-- Мне тоже, -- говорю, -- нравятся импорт-
 ные сигареты.
    -- Типичный снобизм, -- возмутилась Галина
 Павловна.
    Стоило моему брату произнести любую глупость,
 как женщины начинали визгливо хохотать. Например,
 он сказал, закусывая кабачковой икрой:
    -- По-моему, эта икра уже была съедена.
    И все захохотали.
    А когда я стал рассказывать, что отравилась наша
 машинистка, все закричали:
    -- Перестаньте!..
    Так прошло часа два. Я все думал, что женщины
 наконец поссорятся из-за моего брата. Этого не слу-
 чилось. Наоборот, они становились все более друж-
 ными, как жены престарелого мусульманина.
    Боря  рассказывал  сплетни  про  киноактеров. На. певал блатные песенки.
Опьянев, расстегнул Галине
 Павловне кофту. Я же опустился настолько, что рас-
 крыл вчерашнюю газету.
    Потом Рита сказала:
   -- Я еду в аэропорт.  Мне  нужно  встретить  директора  картины.  Сергей,
проводите меня.
   Ничего  себе,  думаю.  Боря  ест  шпроты.  Боря курит "Джебел". Боря пьет
"Столичную". А провожать эту старую галошу должен я?!
   Брат сказал:
   -- Поезжай. Все равно ты читаешь газету.
   -- Ладно, -- говорю, -- поехали. Унижаться, так до конца.
   Я натянул свою лыжную шапочку. Рита облачилась в дубленку. Мы  спустились
в лифте и подошли к остановке такси.
   Начинало  темнеть.  Снег  казался  голубоватым.  В  сумерках растворялись
неоновые огни.
   Мы  были  на  стоянке  первыми.  Рита  всю  дорогу  молчала.   Произнесла
одну-единственную фразу:
   -- Вы одеваетесь, как босяк!
   Я ответил:
   -- Ничего  страшного.  Представьте  себе, что я монтер или водопроводчик.
Аристократка торопится домой в сопровождении электромонтера. Все нормально.
   Подошла машина. Я  взялся  за  ручку.  Откуда-то  выскочили  двое  рослых
парней. Один говорит:
   -- Мы спешим, борода!
   И  пытается  отодвинуть  меня  в сторону. Второй протискивается на заднее
сиденье.
   Это было уже слишком. Весь день я испытывал сплошные негативные эмоции. А
тут еще -- прямое уличное хамство. Вся моя сдерживаемая  ярость  устремилась
наружу.  Я  мстил этим парням за все свои обиды. Тут все соединилось -- Рая,
газетная поденщина, нелепая лыжная шапочка, и  даже  любовные  успехи  моего
брата.
   Я  размахнулся, вспомнив уроки тяжеловеса Шарафутдинова. Размахнулся и --
опрокинулся на спину.
   Я не понимаю, что тогда случилось. То ли было скользко. Или центр тяжести
у меня слишком высоко...  Короче,  я  упал.  Увидел  небо,  такое  огромное,
бледное,  загадочное.  Такое  далекое  от всех моих невзгод и разочарований.
Такое чистое.
   Я любовался им, пока меня не ударили ботинком в глаз. И все померкло...
   Очнулся я под звуки милицейских свистков. Я сидел, опершись  на  мусорный
бак.  Справа  от  меня  толпились  люди. Левая сторона действительности была
покрыта мраком.
    Рита что-то объясняла старшине милиции. Ее
 можно было принять за жену ответственного работ-
 ника. А меня -- за его личного шофера. Поэтому
 милиционер так внимательно слушал.
    Я уперся кулаками в снег. Буксуя, попытался вы-
 прямиться. Меня качнуло. К счастью, подбежала Рита.
    Мы снова ехали в лифте. Одежда моя была в
 грязи. Лыжная шапка отсутствовала. Ссадина на щеке
 кровоточила.
