г  дверь
опять стремительно распахнулась и влетел побледневший Лебединский, а за  ним
отец и Крылов. Все они бросились к Николаю, схватили, завертели,  затолкали,
вытащили в прихожую и стали поспешно одевать. Лебединский надел ему  калоши,
Крылов фуфайку, отец держал пальто.
     - Владыка тебя зовет, скорей, скорей, - шептал Лебединский. - Скорей. -
И они почти вынесли его на улицу.
     Из дневника:
     "...Вероятно, им представилось, что он хочет  посадить  с  собой  меня!
Лебединский раз двадцать повторил мне: "Смотри же, ничего не говорить  -  ни
худого, ни хорошего?.. Молчание - первое условие, иначе беда  всем  будет!..
Смотри же, молчать, говорить как можно осторожнее". Страшный испуг выражался
в его лице и голосе. Да и я сам  испугался  почти  так  же,  как  он.  Бегом
прибежали мы к коляске, и так как мне было сказано, что мне  нужно  ехать  с
преосвященством, то я хотел было уже влезть в карету. Но мой  отец  счел  за
нужное сказать сначала: "Мой сын здесь, ваше  преосвященство.  Что  изволите
приказать?" Преосвященный нагнулся немного ко мне и сказал:
     "Чтобы быть истинно Добролюбовым, надобно  молиться  Богу...  Вот  тебе
молитвенник!.." -  и  он  благословил  меня  им.  Я  поцеловал  его  руку  и
поклонился. Он прибавил: "Только за этим я призывал". Я поклонился еще  раз,
дверцы кареты захлопнулись и он поехал, а за ним и мы...
     ...Прямо от преосвященного протоиерей Лебединский заехал к  нам,  чтобы
посмотреть, что подарил мне преосвященный. Но он не застал меня, потому  что
я пошел показать и рассказать все к моей матушке и к одному из учителей моих
- Л. И. Сахарову".

     Преподавателя  естественной  истории  и  сельского  хозяйства   Леонида
Ивановича Сахарова за глаза в семинарии звали  Бюффоном.  Это  была  фамилия
великого зоолога и директора  королевского  зоологического  сада  в  Париже.
Самая большая комната в доме Леонида Ивановича называлась  коллекционной.  В
шкафах, на  полках  и  тумбочках  стояли  "страсти".  Так  называла  молодая
прислуга Бюффона Калерия чучела волка, филина, орлов  и  ястребов,  банки  с
заспиртованными летучими мышами, змеями и  гадами,  ощеренный  скелет  рыси,
костяк человека и коробки с бабочками и рогатыми жуками. Все летние каникулы
Сахаров пропадал с ружьем, сачком и ботанизиркой в заволжских просторах. Жег
там костер, варил уху в дочерна обгорелом  котелке  и  возвращался  усталый,
голодный, грязный и счастливый. А помогали ему  четыре  семинариста,  в  том
числе Валерьян Лаврский и Николай Добролюбов. И какие же  чудесные  прогулки
совершали они тогда - то пешком, то в лодках, то по заводям, то по холмам! В
эти дни Николай впервые полюбил природу - то грустное счастье, тот  покой  и
светлую печаль, которая всегда посещает тебя после свидания с тихими полями,
холмами и безмолвной рекой. Он научился понимать и ценить  ущербную  красоту
осени, когда сентябрь гонит по траве и дорожкам желтые, оранжевое, красные и
фиолетовые с каким-то даже металлическим окалом стаи листьев, а мокрые  рога
и рогатки веток качаются и гудят под сырым волжским ветром; яркую и  броскую
красоту тяжелых тугих красных и оранжевых кистей бузины и рябины, а  на  них
стайки по-осеннему сытых медлительных и солидных дроздов. Полюбил  он  также
прозрачную лунную тишь ночи, когда все словно застыло, все  зелено  и  сине,
река течет бесшумно, лист  не  шелохнется,  дорога  не  пылит  и,  насколько
хватает глаза, пустота и свобода. Ни прохожего, ни проезжего,  только  разве
пролетит летучая мышь, петух  прокричит  что-то  со  сна,  и  снова  тишина,
тишина.
     А лето он не любил - оно его раздражало.
     В коллекционной что-то горело и кипело. Дверь в нее  была  полуоткрыта.
Он вошел. Валерьян Лаврский и Леонид Иванович без пиджаков, в одних сорочках
сидели за столом, а перед ними на листе аккуратными рядами  лежали  распятые
бабочки. Стол был некрашеный, широкий, из разряда  кухольных.  Горела  огнем
25-линейная лампа, Лаврский и Сахаров осторожно брали  за  булавку  одну  за
другой бабочек, осматривали их и  то  натыкали  на  пробку  и  переносили  в
коллекционный ящик, то просто вытаскивали булавку, а бабочку выбрасывали.
