мье покачал головой.
     - Ты что, я вижу, уже собрался куда-то?
     - Да нет, я просто... - и больше у него ничего не нашлось. Перед  отцом
он всегда робел. А тот все сидел, все постукивал и  постукивал  пальцами  по
столу и говорил:
     - ...а что это значит? Сбежала корова - это значит, что семья останется
без молока, раз; пропадут сорок рублей, два; да еще сорок придется потратить
на новую, три; итого восемьдесят рублей. Великие деньги! Где  их  взять?  От
жильцов чистого дохода остается в год сто тридцать рублей, остальное  уходит
на выплату процентов в строительную контору. Дом-то все еще не наш, но ты  и
об этом не думаешь.
     Надо было молчать. Только молчать. Сидеть, опустив голову,  и  молчать.
Ничем не выдать, сколь мучительны и бесполезны подобные отцовские  поучения.
Ведь отец просто изливал на сыне свое настроение - у него опять не сладилось
что-то на службе. Утром он получил замечание  от  преосвященного  Иеремии  и
пришел домой сердитый и расстроенный. Было  бы,  конечно,  что  и  возразить
епископу, но до этого Александр Иванович не  доходил  никогда.  Всю  горечь,
весь оцет и желчь он уносил с собой и выплескивал дома на  жену  и  сына.  А
потом гремел с церковного  амвона.  Все  знали,  что  Александр  Иванович  -
настоятель  Верхоприходской  церкви  -  гневлив  и  запальчив.  А  во  гневе
несдержан и велеречив. Проповеди в часы гнева  он  читал  громовые.  От  них
обмирал весь приход - так что  благодарность  от  духовного  начальства  "за
особые труды и тщание в сочинении проповедей" он получал не зазря.
     А сейчас он был иным. Скорбным и тихим. Он взглянул  на  сына,  который
всегда был перед ним в чем-нибудь да виноват, встал,  прошелся  по  комнате,
заглянул в окно - не идет ли жена (пропала  корова,  а  она  ушла  с  детьми
куда-то в гости, но с ней еще будет тоже хороший  разговор),  и,  отходя  от
окна, сказал тихо и ровно:
     - Пока я жив, и дом будет стоять, а умру, куда вы все денетесь? Вы же с
голоду помрете. Тут Николай и осмелился.
     - А я, батюшка? -  спросил  он  и  сразу  понял,  что  ляпнул  страшную
глупость. Он как бы уже принял смерть отца, согласился с ней, обдумал ее  со
всех сторон.
     Отца передернуло, но сейчас же он пересилил себя. Гнев у  него  сегодня
был не кипучий, не деятельный, а скорбный и тихий,  философский.  Он  быстро
перешел к другому стулу и осторожно опустился на него.
     - А ты негодяй, - сказал он очень просто. - Я  надрываюсь  для  вас  из
последних сил, а тебе и дела до этого никакого нет. Ты ж никого не любишь  и
отца первого, так? Вот пропала корова - значит, давай, отец, выкладывай  еще
восемьдесят рублей, бери где хочешь, мне до этого дела нет, так?  -  Николай
молчал. - Ну, так?
     Он не знал, что ответить. Возражать отцу было нельзя, но и  согласиться
с этим - не любишь отца, тебе ни до чего дела нет -  тоже  было  невозможно,
поэтому он только ниже опустил покорную и всегда виноватую голову.
     - Вот видишь, ты молчишь, прячешь глаза, потому что тебе просто  нечего
сказать. Так?
     Он опять смолчал.
     - Но и это не главное. Главное, что ты дурак. Так?
     Вот с этим нужно было согласиться.
     - Так, - ответил он.