    Рита обнимала меня за талию. Я попытался ото-
 двинуться. Ведь теперь я ее компрометировал по-
 настоящему. Но Рита прижалась ко мне и шепотом
 выговорила:
    -- До чего ты красив, злодей!
    Лифт, тихо звякнув, остановился на последнем
 этаже. Мы оказались в том же гостиничном номере.
 Брат целовался с Галиной Павловной. Софа тянула
 его за рубашку, повторяя:
    -- Дурачок, она тебе в матери годится...
    Увидев меня, брат поднял страшный крик. Даже
 хотел бежать куда-то, но передумал и остался. Меня
 окружили женщины.
    Происходило что-то странное. Когда я был нор-
 мальным человеком, мной пренебрегали. Теперь, ког-
 да я стал почти инвалидом, женщины окружили
 меня вниманием. Они буквально сражались за право
 лечить мой глаз.
    Рита обтирала влажной тряпочкой мое лицо. Га-
 лина Павловна развязывала шнурки на ботинках. Софа
 зашла дальше всех -- она расстегивала мне брюки.
    Брат пытался что-то говорить, давать советы, но
 его одергивали. Если он вносил какое-то предложе-
 ние, женщины реагировали бурно:
    -- Замолчи! Пей свою дурацкую водку! Ешь свои
 паршивые консервы! Обойдемся без тебя!
    Дождавшись паузы, я все-таки рассказал о са-
 моубийстве нашей машинистки. На этот раз меня
 выслушали с огромным интересом. А Галина Пав-
 ловна чуть не расплакалась:
    -- Обратите внимание! У Сережи -- единствен-
 ный глаз! Но этим единственным глазом он видит
 значительно больше, чем иные люди -- двумя...
    После этого Рита сказала:
    -- Я не  поеду  в  аэропорт.  Мы  едем  в  травматологический  пункт.  А
директора картины встретит Боря.
    -- Я его не знаю, -- сказал мой брат.
    -- Ничего. Дашь объявление по радио.
    -- Но я же пьяный.
    -- А он, думаешь, приедет трезвый?..
    Мы  с  Ритой  отправились  в  травматологический  пункт на улицу Гоголя,
девять. В приемной ожидали люди с разбитыми физиономиями. Некоторые стонали.
    Рита, не дожидаясь очереди, прошла к  врачу.  Ее  роскошная  дубленка  и
здесь   произвела   необходимое   впечатление.  Я  слышал,  как  она  громко
поинтересовалась:
    -- Если моему хахалю рожу набили, куда обратиться?
    И тотчас же помахала мне рукой:
    -- Заходи!
    Я просидел у врача минут двадцать. Врач сказал, что я  легко  отделался.
Сотрясения мозга не было, зрачок остался цел. А синяк через неделю пройдет.
    Затем врач спросил:
    -- Чем это вас саданули -- кирпичиной?
    -- Ботинком, -- говорю.
    Врач уточнил:
    -- Наверное, скороходовским ботинком?
    И добавил:
    -- Когда же мы научимся выпускать изящную советскую обувь?!..
    Короче, все было не так уж страшно. Единственной потерей, таким образом,
можно было считать лыжную шапочку.
    Домой я приехал около часа ночи. Лена сухо выговорила:
    -- Поздравляю.
    Я рассказал ей, что произошло. В ответ прозвучало:
    -- Вечно с тобой происходят фантастические истории...
    Рано утром позвонил мой брат. Настроение у меня было гнусное. В редакцию
ехать не хотелось. Денег не было. Будущее тонуло во мраке.
    К  тому же в моем лице появилось нечто геральдическое. Левая его сторона
потемнела. Синяк переливался всеми цветами радуги. О  том,  чтобы  выйти  на
улицу, страшно было подумать.
    Но брат сказал;
    -- У меня к тебе важное дело. Надо провернуть одну финансовую махинацию.
Я покупаю  в  кредит цветной телевизор. Продаю его за наличные деньги одному
типу. Теряю на этом рублей пятьдесят. А получаю более трехсот  с  рассрочкой
на год. Уяснил?