     Когда Николай вошел, Леонид Иванович посмотрел и покачал головой:
     - Что же запоздали-то? Ну садитесь, садитесь. Я Калерии яишенку с луком
заказал, вот сейчас кончим, а то с полдня сидим, не разгибаясь.
     - А что такое? - спросил Николай.
     - Да вот пожинаем плоды своего  небрежения,  как  говорит  наш  Паисий.
Поленился как следует протравить ящик да заклеил его неплотно, ну и завелась
всякая дрянь. Половину теперь приходится выкидывать, а то  все  пропадет.  А
жаль! Такие красавицы есть! Вот,  например...  -  Он  осторожно  за  булавку
поднял  оранжевого  мотылька.  Это  был  великолепный  экземпляр  махаона  с
распущенными узорчатыми крылышками, выкроенными  так  точно  и  остро,  что,
казалось, об них можно обрезаться, с черными пиками на концах их.
     Под лампой мотылек сверкал  и  переливался,  как  дорогая  мозаика,  то
багрянцем, то темно-синими зеркальцами, такими насыщенными,  что  синева  их
ударяла в чернь, то чистой желтизной, и вообще был он таким  ворсистым,  что
по нему, как по вышивке, хотелось провести пальцем.
     - Ну, хоть этот красавец  цел,  -  сказал  Сахаров,  передавая  бабочку
Лаврскому. - Наколите ее посредине.  Рядом  придется  поместить  аврору  или
кофейницу. Иначе не поместятся.  Так  что  же  вы  так  припоздали,  Николай
Александрович?
     -  А  Николай  Александрович   сегодня   с   папенькой   ездили-с   его
преосвященство встречать, - усмехнулся Лаврский.
     Тон был не злой, но с легкой подковырочкой.
     - Ах, так, значит, все-таки наконец приехал владыка. Ну, ну, каков  он?
- спросил Сахаров заинтересованно. - Рассказывайте!
     Рассказывать под насмешливым взглядом Лаврского не  хотелось.  Насмешек
его Николай боялся по-настоящему. Поэтому он только пожал плечами.
     - Человек.
     -  Ну,  конечно,  не  архангел  Гавриил,  -  ржанул  Лаврский.  -  Хотя
ангельский чин, кажется, имеет. Николай опять пожал плечами.
     - А при чем тут это?
     - А при том. Помните у Пушкина: "Я телом ангел, муж душой - но  что  ты
делаешь со мной - я тело в душу превращаю". Вот и про этого  святителя  тоже
кое-что говорят подобное.
     К такому тону Лаврского Николай привык давно -  но  сейчас  он  ему  не
понравился.
     - Во-первых, у Пушкина не ангел,  а  евнух,  -  сказал  он  сухо,  -  а
во-вторых...
     - А неважно, неважно, - отмахнулся Валерьян, - это по-разному в  разных
списках читается. А потом: разве ангел не евнух? Ведь Паисий  объяснял  нам,
что у ангелов нет пола, значит...
     Паисий, профессор богословия,  был  анекдотически  глуп,  самонадеян  и
невежествен. Про него по семинарии ходили сотни анекдотов. Но, кажется,  пол
ангелов он все-таки не выяснял.
     - Не знаю, не слышал, - поморщился  Николай.  -  Но  как  же,  не  зная
человека, вы беретесь судить о нем? А ведь, кроме того, он наш владыка.
     - Ну вот и пошла, полезла наша родная нижегородская семинария, - махнул
рукой Лаврский, - он - владыка! Да что-то уж больно много владык развелось у
нас! Человек должен быть сам себе владыка, а он  обязательно  какого-то  еще
себе на шею сажает.
     Николаю  вдруг  стало  по-настоящему  жарко.  Он   вынул   из   кармана
молитвенник и протянул Лаврскому.
     - А к чему это мне, - пожал плечами Лаврский, -  я  эти  штуки...  -  И
вдруг понял и вскрикнул: - Ах,  значит,  вы  им  взысканы  лично?  Увидел  и
отметил? Ну, тогда другое дело. Да,  это  уж  не  за  бабочек  благодарность
получать.
     Николай быстро взглянул на Сахарова. Стрела метила в двух, даже в  трех
человек.  Леонид  Иванович,  жертвуя  свою  коллекцию  правлению  семинарии,
приложил к ней письменно благодарность четырем своим помощникам - Лаврский и
Николай были в их числе. Однако Сахаров как будто ничего не расслышал или не
понял. Он взял из рук Николая молитвенник и стал его листать.