     - Вот! Хорошо, что ты это сознаешь! Хотя нет, не сознаешь,  конечно,  а
только опять хитришь отца. Но все равно ты дурак. Если бы не был  дурак,  то
сейчас бегал бы и искал корову. Полиции заявил бы. Но  ты  дурак,  и  ничего
путного из тебя не выйдет. Ты  учен,  не  спорю.  Сочинения  всякие  хорошие
пишешь, но это все вздор. Ты ленивый  и  нерадивый.  Пропала  корова,  а  ты
собрался куда-то бежать. Все вы  на  меня  надеетесь.  Я  ведь  уже  недолго
проживу. Да уж скорее бы, скорее! Надоело все, ох,  как  надоело!  Лучше  уж
пятаки на глаза и в яму, чем так-то! Ну что, не так?
     У него ничего не было заготовлено, и он сказал:
     - Так-с.
     Отца снова передернуло.
     - Вот то и обидно, что все ты знаешь, а притворяешься. Вот поэтому меня
ничего не свете не радует, нигде не нахожу себе никакого отдыха. Подлецы  вы
все. Весь мир подлец. Я умру, и никто ни в чем вам не поможет, даже  пальцем
не пошевельнет - зачем вы кому-то? Так?
     - Так-с, - ответил он почти искренне. Это он уже научился понимать.
     -  Хило-гнило,  хило-гнило,  -  сказал  отец  горько  и  насмешливо.  -
Считаешься умным, а тут, - он указал ему на голову, - пусто! Ветер там! Нет,
надо уметь жить! Деньги надо уметь зарабатывать, а это не  просто,  ох,  как
это не просто! Вот ты пишешь о том, о сем, о ярмарке, о погоде, а  Александр
Иванович тебя что-то не печатает. Что же он тебя не печатает? В  нашем  доме
живет, ты у него книги берешь, с дочками и женой на масленице  катаешься,  а
он тебя что-то не печатает. Что же так? Или это тоже не так?
     Александр Иванович Щепотьев, верно,  жил  в  их  доме,  был  чиновником
особых поручений при губернаторе и  редактировал  "Нижегородские  губернские
ведомости". Он заказывал Николаю статьи в городскую хронику, брал их, читал,
держал, но ничего не печатал. Тут отец был прав.
     - Вот в этом-то и дело, хило-гнило,  хило-гнило.  Ты  думаешь,  сел  за
стол, сочинил какую-то там чепуху или стишок сложил, отнес их  в  газету,  и
все? И пожалуйста, пачка ассигнаций! Нет, сын, не так! Совсем не  так!  Надо
поработать, и не перышком, нет! А вот головкой, семь потов с себя согнать, а
потом и получишь. Бумажечку к бумажечке - вот так, - отец потер пальцами,  -
деньги он любил и счет им знал. - Вот так, а не этак, как думаешь. Так?
     - Так-с, - ответил он.
     - И вот тебе пример. Пропала корова, а ты... - отец встал  и  пошел  по
комнате.
     Вбежала мать, как была в  шубе,  в  снежинках,  только  без  платка,  и
сказала, задыхаясь:
     - Привели корову.
     - Как? - отец остановился так внезапно, что даже пошатнулся на месте. У
него было перекошенное лицо человека, налетевшего лбом на забор. Он  постоял
и  вдруг  покраснел,  рассердился  по-настоящему   деятельным,   порывчатым,
привычным гневом, махнул рукой и вышел из комнаты.

     В тот день Николай записал в дневнике:
     "Когда папаша говорил, я не смел, не мог произнести ни одного слова.  Я
бы нашелся, что сказать, но у меня недоставало духу  говорить!  Не  понимаю,
что это такое... не так, не так надо со мной говорить  и  обращаться,  чтобы
достигнуть того, что он хочет. Нужно прежде разрушить эту  робость,  смирить
эту недоверчивость. Впрочем, что винить папашу? Я виноват один.  Я  причиной
этого. Должно быть, я горд  и  из  этого  источника  происходит  мой  гадкий
характер... Однако чудный денек. Все так встречают Новый год? Не правда  ли?
Можно повеселиться".
