Юрий Домбровский.
    Рассказы

Рассказы об огне и глине
Только одна смерть
Царевна-лебедь


    Юрий Домбровский.
    Рассказы об огне и глине


     Собрание сочинений в шести томах. Т. 3.
     М., "Терра", 1992.
     OCR Бычков М.Н.



                              Главы из романа

     Прежде всего о тех трудностях, которые  ожидают  каждого,  кто  захочет
создать  беллетристическое  произведение  о  Добролюбове.  Задача   эта   не
равнозначна для литературоведа и писателя. Написать монографию  или  хорошее
исследование о литературной и общественной деятельности великого  критика  -
задача отнюдь не из самых трудных: таких книг уже существует с  полсотни,  и
количество их стремительно растет от юбилея  к  юбилею.  Написал  Добролюбов
достаточно, в своих сочинениях  выложился  почти  исчерпывающе,  а  так  как
обходить цензуру он умел и что хотел провести, то  так  или  иначе  проводил
всегда, то и  спорить  о  его  взглядах  не  приходится.  Тут  действительно
литературоведы  поработали  хорошо,   и   общественно-политические   взгляды
Добролюбова тайны не оставляют. Но совсем иначе  будет  обстоять  дело,  как
только захочешь коснуться его реальной биографии.  Тут  все  время  придется
двигаться по сплошным белым пятнам, и захватывают эти белые пятна не мелочи,
какие-нибудь окраины биографии, а именно наиболее  важные,  этапные  моменты
жизни. Короче, мы отлично знаем, что Добролюбов писал, но что он кроме этого
делал, это мы знаем и угадываем  крайне  плохо.  И  вот  тут  идут  вопросы,
вопросы, вопросы.
     Самый первый и, пожалуй,  самый  важный  для  нас  вопрос  (ведь  книга
входит-то  в  серию  "Пламенные  революционеры"):  участвовал   ли   Николай
Александрович непосредственно  в  революционном  движении  60-х  годов?  Что
участвовал, то об этом спору нет, - но как, где, в качестве кого? Входил  ли
в подполье,  писал  ли  революционные  прокламации,  выполнял  ли  отдельные
поручения? Об этом можно только догадываться.
     И вот исследователи догадываются.
     "Многочисленные косвенные данные позволяют утверждать,  что  на  рубеже
60-х годов в России начинала складываться такая организация.  Ее  ядром  был
руководящий кружок "Современника" во главе с  Добролюбовым  и  Чернышевским"
(В. Жданов).
     Сказано, конечно, очень категорично, но ведь это  все-таки  не  больше,
чем общий, логический вывод из  ряда  мелких  косвенных  данных.  Ни  одного
прямого факта у нас нет. Члены редакции "Современника" были очень осторожные
люди.
     Далее. Один из наиболее близких друзей Добролюбова и  видный  сотрудник
"Современника" поэт М. Л. Михайлов напечатал и распространил две прокламации
с прямым призывом к революции. А что же Добролюбов? "Конечно, Добролюбов  не
мог не знать об этой стороне деятельности Михайлова", - замечает тот  же  В.
Жданов, но тут  же  в  скобках  и  оговаривается:  "Прямых  сведений  об  их
подпольной связи не сохранилось". И так повсюду. Нет, не  сохранилось,  надо
полагать, не мог не участвовать, не мог не знать - эти оговорки и в  скобках
и без них сопровождают всю жизнь Добролюбова вплоть до могилы.
     Последняя страница  дошедшего  до  нас  фрагмента  дневника  1859  года
обрывается фразой: "Мало нас... Если и семеро, то составляет одну миллионную
часть русского народонаселения. Но я убежден, что скоро нас  прибудет..."  И
все.  Остальное  уничтожено.  Опять  приходится  гадать.  Впрочем,  тут  уже
расшифровка  трех  заглавных  букв  строчкой  выше  сразу   объясняет   все.
Оказывается, в семерку эту входят "Ч,  О  да  С"  -  Чернышевский,  Обручев,
Сераковский. Обручева арестовали через два  года,  Чернышевского  еще  через
год, Сераковский погиб позже всех, в 1863 году. Итак, из  четырех  названных
Добролюбовым  ушел  только  один  он,  и  то  только  потому,   что   смерть
поторопилась. И, конечно, совершенно недаром Добролюбов еще за год до  этого