     - А вы, Леонид Иванович, хорошенько посмотрите, -  сказал  Лаврский,  -
может, там через каждые десять листиков по синенькой.  А  что?  Очень  может
быть.  Вы  знаете  историю  станционного  смотрителя  и  его  императорского
величества, ныне благополучно царствующего?
     - Валерьян Викторович, - с мягким укором покачал головой Сахаров.
     - Да нет-нет, я не какой-нибудь там пасквилянт, - засмеялся Лаврский. -
Это анекдот самый что ни есть патриотический, с верноподданнической  слезой.
Можно?
     - Ну, к чему?
     - А  для  примера  и  поучения.  Так  вот.  Следует  ныне  благополучно
царствующий император Николай I по  проселочной  дороге,  и  попадается  ему
станция, такая  милая,  захудалая,  но  все  равно  изволил  остановиться  и
милостиво проследовать в комнаты. А на пороге смотритель ни жив ни мертв:
     - Ва-ва-ва...
     - Ну, ну, не  обмирай,  что  я,  волк,  что  ли?  Вот  принимай  гостя,
показывай, как живешь, как служишь.
     Ну, все кругом беленькое, чистенькое, везде иконы с  лампадками,  а  на
столе в хозяйских покоях - Библия.
     - Что, Священное Писание читаешь? - спрашивает государь.
     - Так точно.
     - И часто?
     - Каждый день после работы, ва-ва-ва...
     - Похвально. И доколе же дочитал?
     - Четвертую книгу судей кончаю, ва-ва-ва...
     - Молодец, хвалю! Пришли ко мне адъютанта.  Вошла  прислуга  с  шипящей
сковородой.
     - Ну, что же,  -  сказал  хозяин,  снимая  фанерный  лист  со  стола  и
засучивая рукава, - закусим, господа,  после  трудов  праведных.  А  мне  по
грехам и по человеческой слабости,  кроме  того,  еще  положено...  -  И  он
щелкнул по запотевшему со слезой графинчику. Рядом с ним стояла рюмка. Одна.
     - Вас, господа, не угощаю, ибо еще успеете. Это уж мне по старости лет.
     Про  старость  он  говорил  всегда.  И  когда,  бывало,  с   сачком   и
ботанизиркой выходил на охоту за бабочками, то обязательно  надевал  мундир.
"А то захватят  и  высекут,  -  подмигивал  он  своим  ученикам,  -  это  на
старости-то лет! Опозорю семинарию!"  И  верно,  если  бы  его  без  мундира
захватили в чужом саду, когда он, забыв все, топтал грядки, ломал кусты,  то
доставили бы в часть. Нижний Новгород был грязный, сонный, пьяный городишко.
Весною и осенью по нему ни проехать ни  пройти.  Будочника  не  докличешься,
околоточного не найдешь, но нравы в нем были строгие, а полиция  суровая.  И
если невзначай без чинов и бумажек попадешь ей в руки, то не обессудь - и  в
холодной насидишься, а то еще и так спину распишут для  памяти,  что  неделю
будешь ходить и почесываться.
     Сахаров сел за стол, налил себе полную  рюмку,  опрокинул  ее,  кивнул,
зажевал хлебной корочкой, налил и опрокинул сразу же вторую, отставил  рюмку
и взглянул на своих учеников.
     - А впрочем, господа... - начал он неуверенно.
     - Нет, Леонид Иванович, благодарствуем, -  достойно  и  строго  отрезал
Лаврский, - я уж  лучше  про  государя  императора  доскажу.  Значит,  через
какое-то время едет  его  величество  обратно.  Останавливается  на  той  же
станции. Смотритель опять на крыльце.
     - Здравствуй, служба!
     - Здравия! Желаем!  Ваше!  Императорское!  Величество!  -  значит,  уже
осмелел.
     - Ну как, читаешь Библию-то?
     - Так точно! Ваше! Императорское! Величество!
     - А до коего места дошел?
     - "Притчи Соломоновы" кончаю.
     А это, как вы знаете, еще этак 400 страниц!
     - А молодец! Молодец! Пойдем-ка! Прошел, взял Библию, стал  листать,  а
там через каждую главу по красненькой, по красненькой!
     - Вот видишь, служба, как государя-то  обманывать,  -  покачал  головой
государь. - Не врал бы мне, все они твои были бы, а теперь они опять мои!  Я
их нищим по дороге раздам. Они хоть праздно  живут,  Христа  помнят,  каждую
минуту его поминают.
     С тем и уехал государь. А смотритель так и остался с  Библией,  но  без
красненьких.