     Дом отца стоял высоко над городом  у  самой  Волги  на  откосе  Лыковой
дамбы, на Дворянской улице. Это был прекрасный -  один  из  лучших  домов  в
городе, белый, трехэтажный, с флигелями и службами. Его ничего не заслоняло,
и в ясный солнечный день он блистал  так,  что  на  него  было  даже  больно
смотреть. Строил его  в  начале  сороковых  годов  архитектор  Кизеветер,  и
Николай еще помнит, как отец за руку водил его смотреть, как строят. Там все
ходило, шумело, кипело: что-то  мешали  заступами,  загребая  разом  толстые
сырые бурые пласты; что-то пузырилось, пучилось и  вздувалось  в  деревянных
четырехугольных корытах. Все люди были в фартуках, измазанных чем-то  белым,
бурым и синим. Уже стояли леса, и по ним носились вверх и  вниз  подносчики.
Только на самом верху была  тишина  -  там  работали.  Посмотреть  на  лихих
тачечников, каменщиков, землекопов и плотников и привел его отец. Он  был  в
новой шелковой рясе и камилавке, строгий и благостный.  С  ним  разговаривал
молодой мордастый подрядчик. Он стоял без картуза и  два  раза  назвал  отца
"Ваше высокопреподобие". Отец был доволен.  "Вот  дом  будет,  -  сказал  он
по-доброму, когда они вышли со стройки обратно. -  Дочкам-приданое,  тебе  -
приют, нам с материю под старость - теплый угол".
     А еще через какое-то время отец сказал ему:  "Ну,  идем,  посмотрим  на
наше владение. Завтра молебен". Был праздничный день. Они прошли в дом,  уже
чистый и прибранный, мимо рабочих  без  фуражек,  застывших  в  почтительном
смирении и молчании, и поднялись по всем этажам. Он с отцом шел  первым,  за
ним вели и несли сестер. А мать шла  сзади,  открывала  настежь  окна.  Было
очень сыро, откуда-то  дуло  и  сильно  несло  масляной  краской,  землей  и
непросохшей известью. "Ты уж большой, смотри, все принимай", - сказал  отец.
Да, ему уже было (целых) семь лет.
     Так он впервые вступил  в  этот  родительский  дом,  и  потом  все  его
воспоминания - и почти младенческие, и отроческие, и юношеские - были  тесно
связаны с ним. Он любил его и гордился им.  Из  своей  комнаты  (он  жил  во
флигеле на втором этаже) он в тихие часы заката смотрел на Волгу, на золотую
гладь ее, вспыхивающую синей искрой, серебром и  чернью,  -  как  будто  шла
косяком стая золотых рыбок (пасмурные дни  и  серую  ненастную  воду  он  не
любил),  и  дальше  на  почти  черную  таинственную  зелень  их   сада,   на
чересполосные фруктовые сады с темными куполами и светло-зелеными, а  осенью
оранжевыми, багровыми  кустами,  на  мощные  заросли  громадных  морщинистых
лопухов и крапивы  с  змеиным  запахом  и  желтыми  сережками.  Эти  заросли
покрывали все глинистые откосы и кончались  только  у  заборов;  на  колючий
лилово-красный татарник и буро-желтые скелеты пустых дудок - в  осенние  дни
они раскачивались и гудели: здесь  дули  сильные  ветры,  смотрел  вниз,  на
город, лежащий под ним в разноцветных  крышах  и  белых  воротах,  на  узкую
Зеленую улицу, где он родился, крутой спуск, покрытый мелкой, частой, мягкой
муравушкой, и думал: лучше, укромнее и ближе нет уголка на свете.
     - Да, так порой мне тогда казалось, - повторил он задумчиво.
     - Только порой? - спросила она.
     Он не любил воспоминаний и редко поддавался им, это,  конечно,  болезнь
его разговорила, подумала или поняла она.