   -- Не совсем.
   -- Все  очень  просто.  Эти  триста  рублей  я  получаю  как  бы  в долг.
Расплачиваюсь  с  мелкими  кредиторами.  Выбираюсь  из  финансового  тупика.
Обретаю  второе  дыхание.  А  долг  за  телевизор  буду регулярно и спокойно
погашать в течение года.  Ясно?  Рассуждая  философски,  один  большой  долг
лучше,  чем  сотня  мелких.  Брать  на  год  солиднее,  чем  выпрашивать  до
послезавтра. И наконец,  красивее  быть  в  долгу  перед  государством,  чем
одалживать у знакомых.
   -- Убедил, -- говорю, -- только при чем здесь я?
   -- Ты поедешь со мной.
   -- Еще чего не хватало!
   -- Ты  мне нужен. У тебя более практический ум. Ты проследишь, чтобы я не
растратил деньги.
   -- Но у меня разбита физиономия.
   -- Подумаешь! Кого это волнует?! Я привезу тебе солнечные очки.
   -- Сейчас февраль.
   -- Неважно. Ты мог прилететь  из  Абиссинии...  Кстати,  люди  не  знают,
почему у тебя разбита физиономия. А вдруг ты отстаивал женскую честь?
   -- Примерно так оно и было.
   -- Тем более...
   Я собрался уходить. Жене сказал, что еду в поликлинику. Лена говорит:
   -- Вот тебе рубль, купи бутылку подсолнечного масла.
   Мы  встретились  с  братом  на  Конюшенной  площади.  Он  был  в потертой
котиковой шапке. Достал из кармана солнечные очки. Я говорю:
   -- Очки не спасут. Дай лучше шапку.
   -- А шапка спасет?
   -- В шапке хоть уши не мерзнут.
   -- Это верно. Мы будем носить ее по очереди.
   Мы подошли к троллейбусной остановке. Брат сказал:
   -- Берем такси. Если мы поедем троллейбусом, это  будет  искусственно.  У
нас, можно сказать, полные карманы денег. У тебя есть рубль?
   -- Есть. Но я должен купить бутылку подсолнечного масла.
   -- Я   же   тебе  говорю,  деньги  будут.  Хочешь,  я  куплю  тебе  ведро
подсолнечного масла?
    -- Ведро -- это слишком. Но рубль, если можно,
 верни.
    -- Считай, что этот паршивый рубль у тебя в
 кармане...
    Брат остановил машину. Мы поехали в Гостиный
 Двор. Зашли в отдел радиотоваров. Боря исчез за
 прилавком с каким-то Мишаней. Уходя, протянул
 мне шапку:
    -- Твоя очередь. Надень.
    Я ждал его минут двадцать, разглядывая прием-
 ники и телевизоры. Шапку я держал в руке. Казалось,
 всех интересует мой глаз. Если возникала миловидная
 женщина, я разворачивался правой стороной.
    На секунду появился мой брат, возбужденный и
 радостный. Сказал мне:
    -- Все идет нормально. Я уже подписал кредит-
 ные документы. Только что явился покупатель. Сей-
 час ему выдадут телевизор. Жди...
    Я стал ждать. Из отдела радиотоваров перебрался
 в детскую секцию. Узнал в продавце своего бывшего
 одноклассника Леву Гиршовича. Лева стал разгля-
 дывать мой глаз.
    -- Чем это тебя? -- спрашивает.
    Всех, подумал я, интересует -- чем? Хоть бы
 один поинтересовался -- за что?
    -- Ботинком, -- говорю.
    -- Ты что, валялся на панели?
    -- Почему бы и нет?..
    Лева рассказал мне дикую историю. На фабрике
 детских игрушек обнаружили крупное государствен-
 ное хищение. Стали пропадать заводные медведи,
 танки, шагающие экскаваторы. Причем в огромных
 количествах. Милиция год занималась этим делом,
 но безуспешно.