     Сахаров вздохнул, налил третью рюмку, опрокинул, зажевал и сказал:
     - Ну, то государь император, у него и ум государев... государственный.
     - Да, а у наших  владык  за  нас,  молитвенников  и  печальников,  мозг
консисторский, сиречь канцелярский, впрочем, и с царем  Николаем,  наверное,
тоже байка, - вздохнул Лаврский.
     - Почему? - спросил Николай взрывчато.
     - А не любит, говорят, наш помазанник божий деньги-то бросать на ветер.
У него копейка на счету. Ну ладно, анекдот анекдотом, то ли был,  то  ли  не
был, а вот вы про молитвенник расскажите. Как он у  вас  все-таки  оказался?
Такие награды спроста не даются. А? Леонид Иванович?
     -  Да,  -  протянул  Сахаров,  -  да,  любопытно.  Молитвенник.   Очень
любопытно.
     Пришлось рассказать все.  Лаврский  слушал,  опустив  голову,  а  потом
спросил:
     - А вы все это не записали? Ну как же, писатель и упустили эдакое. Ведь
готовая сценка из "Ревизора" или "Мертвых  душ".  Как  это  вас  Лебединский
учил? А? Повторите-ка, я забыл.
     Николай промолчал.
     Сахаров усмехнулся и сказал:
     - "Ничего не говорить.  Ни  худого,  ни  хорошего.  Молчание  -  первое
условие, иначе пропали". Ах ты...
     - Видите, даже хорошего тоже нельзя сказать, - зло улыбнулся  Лаврский,
- знает профессор, какое у нас хорошее. Говорите, с лица спал?  Так  что  же
тогда о нас-то, грешных, говорить?
     - Вот так вы никому и не верите, - сказал Николай невпопад,  но  больно
его уж взрывал тон Валерьяна.
     - Нет, почему же, - пожал плечами Лаврский,  -  я  вам,  например,  или
Леониду Ивановичу очень даже верю.
     "Да, - подумал Николай тяжело, - остер и злоязычен. Над всем смеется, а
вот сочинения по богословию пишет образцовые, на пятерку. Перед всем классом
читают. Как это связать?"
     Он молча посмотрел на  Валерьяна.  А  Валерьян  вдруг  что-то  понял  -
подошел, обнял его за плечи, вернее, только дотронулся до  них  и  сразу  же
опустил руку.
     - А вы не кипятитесь, Николай, - сказал он мирно, - я ведь это сам  над
собой смеюсь. Помните: "Жена и дети, друг, поверь, большое зло. От  них  все
скверное у нас произошло". И ничего не попишешь, такова жизнь, дорогой!  Вот
выйду на место, женюсь, пойдут  дети,  дом  для  них  начну  строить,  -  он
подмигнул Николаю. - Дом в два этажа. А! - да что там говорить, сам такой же
- "се предел, его не перейдеши". - Он махнул рукой и отошел.
     "Всегда играет, - подумал Николай. - Актер! Передо мной  играет,  перед
Леонидом Ивановичем играет, а  больше  всего  перед  самим  собой.  И  самое
главное, каждую минуту верит в то, что говорит. И потому верит, что уж ни во
что не верит. Поэтому и  за  богословские  сочинения  у  него  пятерка".  Он
взглянул на Сахарова.
     А тот хмыкнул да и налил себе еще одну рюмку.
     - По слабости, - объяснил он,  -  исключительно  только  по  старческой
слабости.
     Ему недавно исполнилось 25 лет. И был он еще холост, отсюда и  бабочки,
и Калерия, и эти его ученики.

     Владыка в дела правления не входил, а вползал. Недели две  он  объезжал
церкви  и  скиты,  еще  неделю  знакомился  с  архивами  и  текущими  делами
консистории и семинарии, и вдруг в одно утро все заходило и загремело в  его
тонких и хватких руках. Туда и сюда полетели ревизоры - духовные и светские.
И направляла их рука точная и неукоснительная. Владыка многое знал и  еще  о
большем догадывался. Черное и белое духовенство - монахи и  иереи  зашумели,
заметались. У них заходил ум за  разум  от  острых  вопросов  и  неожиданных
ударов. Все  сходились  на  том,  что  где-то  затаилось  два  шпиона,  один
консисторский, другой семинарский - но  кто  же?  кто?  Профессор  догматики
иеромонах Паисий - старик глупый и самонадеянный однажды  остановил  Николая
на улице и спросил: а правда ли, что  он  вместе  с  отцом  ездил  встречать
преосвященного аж, аж на Орловскую?
     Он ответил, что правда.