     Он промолчал, думая о чем-то своем, а потом сказал:
     - В городе этот дом не любили. Не по чину, мол, берет поп! Глаза у попа
завидущие, руки загребущие. Ишь, какие хоромы взбодрил.
     - От трудов праведных не возведешь палат каменных,  -  улыбнулась  она.
Она знала: он любил пословицы и когда-то собирал их.
     - Вот-вот! А потом ведь им  часто  приходилось  спускаться  около  нас.
Поднимут голову, и над ними парят  эти  белые  хоромы,  архитектура  легкая,
светлая, все в них точно, симметрично, просто, ничего тяжелого,  лишнего.  И
все утопает в зелени. А ведь зеленое и белое - это очень  красиво,  они  так
оттеняют друг друга.
     - Да, конечно, - сказала  она,  вглядываясь  в  эти  белые  хоромы  его
детства, и даже положила вышивку к его ногам на диван. - Да, это должно было
быть очень красиво...
     - И солнце, солнце, представляете, волжское солнце и  ветер  оттуда,  с
Волги. - И тоже замолчал, глядя в ту же сторону, что и она.
     Дом,  настоящий,  каменный,  в  котором  он   жил,   и   тот,   другой,
фантастический, который она только что представила,  выплыл  и  встал  перед
ними обоими. Так они сидели с минуту и смотрели  на  них.  Потом  он  слегка
тронул ее за руку.
     - Помните, у Мерзлякова про дуб. "Один, один, бедняжечка, как рекрут на
часах". Когда-то у нас в доме часто пели эту песню. Так вот, многие  нас  не
любили за этот дом. Завидовали. И первый -  преосвященный  Иеремия,  епископ
Нижегородский и Арзамасский. Он столько попортил крови моему отцу.
     - А потом и вам.
     - Да, и мне потом. Но это уже  по  наследству.  Отец  умер,  а  ему  не
хотелось возиться с нашим семейством.  Так  вот,  он  придумал  отдать  моих
сестер в монастырь. Спасибо, люди помогли. Не дали.
     - Таких малюток? Так он что, был изувером? Он подумал.
     - Не знаю. Может быть. А может быть, и нет. Не знаю. Был властолюбив  и
непреклонен. Его все  боялись.  Кажется,  страдал  сребролюбием.  Но  всегда
производил впечатление чрезвычайное. Я до сих  пор  помню,  как  он  впервые
появился у нас. О, это была настоящая гроза! Гром из тучи!  Я  даже  написал
тогда об этом специальное сочинение.
     Вошел Некрасов, не глядя на них, подошел к окну и закрыл его.
     - Хватит, Николай Александрович, - сказал он мягко и твердо.  -  Сейчас
вам принесут обед. Идемте, Авдотья  Яковлевна.  {А.  Я.  Панаева,  на  руках
которой Добролюбов скончался в ночь с 16  на  17  ноября  1861  г.  -  Прим.
автора.} Мне сегодня доктор сказал, что дело идет  на  поправку.  Только  не
надо мешать.
     - Мне этим не помешаешь, - сказал Николай. - Авдотья Яковлевна для меня
всегда...
     - Луч света в темном царстве, - полуулыбнулся Некрасов. - Нельзя,  отец
Ника, нельзя. Попадет мне, а не вам обоим. Идемте, Авдотья Яковлевна.  Я  уж
про епископа Нижегородского и Арзамасского утром послушаю сам.


        Глава вторая
        ЗИМА И ЛЕТО 1851 г. ПОЖАР 1853 г.

     И вот что на утро он рассказал ей и Некрасову. В городе  владыку  ждали
давно. В церкви уж провозглашали многие лета - а он все не ехал и  не  ехал.
Говорили, наверное, прибудет только летом:  болеет  грудью  и  боится  сырой
нижегородской осени. А осень и верно в тот год выпала затяжная и  дождливая.