    Совсем  недавно  преступление  было  раскрыто.  Двое  чернорабочих  этой
фабрики прорыли небольшой
 тоннель. Он вел с территории предприятия на улицу
 Котовского. Работяги брали игрушки, заводили, ставили на землю. А дальше --
медведи,  танки,  экскаваторы  --  шли  сами. Нескончаемым потоком уходили с
фабрики...
   Тут я увидел через стекло моего брата. Пошел к нему.
   Боря явно изменился. В его манерах  появилось  что-то  аристократическое.
Какая-то пресыщенность и ленивое барство.
   Вялым, капризным голосом он произнес:
   -- Куда же ты девался?
   Я подумал -- вот как меняют нас деньги. Даже если они, в принципе, чужие.
   Мы вышли на улицу. Брат хлопнул себя по карману:
   -- Идем обедать!
   -- Ты же сказал, что надо раздать долги.
   -- Да, я сказал, что надо раздать долги. Но я же не сказал, что мы должны
голодать.  У нас есть триста двадцать рублей шестьдесят четыре копейки. Если
мы не пообедаем, это будет искусственно. А пить не обязательно. Пить  мы  не
будем.
   Затем он прибавил:
   -- Ты согрелся? Дай сюда мою шапку.
   По дороге брат начал мечтать:
   -- Мы   закажем  что-нибудь  хрустящее.  Ты  заметил,  как  я  люблю  все
хрустящее?
   -- Да, -- говорю,-- например, "Столичную" водку.
   Боря одернул меня:
   -- Не будь циником. Водка -- это святое.
   С печальной укоризной он добавил:
   -- К таким вещам надо относиться более или менее серьезно...
   Мы перешли через дорогу и оказались в шашлычной. Я хотел пойти в молочное
кафе, но брат сказал:
   -- Шашлычная -- это единственное место, где разбитая физиономия  является
нормой...
   Посетителей  в  шашлычной было немного. На вешалке темнели зимние пальто.
По залу сновали миловидные девушки в кружевных фартуках. Музыкальный автомат
наигрывал "Голубку".
   У  входа  над  стойкой  мерцали  ряды  бутылок.  Дальше,   на   маленьком
возвышении, были расставлены столы.
   Брат мой тотчас же заинтересовался спиртными напитками.
   Я хотел остановить его:
   -- Вспомни, что ты говорил.
   -- А  что  я  говорил?  Я говорил -- не пить. В смысле -- не запивать. Не
обязательно пить стаканами. Мы же интеллигентные люди. Выпьем по  рюмке  для
настроения. Если мы совсем не выпьем, это будет искусственно.
   И брат заказал поллитра армянского коньяка.
   Я говорю:
   -- Дай мне рубль. Я куплю бутылку подсолнечного масла.

    Он рассердился:
    -- Какой ты мелочный? У меня нет рубля, одни
 десятки. Вот разменяю деньги и куплю тебе цистерну
 подсолнечного масла...
    Раздеваясь, брат протянул мне шапку:
    -- Твоя очередь, держи.
    Мы сели в угол. Я развернулся к залу правой
 стороной.
    Дальше все происходило стремительно. Из шаш-
 лычной мы поехали в "Асторию". Оттуда -- к зна-
 комым из балета на льду. От знакомых -- в бар
 Союза журналистов.
    И всюду брат мой повторял:
    -- Если мы сейчас остановимся, это будет ис-
 кусственно. Мы пили, когда не было денег. Глупо
 не пить теперь, когда они есть...
    Заходя в очередной ресторан, Боря протягивал
 мне свою шапку. Когда мы оказывались на улице.
 я ему эту шапку с благодарностью возвращал.
    Потом он зашел в театральный магазин на Рылеева.
 Купил довольно уродливую маску Буратино. В этой
 маске я просидел целый час за стойкой бара "Юность".
 К этому времени глаз мой стал фиолетовым.