     И что владыка наградил его требником?
     Николай ответил, что и это правда и что владыка довез  его  до  дому  в
своей карете.
     А иереев, других почему-то с собой не посадил?
     Николай ответил, что вот это уж  совсем  неправда,  и  хотел  объяснить
почему, но Паисий тоном "не ври, я все и  так  знаю",  вдруг  остро  в  упор
спросил:
     - Как, и остальные иереи ехали с вами?
     - Нет, они не ехали, но и я-то...
     - А-а! - сухо сказал и кивнул головой Паисий и прошел мимо.
     Ну  что  ему  можно  было  доказать  -  глупому  и  упрямому?   Николай
объясняться не стал.
     (Через тридцать с лишним лет Чернышевский об этом Паисий  напишет  так:
"Стоявший ниже всех других профессоров... одаренный способностью сбиваться в
выражениях так, что конец фразы противоречил ее  началу...  отвлекавшийся  в
бесконечные рассуждения глупые о всем на свете... он служил предметом  смеха
и для товарищей своих и для учеников".)
     А через несколько дней владыка крупно поговорил с его отцом.
     - Нельзя так, сударь, - кричал и стучал  владыка  (сударь,  а  не  отец
Александр). - Непорядок это! Небрежение! Исправьте и доложите! Я проверю.
     А когда отец уже шел к выходу, вдруг крикнул:
     - А в воскресенье прошу служить со мною в соборе по случаю баллотировки
дворянства.
     Служить с владыкой в кафедральном соборе да еще по такому случаю,  было
большой честью, и отец пришел домой возбужденный и просветленный.
     - Вот тут-то, - сказал он сыну, - и постигается разница  между  властью
духовной - отеческой и святой. Владыка  прогневался,  накричал,  но  тут  же
обласкал и приблизил. А губернские, те только орать горазды.  У  них  небось
вон какие глотки.
     В тот же день отец послал за парикмахером - подправить волосы и бороду,
вынул  из  шкафа  и  осмотрел  недавно  сшитую  тонкую  фиолетовую  рясу  из
настоящего китайского шелка, отдал Фекле и приказал  вычистить  и  погладить
через тонкую тряпку бархатную скуфейку - и после,  облаченный  во  все  это,
долго  и  величественно  поворачивался  перед  зеркалом.  И  Николай   через
приоткрытую дверь любовался отцом - высоким, плечистым, с львиной  гривой  и
истинно святительской бородой.  Послали  по  знакомым  -  пригласить  их  на
торжественную  епископскую  обедню.  Монахиням,  в  течение   трех   месяцев
кропотливо вышивающим новый Орлец - коврик с орлом, взмывающим  над  городом
(его всегда стелют в  церкви,  если  служит  владыка),  -  строго  приказали
кончить все за два дня.
     Отец Крылов полез на звонницу. Один из малых колоколов  -  тарелочек  -
дребезжал и вроде был с трещинкой.
     Отец зачем-то послал к нелюбимому им протоиерею  Лебединскому  пономаря
Авксентия Васильевича, а сам надел широкую поповскую  шляпу  из  соломки  и,
опираясь на пасторскую трость, отправился в  собор  послушать  спевку  хора.
Словом, все готовились и кипели.
     А затем вдруг что-то произошло.  Быстро,  каким-то  чуть  не  воровским
шагом вернулся Авксентий Васильевич, но не  пошел  в  комнаты,  а  зашел  на
кухню, спросил Феклу, где хозяин, и тут же  как  провалился  сквозь  пол.  А
через полчаса вернулся, прошел в кабинет  и  щелкнул  ключом.  Дом  замер  в
предчувствии и ожиданиях. Отец сидел в кабинете  долго  и  безмолвно.  Потом
вышел, встретил в коридоре Николая и сказал горько:
     - Я ж всегда говорил, что он тиран.
     Николай промолчал, потому что не знал, о ком это, стоящая  же  сзади  с
тарелками Фекла быстро и охотно подтвердила:
     - Так точно, батюшка Александр Иванович. Отец сверкнул на нее глазом  и
объяснил:
     - Лебединский тиран. Нерон и Калигула древних! - ("Калигула никогда  не
спал более трех часов. Злые  и  честолюбцы  спят  мало"  -  было  напечатано
недавно  в  "Нижегородских  ведомостях".   Лебединский   и   верно   страдал
бессонницей.) - Я послал за ним - не хочет ли, мол, служить на заутренне - а
он: "Скажите настоятелю, пусть он с обедней пока не беспокоится. Владыка все
переменил. Я повещу, если надо. А не повещу, так и беспокоиться не  о  чем".