писал: "Уж я хотел было обратиться из явной полиции в тайную, которая должна
меня знать несколько лучше", И тут  опять  же  те  же  таинственные  скобки,
заполнить которые мы при нашем теперешнем состоянии знания  о  революционном
подполье не можем. И вот новая, странность: никаких материалов о Добролюбове
в архиве III отделения не  обнаружено:  уничтожить  их  было  некому  -  так
неужели же он и впрямь был  таким  гениальным  конспиратором?  И  еще  новые
вопросы. Вопрос о знаменитом "письме из провинции", появившемся 1 марта 1860
года в "Колоколе", Оно, конечно, безымянное. Его автора искали М. К.  Лемке,
М. Н. Покровский, Г. О. Берлинер, Ю. М. Стеклов, а в последнее время - С. А.
Рейсер, М. В. Нечкина, Б, Л, Козьмин,  Э.  Л.  Ефименко:  сначала  авторство
Чернышевского считалось почти доказанным, потом оно сильно  заколебалось,  и
сейчас в наиболее сильном  "подозрении"  оказывается  Добролюбов.  Да,  это,
видимо, он  наставлял  Герцена:  "К  топору  зовите  Русь!"  Это  голос  его
дневников и писем.
     Вопрос о том, как следует понять такие строки, произнесенные над свежей
могилой: "Там (в Италии) ... он весь погрузился в ту  кипучую  деятельность,
которой тогда жила соединившаяся Италия,  познакомился  со  всеми  тамошними
деятелями, принимал живое участие  в  их  делах  и  прениях,  несколько  раз
проезжал Италию из конца в конец". Это из некролога, помещенного  в  журнале
"Время" Ф. Достоевского и  приписываемого  ему  самому.  За  этими  строками
скрывается, видимо, чрезвычайно многое, И снова приходится гадать и  гадать.
Не по собственному же только побуждению  (от  своего  же  имени)  Добролюбов
несколько раз пересекал Италию (кому бы в Риме в то время вдруг  понадобился
этот неизвестный больной русский?). И в  какую  "кипучую  деятельность"  он,
никому  не  известный  чужестранец,  мог  погрузиться?  Это  было  по  плечу
профессиональному  революционеру  Оводу,  но  больному  литератору,   автору
критических статей... Или он имел какие-то чрезвычайные полномочия?  Так  от
кого же? Вот мы опять видим самый кончик нитки из клубка, который  никак  не
разматывается. А он, верно, и полномочия имел и поручения какие-то выполнял.
Это  снова  подтвердил  через  сорок  лет  один  из  воспоминателей  (Д.  П.
Сильчевский). "Его политическая деятельность в Италии  в  1861  году  (когда
итальянцы, руководимые Мадзини и  Гарибальди,  стремились  к  окончательному
объединению и захвату Рима и Италии) у нас и доныне  остается  неизвестной".
"У нас" - не следует ли из этого, что в Италии знали больше? Это написано  в
1901 году, но скобки, в которые заключены имена двух великих  республиканцев
Италии, и до сих пор не раскрыты. Но не значат ли они,  что  Добролюбов  был
знаком с обоими вождями объединенной Италии? Этого нельзя  исключить,  но  и
доказать пока тоже невозможно.
     И еще вопрос  не  менее  важный.  Что  значит  такая  беглая  фраза  Н.
Серно-Соловьевича, адресованная  Герцену:  "А  поездка  Добролюбова  и  ваши
взаимные отношения во время его пребывания?" Об этой поездке  к  Герцену  мы
ровно ничего не знаем, как и о дальнейших встречах. Так неужели  это  просто
риторический вопрос? Думается, что безусловно нет.
     Сотрудник  "Современника",  один  из  организаторов  "Земли  и   воли",
арестованный в один день с Чернышевским  и  погибший  через  четыре  года  в
Сибири, - Николай Александрович Серно-Соловьевич знал  чрезвычайно  много  и
слов на ветер, конечно,  не  бросал.  Так,  значит,  были  такие  отношения?
(Вспомним "К топору зовите Русь".) Но как, где, в какую форму они  вылились?
К чему привели? Что значит слово "взаимные"? Не является  ли  это  ключом  к
последующему, итальянскому периоду жизни Добролюбова, и не от Герцена ли  он
приехал к Гарибальди? Тогда становится ясным многое.
     Все эти вопросы касаются той части, которая входит в понятие "Пламенный