    К вечеру у брата появилась навязчивая идея. Он
 захотел подраться. Точнее, разыскать моих вчераш-
 них обидчиков. Боре казалось, что он может узнать
 их в толпе.
    -- Ты же. -- говорю, -- их не видел.
    -- А для чего, по-твоему, существует интуиция?..
    Он стал приставать к незнакомым людям. К сча-
 стью, все его боялись. Пока он не задел какого-то
 богатыря возле магазина "Галантерея".
    Тот не испугался. Говорит:
    -- Первый раз вижу еврея-алкоголика!
    Братец мой невероятно оживился. Как будто всю
 жизнь мечтал, чтобы оскорбили его национальное достоинство. При том, что он
как  раз  евреем  не  был.  Это  я  был  до некоторой степени евреем. Так уж
получилось. Запутанная семейная история. Лень рассказывать...
    Кстати, Борина жена, в девичестве -- Файнциммер, любила повторять: "Боря
выпил столько моей крови, что теперь и он наполовину еврей!".
   Раньше я не замечал  в  Боре  кавказского  патриотизма.  Теперь  он  даже
заговорил с грузинским акцентом:
   -- Я -- еврей? Значит, я, по-твоему -- еврей?! Обижаешь, дорогой!..
   Короче, они направились в подворотню. Я сказал:
   -- Перестань. Оставь человека в покое. Пошли отсюда.
   Но брат уже сворачивал за угол, крикнув:
   -- Не уходи. Если появится милиция, свистни...
   Я  не  знаю,  что  творилось в подворотне. Я только видел, как шарахались
проходившие мимо люди.
   Брат появился через несколько секунд. Нижняя губа  его  была  разбита.  В
руке  он  держал  совершенно  новую  котиковую  шапку.  Мы быстро зашагали к
Владимирской площади.
   Боря отдышался и говорит:
   -- Я ему дал по физиономии. И он мне дал по физиономии. У него  свалилась
шапка.  И  у  меня  свалилась шапка. Я смотрю -- его шапка новее. Нагибаюсь,
беру его шапку. А он, естественно -- мою. Я его изматерил. И он меня. На том
и разошлись. А эту шапку я дарю тебе. Бери.
   Я сказал:
   -- Купи уж лучше бутылку подсолнечного масла.
   -- Разумеется, --  ответил  брат,  --  только  сначала  выпьем.  Мне  это
необходимо в порядке дезинфекции.
   И он для убедительности выпятил разбитую губу...
   Дома  я  оказался  глубокой  ночью. Лена даже не спросила, где я был. Она
спросила:
   -- Где подсолнечное масло?
   Я произнес что-то невнятное.
   В ответ прозвучало:
   -- Вечно друзья пьют за твой счет!
   -- Зато, -- говорю, -- у меня есть новая котиковая шапка.
   Что я мог еще сказать?
   Из ванной я слышал, как она повторяет:
   -- Боже мой, чем все это кончится? Чем это кончится?..

     ШОФЕРСКИЕ ПЕРЧАТКИ

   С Юрой Шлиппенбахом мы познакомились на конференции в Таврическом дворце.
Вернее, на совещании редакторов многотиражных газет.  Я  представлял  газету
"Турбостроитель".  Шлиппенбах  -ленфильмовскую  многотиражку  под  названием
"Кадр".
   Докладывал второй секретарь обкома партии Болотников. В конце он сказал:
   -- У нас  есть  образцовые  газеты,  например,  "Знамя  прогресса".  Есть
посредственные,  типа "Адмиралтейца". Есть плохие, вроде "Турбостроителя". И
наконец,  есть  уникальная  газета  "Кадр".  Это  нечто  фантастическое   по
бездарности и скуке.
   Я  слегка  пригнулся. Шлиппенбах, наоборот, горделиво выпрямился. Видимо,
почувствовал себя гонимым диссидентом. Затем довольно громко крикнул:
   -- Ленин говорил, что критика должна быть обоснованной!
   -- Твоя газета, Юра, ниже всякой критики, -- ответил секретарь...