Отец, возвращаясь из собора, отдавал прислуге  заляпанные  сапоги  и  строго
предупреждал: "Не ставь  к  самому  огню".  Потом  надевал  туфли  и  грозил
пальцем: "Ну, посмотрим,  как  вы,  господа  хорошие,  в  саночках-то  нынче
покатаетесь". Мой отец говаривал: "Если до ноября снега нет, то  и  масленой
не будет. Такие метели закрутит, что носа не  высунешь.  Вот  так-с,  судари
мои, вот так-с. Деревенские старики все знают, их слушать надо". Но  однажды
перед самым праздником ночью вдруг повалил  снег  и  шел  до  утра,  мягкий,
пушистый. На первый день масленой Николай взглянул в окно и увидел, что зима
легла плотно и широко. Сверкали высокие, по грудь, сугробы.  И  несмотря  на
ранний час, дворники уже вовсю шаркали белыми лопатами: готовили масленичную
дорогу.
     За завтраком Николай сказал отцу, что  сегодня  он  поедет  кататься  -
пригласили. Александр Иванович отставил  тарелку,  встал,  перекрестился  на
свой именинный образ и спросил:
     - Со Щепотьевыми? Николай кивнул головой.
     - И сам будет?
     - Нет, только Анна Федоровна.
     - А-а, с Фенечкой, значит, - усмехнулся отец, полез  в  карман,  достал
бурый кожаный кошелек, щелкнул запором, вынул серебряный  рубль  и  протянул
сыну.
     - На сласти, - сказал он. Сын поцеловал руку.
     - Только возвращайся пораньше,  я  тебя  тоже  прокачу.  Я  сегодня  на
Орловскую поеду служить. Не моя, правда, очередь, но я сговорился,  не  хочу
на великий пост покидать паству. Так что ты с саней сразу домой, слышишь?
     - Слушаюсь, папенька, - ответил Николай.
     Чтобы не пропустить епископа, члены консистории по очереди дежурили  на
ближайшей к городу Орловской станции.
     Разные слухи ходили о новом  владыке.  Говорили,  например:  строг,  но
справедлив и каждому доступен; взбалмошен и неуемен,  предупреждали  другие,
привержен к вину и  сребролюбив,  улыбались  чему-то  третьи.  Рассказывали,
например,  такое:  едет  в  карете  владыка  и  попадается   ему   навстречу
семинарист. Он сейчас служке: "Ну-ка, кликни!" Семинарист, конечно,  ни  жив
ни мертв, а владыка ему и дверцу настежь. "Садись, садись,  милый,  подвезу,
да ты не смущайся, что голову-то повесил! Иерей должен голову и глаза только
перед господом Богом да святыми угодниками потуплять. А хорошие у тебя глаза
- голубые, чистые - такие не лгут. И ты мне  не  лги,  я  этого  не  терплю,
понял? Как фамилия-то? Чьих ты? Вот и все".
     А через неделю ревизия: два  учителя  полетели  за  пьянство,  один  за
распутство и  сам  отец  ректор  зашатался.  Кто  донес?  Неизвестно.  Самое
осведомленное лицо из духовенства протоиерей кафедрального собора  профессор
и ректор семинарии отец Лебединский - взяточник и  подхалим  -  был  актером
отменным, и такие сценки он показывал в лицах. За это да еще за язык  острый
Александр Иванович терпеть его не мог. "Протоиерей,  -  говорил  он  зло,  -
профессор! Не протоиерей, а паяц масленичный, - вот из тех, что в  балаганах
выламываются". (Отец выговаривал по-старому: не паяц,  а  паяс.)  Но  сын-то
понимал: дело  не  в  паясе.  Александр  Иванович  был  членом  консистории,
настоятелем Верхнепосадского собора, имел доходный дом, преподавал греческий
язык и математику в семинарии, но до протоиерея и профессора ему было еще ох
как далеко! А через день Лебединский показывал уже  совсем  другое.  "Собрал
владыка, - говорил он, - на светлое воскресенье гостей и засиделся с ними до
ночи, вино кончилось, лавки закрыты, что делать?