революционер Н. А. Добролюбов".
     Однако и личная жизнь Николая Александровича в огромной части утаена от
нас точно так же, хотя и по другим причинам.
     "Жизнь Добролюбова внешними событиями  не  богата.  В  ней  нет  ничего
такого, что бросалось бы в глаза своей яркостью, что привлекало бы  внимание
необычностью  событий  и  положений.  Учился,  четыре  года  сотрудничал   в
"Современнике" и умер. Умер в такие молодые годы, когда  многие  только  еще
начинают жить" - так начинается вступительная статья В. Полянского к первому
полному изданию "Дневника" (1931 г.). А о самом  этом  "Дневнике"  говорится
так: "Дневник", как  и  письма  Добролюбова,  не  затрагивает  многих,  даже
основных моментов  его  жизни".  К  сожалению,  с  этим  не  поспоришь;  это
действительно  так.  В  том  виде,  в  каком  "Дневник"  дошел  до  нас,  он
представляет из  себя  груду  обрывков,  разрозненных  листков,  тетрадок  с
выдранными листами. Над ним, видимо, поработало много рук.  Кое-что  слишком
уж интимное уничтожил еще Чернышевский. Но  ведь  странным  образом  пропали
даже те части дневника, которые как будто пропасть никак не  могли.  -  Ведь
только совершенно случайно, из донесения полицейского агента, мы узнаем, что
дневник Добролюбов вел всю жизнь.  Вот  что  сообщает  агент:  "Чернышевский
вынул из кармана  тетрадку  и  сказал:  "Вот,  господа,  дневник  покойного,
найденный мной в числе его бумаг. Он разделяется на две части... до  отъезда
за границу и на записанное после его возвращения. Из этого дневника я прочту
вам некоторые заметки, из которых вы ясно увидите причину его смерти". И вот
эта "душераздирающая" тетрадка" (так назвал ее  Панаев)  пропала  бесследно.
Как это могло случиться? При каких обстоятельствах? Кто в этом повинен? Ведь
даже если бы  она  была  забрана  с  бумагами  Чернышевского,  то  и  то  бы
сохранилась в каких-то  архивах.  А  просто  уничтожить  тетрадки  никто  из
редакции "Современника", конечно, не мог. Да если бы что-то подобное и было,
Чернышевский когда-нибудь бы да обмолвился  об  этом  в  каких-нибудь  своих
письмах и разговорах. Итак, можно допустить, что когда-нибудь этот бесценный
документ окажется в руках исследователя. И тогда все  последние  годы  жизни
Добролюбова, его встречи с Герценом,  непонятный  заезд  в  Прагу,  "кипучая
деятельность" в Италии выйдут из  той  непроницаемой  тьмы,  в  которую  они
погружены по сегодняшний день.
     Кроме того, существует еще одно обстоятельство. "Надо ясно представить,
- пишет С. Рейсер, - что современный читатель Добролюбова не знал.  Ни  разу
при его жизни его именем не была подписана ни одна из появившихся  в  печати
работ... Мало кто знал, что  полтора  десятка  псевдонимов  прикрывает  одно
лицо". (Псевдонимов было даже значительно больше - так, Масанов {Масанов  И.
Ф. Словарь псевдонимов, т. I-V. М., 1956-1960.} их насчитывает  25.)  Здесь,
конечно, дело не только в чисто  практических  соображениях,  которые  могли
быть у редакции "Современника", но  и  в  самом  характере  Добролюбова.  Он
болезненно ненавидел всякую  публичность,  и  личный  мир  его  был  наглухо
захлопнут для всех (вот почему еще совершенно бесценен для нас его  дневник,
неожиданно столь искренний и беспощадный к себе. "Я  не  знаю  в  литературе
дневников ни одного столь откровенного", - написал при его публикации в 1909
году С.  А.  Венгеров).  Добролюбов  не  располагал  к  расспросам,  в  этом
отношении почти комически звучит такое признание Чернышевского: "Добролюбова
я любил как сына. Но что делает Добролюбов, кроме того, что он пишет,  я  не
знал.  Пока...  разного  рода  поручения  не  оказались  слившимися  в  одно
поручение: "Вот там-то живет такая девушка" и т. д. в этом вкусе. Я  разинул
рот. Ничего подобного в жизни Добролюбова я не  предполагал".  Ну,  положим,