   В перерыве Шлиппенбах остановил меня и спрашивает:
   -- Извините, какой у вас рост?..
   Я не удивился. Я к этому  привык.  Я  знал,  что  далее  последует  такой
абсурдный разговор:
   "--  Какой  у  тебя  рост?  --  Сто  девяносто  четыре. -- Жаль, что ты в
баскетбол не играешь. -- Почему не играю? Играю. -- Я так и подумал..."
   -- Какой у вас рост? -- спросил Шлиппенбах.
   -- Метр девяносто четыре. А что?
   -- Дело в том, что я снимаю любительскую кинокартину. Хочу предложить вам
главную роль.
   -- У меня нет актерских способностей.
   -- Это неважно. Зато фактура подходящая.
   -- Что значит -- фактура?
   -- Внешний облик.
   Мы договорились встретиться на следующее утро.

   Шлиппенбаха я и раньше знал по газетному сектору. Просто мы не были лично
знакомы. Это был нервный худой человек с грязноватыми длинными волосами.  Он
говорил,  что  его  шведские  предки  упоминаются в исторических документах.
Кроме того, Шлиппенбах  носил  в  хозяйственной  сумке  однотомник  Пушкина.
"Полтава" была заложена конфетной оберткой.
   -- Читайте, -- нервно говорил Шлиппенбах.
   И, не дожидаясь реакции, лающим голосом выкрикивал:
Пальбой  отбитые дружины,
Мешаясь,  катятся во прах.
Уходит  Розен сквозь теснины,
Сдается пылкий  Шлиппенбах...

   В  газетном  секторе  его  побаивались.  Шлиппенбах  вел себя чрезвычайно
дерзко. Может быть, сказывалась пылкость, доставшаяся ему  в  наследство  от
шведского генерала. А вот уступать и сдаваться Шлиппенбах не любил.
   Помню,  умер  старый  журналист Матюшин. Кто-то взялся собирать деньги на
похороны. Обратились к Шлиппенбаху. Тот воскликнул:
   --Я и за живого Матюшина рубля не дал бы. А за мертвого и пятака не  дам.
Пускай КГБ хоронит своих осведомителей...
   При этом Шлиппенбах без конца занимал деньги у сослуживцев и возвращал их
неохотно.  Список  кредиторов растянулся в его журналистском блокноте на два
листа. Когда ему напоминали о долге, Шлиппенбах угрожающе восклицал:
   -- Будешь надоедать -- вычеркну тебя из списка!..
   Вечером после совещания он раза два  звонил  мне.  Так,  без  конкретного
повода.  Вялый  тон его говорил о нашей крепнущей близости. Ведь другу можно
позвонить и без особой нужды.
   -- Тоска, -- жаловался Шлиппенбах, -- и выпить нечего. Лежу тут на диване
в одиночестве, с женой...
   Кончая разговор, он мне напомнил:
   -- Завтра асе обсудим.
   Утро мы провели  в  газетном  секторе.  Я  вычитывал  сверку,  Шлиппенбах
готовил очередной номер. То и дело он нервно выкрикивал:
   -- Куда   девались   ножницы?!   Кто   взял  мою  линейку?!  Как  пишется
"Южно-Африканская республика" -- вместе или через дефис?!..
   Затем мы пошли обедать.
   В  шестидесятые  годы  буфет  Дома  прессы  относился  к  распределителям
начального  звена.  В  нем  продавались  говяжьи  сосиски,  консервы,  икра,
мармелад, языки, дефицитная рыба. Теоретически, буфет обслуживал сотрудников
Дома прессы. В том числе -- журналистов из многотиражек. Практически же  там
могли  оказаться  и  люди  с  улицы.  Например,  внештатные авторы. То есть,
постепенно распредели-
 тель становился все менее закрытым. А значит, де-
 фицитных продуктов там оставалось все меньше. На-
 конец, из былого великолепия уцелело лишь жигу-
 левское пиво.