     Служка и говорит владыке: "Ну что же,  Ваше  преосвященство,  наверное,
следует гостям уже читать "Исход".
     "Ну зачем же так? - отвечает владыка, - лучше уж "Послание к евреям".
     При этом рассказе отец Лебединский благостно улыбался и хитро щурился.
     - Шут гороховый, - качал головой отец. - Да  у  него  и  в  соборе  все
такие. Вот правду говорят - каков поп, таков и приход.
     Анекдот этот  был  старый-престарый,  чуть  ли  не  "времен  Очакова  и
покоренья Крыма", и его знали все семинаристы. Однако утешало то, что  не  к
каждому владыке он приложим, поэтому слушатели  по-доброму  посмеивались.  И
отец тоже смеялся, а Николай смотрел на него и думал: "Ну вот,  к  нам  едет
питуха,  мздоимец,  любитель  наушничества  и  доносчиков,  хуже   ведь   не
придумаешь! А чего же они все радуются?" И вдруг перед ним блеснуло -  давно
ведь всем им и отцу первому - бессребренника-трезвенника и на дух  не  надо,
им грешника подавай такого, чтоб брал, такого, чтоб врал, такого, чтоб глаза
закрывал. Вот и сейчас отец бросил дом, семью, гостей и поехал вне  очереди.
Почему? Но говорил тот же Лебединский,  что  его  преосвященство  паче  всех
жалует почитающих его.
     Отец взглянул на сына, и какая-то тень прошла по его лицу:
     - Ну, ты тогда иди, иди, - махнул он рукой, - иди и скорей возвращайся!
И слышь... того... Язык-то держи покороче, а то скажешь курице, а  она  всей
улице. Скажешь Анне Федоровне, а господин Щепотьев  наутро  тиснет  в  своих
"Ведомостях": "Встречал его преосвященство настоятель Никольской церкви отец
Александр". А прочим будет обидно. Они зло затаят в душе. Зависть. Нехорошо!
     Ничего господин Щепотьев тиснуть в "Ведомостях",  конечно,  не  мог,  и
отец это  отлично  понимал,  но  вот  язычок  почесать  -  это  да,  это  он
обязательно почесал бы. И другие бы  тоже  не  отстали.  Прыток,  мол,  отец
Александр, куда как прыток, от этого у него и дом двухэтажный появился!
     - Слушаюсь, папенька, - сказал Николай и поднялся из-за стола.

     Фенечка Щепотьева! Душа моя!  Любовь  моя!  Тонюсенькая-претонюсенькая,
беленькая-пребеленькая, пожмешь твою всегда холодную ручку и чувствуешь, как
бьется в ней сердечко!
     Извозчики занимали всю площадь, они  стояли  в  ряд,  не  экипажи,  как
всегда, а черные розвальни. И лошади в них были что  сущие  львы  гривастые,
крутобокие, в яблоках лоском и желобками на богатырских спинах. Все они были
в бубенцах, в голубых и красных бумажных розах, с веерами из белых перьев на
потряхивающих  гривах.  За  облучками  восседали  извозчики,  праздничные  и
важные, и ждали. Время от времени они  подергивали  вожжами,  и  тогда  кони
фыркали, прядали острыми чуткими ушами, косили горячим цыганским глазом...
     Человеческое  бестолковое   множество,   хмелек   хозяев,   масленичное
раздолье, пестрота и суета передавались им - и они - чуткие твари! -  только
и ждали! "Ну, милые! Ну, мои залетные! Эх, прокатим!" И лягали наст так, что
летели снежные брызги.
     Госпожа Щепотьева прошла весь ряд, осмотрела все, сделала какой-то знак
одному, и предстал пред ней лихач: дремучая медвежья  полость  распахнулась,
пахнуло зверьем. "Садитесь",