таков  Чернышевский.  Но  вот  человек   совсем   другого   темперамента   -
эмоциональный, горячий, впечатлительный. "Я  сейчас  был  у  Добролюбова,  -
корил Чернышевского Некрасов, - я не  воображал,  как  он  живет.  Так  жить
нельзя, Положим, вы сами не умеете ни за что взяться, но хоть сказали бы  вы
мне". Таковы были отношения Добролюбова с наиболее близкими ему людьми,  так
что же говорить о других? О родственниках, с которыми он не  был  близок,  о
знакомых, которых он не любил, о друзьях, с которыми он раздружился. Читаешь
их воспоминания, любовно собранные в толстый том, и видишь, что  ничего  эти
люди  в  интимном  Добролюбове  так  и  не  поняли.   Цельного   образа   не
складывается. И не потому, что эти воспоминания  противоречивы  и  очень  уж
недостаточны (это-то само собой), а просто потому, что никто  из  окружающих
так и не смог проникнуть в эту душу.
     Остается еще примерно до шестисот печатных листов прозы  и  стихов.  Но
ведь это бесценный  материал  только  для  исследователя,  а  никак  не  для
писателя. Из собрания сочинений никакого романа никогда  не  выкроишь,  хотя
оно и необходимый фон, на  котором  все  происходит,  причина  того,  что  я
обращаюсь именно к этому, а не к другому образу. Словом, оно  конечная  цель
моего произведения, его тональность и характер, но ни в коем случае не  сама
художественная ткань.
     Так как же тогда писать про этого человека? И вообще выполнима  ли  эта
задача? Мне кажется, что писать можно.  Надо  только  взять  Добролюбова  не
самого по себе, а как один  из  великих  характеров  эпохи.  Ведь  при  всей
неясности и пунктирности добролюбовской биографии, ни в коем  случае  нельзя
сказать, что его личность была неясна, расплывчата  или  противоречива.  Это
цельный характер, у него ясная и четкая типология  -  короче,  это  типичный
шестидесятник, и тут слова "великий революционный демократ"  являются  очень
точным  определением.  Добролюбов   мог   существовать   только   в   тесном
соприкосновении с эпохой, вне революционного  движения  60-х  годов  и  даже
более узко - вне круга "Современника"  его  вообще  представить  невозможно.
Просто тогда жил бы и сотрудничал в журналах молодой талантливый филолог  Н.
Добролюбов; ни в коем случае не (господин)  Лайбов  или  Л-ов,  произведения
которого будоражили всю молодую  Россию,  Если  посмотреть  на  писательскую
задачу с этой стороны, то литературное наследство Добролюбова, не переставая
быть памятником эпохи, обретет характер  "человеческого  документа",  т.  е.
превратится в отпечаток личности и характера. А с таким документом, конечно,
писателю уже есть что делать.
     Итак, исходя из всего сказанного, я предложил  бы  редакции  не  просто
роман, а роман-поиск.  Я  построил  бы  его  так:  герой  открывается  перед
исследователем постепенно. Я даже думаю, что исследователей в романе  должно
быть двое- ученый старой школы, роющийся в книгохранилищах и извлекающий  из
архивной пыли все новые и новые документы, и  его  ученик,  молодой  историк
нашей формации. Этот умеет не только найти и  сопоставить  документы  с  уже
известными, но и заставить их заговорить или заспорить друг с другом, А  так
как речь пойдет не столько о явной, сколько о  тайной  жизни  героя,  о  его
подпольной деятельности, то поиски ученого  будут  связаны  со  своеобразным
расследованием, с допросами давно умерших, с разработками разных  версий,  с
выяснением психологических возможностей. Исследователь сам пишет, и  у  него
получается целое повествование, не  всегда  и  не  по  всем  пунктам  научно
доказанное, но всегда вероятное и художественно  убедительное.  В  некоторых
случаях, перебирая разные версии, исследователь  представляет  читателю  два
или три варианта событий и подсказывает наиболее возможный.
     Таким образом, получается довольно широкая картина эпохи  и  людей,  ее
населяющих.



                                       ...Когда  творец  создал  Адама,  все
                                       духи   Земли  склонились  перед  ним,
                                       кроме  Демона  Иблиса,  созданного из
                                       чистого огня.

                                                         Изречение из Корана

                                      Я - из огня, Адам - из мертвой глины,
                                      И ты велишь мне  пред  Адамом  пасть!
                                      Что ж, сей в огонь листву
                                                               сухой
                                                                    маслины.
                                      Смиряй   листвой  его  живую  страсть!
                                      О,  не  смиришь!  Я только выше вскину
                                      Свой  стяг.  Смотри:  уж   твой   Адам
                                      Охвачен  мной!  Я  выжгу  эту   глину,
                                      Я,  как  гончар,  закал и звук ей дам.

                                                                  Иван Бунин

        Глава первая
        ПРОПАЛА БУРАЯ КОРОВА

     А была она стельная и молока давала много, хватало не только на всю  их
семью (а всех Добролюбовых было, не считая  работницы,  няньки  и  дворника,
десять душ), но еще и оставалось на продажу жильцам. Заплатили за эту корову
на базаре сорок рублей ассигнациями (тринадцать с  полтиной  серебром).  То,
что этакая  корова  внезапно  так  глупо  пропала,  было,  конечно,  большой
утратой, но в конце концов не несчастьем же. И вот  однако  же  даже  тогда,
когда Николай стал критиком Н. Лайбовым (это его первый псевдоним,  а  всего
их было 37), и номера "Современника" с его статьями рвали из рук, - изо всех
дней своей юности он чаще и больше всего вспоминал именно вот этот.
     Об нем он и сейчас рассказывал своей собеседнице.
     Она сидела рядом на  стуле,  он  лежал  на  диване  и  говорил.  Доктор
разрешил ему сегодня встать, пройти по комнатам и посидеть у открытого окна.
В Петербурге стояли сухие, очень ясные августовские дни.  Чахоточные  в  эти
дни, даже и столь же безнадежные, как он, оживают  и  чувствуют  себя  почти
здоровыми. "Ему уже ничто не может повредить", - сказал  доктор  в  соседней
комнате Некрасову, и тот отошел и закусил губу -  человек  он  был  жесткий,
малочувствительный и к слезам не склонный. А та, что  сидела  над  умирающим
критиком Лайбовым, та и  не  могла  плакать.  Она  сидела,  потупив  голову,
вышивала  что-то  мелкое  голубым  бисером  и  слушала.  Говорил  Добролюбов
медленно, вдумываясь в каждое слово. И трудно  было  понять,  отчего  иногда
что-то в нем содрогалось - от болезни или воспоминаний.  Итак,  стоял  тогда
канун нового 1862 года (значит, это случилось 9 лет тому назад, поняла она).
Он уже совсем собрался идти к Лаврскому и даже надел  шинель,  как  вдруг  в
комнату вошла матушка и сказала:
     - Сбежала со двора Буренка! - лицо у нее словно улыбалось, а глаза были
красные, с воспаленными подглазьями.
     Он скинул шинель. Надо было что-то сейчас же делать.  Он  был  старшим:
через несколько дней ему должно исполниться 16 лет. На нем после отца  лежал
ответ за дом. Таков был неписаный закон семьи, и он его принимал и  выполнял
свято, - но что же можно сейчас сделать? Виновата раззява работница  Аксинья
- позабыла закрыть хлев, а дворник тоже не запер ворота, вот корова и  ушла.
А когда скотина уходит на Новый год -  это  всегда  очень,  очень  нехорошая
примета, и отец (несмотря на свой  священнический  сан,  был  он  суеверен),
конечно, очень будет расстроен. Это Николай сразу понял.
     Ходили, искали, кликали. Она не отзывалась. Соседи и жильцы тоже ничего
не знали. Значит, уже и не придет. Он сидел и думал об этом, как вдруг вошел
отец. Он все еще был в рясе, значит, пришел из собора.
     - Пропала корова, дети будут без молока, - объявил отец.
     - Я знаю, папаша, - ответил он покорно и виновато.
     Отец сел против него, постукал пальцем по  столу  и  печально,  хотя  и
безгневно сказал:
     - Да, ты знаешь и ничего не делаешь. Ты искал ее?
     - Весь дом искал, - ответил он.
     - А ты нет. В этом и все дело.  Отец  вздохнул  и  как  бы  в  каком-то
тяжелом разду