ельны.  Город  на  Волге  горел
часто.  В  1853   году   "Нижегородские   ведомости"   поместили   некоторые
статистические данные о пожарах. В течение 5 лет город и окрестности  горели
963 раза -  погибло  7715  строений.  Пожары  происходили  от  ветхости,  от
поджогов, от удара молнии и еще неизвестно отчего (таких  больше  половины).
Так что один пожар тут уж никак не в счет. Истреблено  же  в  городе  в  тот
пожар было каменных домов 17, один общественный, городской; деревянных - 16,
причем один питейный, и повреждена церковь Казанской Божьей Матери.

     В  интересном  деревянном  городе,  освещаемом  по  ночам  чуть  ли  не
ежедневными пожарами, с размытыми мостовыми и застойными  озерами  грязи  на
проезжей части улиц жил юный Добролюбов.
     "Большая площадь против Кремля, - писал  он  в  статье  "О  погоде",  -
превращается в обширный пруд, в котором могут плавать утки и тонуть  калоши,
и где чуть-чуть виднеются только небольшие островки, к  которым  по  отмелям
пробираются отважные, но тем не менее утомленные путники".
     Статья  эта  в  "Нижегородских  ведомостях"  не  появилась.  Добролюбов
объяснил в дневнике: "Цензор не пропустил". Почему? Наверное, решил,  что  в
Нижнем Новгороде не бывает плохой погоды, а  может  быть,  и  достопочтенный
Александр Иванович сам напугался да свалил на цензора? Кто же его знает?
     Николая, во всяком случае, это уже не интересовало. У него было  другое
на уме. Он думал об университете и готовился к нему.
     Из дневника.
     "Во мне происходила борьба тем более тяжелая, что ни  один  человек  не
знал о ней во всей силе. Конечно, я не проводил ночей без сна,  не  проливал
ведрами слез, не стонал и не жаловался, даже не молился -  подобные  выходки
не в моем характере, - а молиться - сердце мое черство и холодно к  религии.
А я тогда даже и не заботился согреть его теплотой молитвы...  А  между  тем
дело было  очень  просто,  причины  такого  состояния  очень  нехитрые:  мне
непременно хотелось поступить в университет. Папенька не хотел этого, потому
что при его  средствах  это  было  невозможно...  При  всем  том  я  не  мог
помириться с мыслью - остаться еще на  два  года  в  семинарии.  Благородный
отзыв Ивана Максимовича о Петербургской Академии  решил  дело:  ему  первому
сообщил я мысль отправиться туда. Он сказал: "хорошо" и его  одобрения  было
для меня очень довольно, чтоб начать дело. На это дело  папенька  согласился
легче... пошел к архиерею и спросил также его  благословения  на  это  дело.
Преосвященный Иеремия принял даже участие в  этом  деле...  До  отъезда  еще
Ивана Максимовича я мог уже... сообщить, что я решился  непременно  ехать  в
Петербургскую Академию. Превосходный этот  человек  с  участием  принял  мои
слова..."
     Из  другой  рукописи  того  же  времени,  озаглавленной  "Психоториум".
"Господи, спаси  мя,  не  оставь  меня  погибающа!..  Я  забочусь...  только
исписать страницу и, оставляя добрую цель в стороне, отягощаюсь  и  чувствую
уже, что не могу долго еще продолжать свою исповедь..."
     Были и еще страницы этого страннного сочинения (комментаторы объясняют:
"Психоториум" - это углубление в душу, самокритические  и  самоаналитические
записи"), но из 32 страниц до нас дошло только шесть. На  последней  из  них
такая надпись: "Остальные листы этого вздора я бросил как ненужные. Довольно
этого образца. Н. Чернышевский". Так они и пропали.
     А ведь жаль! Жаль!
     "Милые мои папаша и мамаша... я благополучно прибыл в  Москву.  Так  же
точно благополучно переехал я от Москвы до Петербурга по пресловутой в наших
краях железной дороге... На моей квартире  нашел  я  поселившегося  в  одной
комнате со мной студента Педагогического института... Мне  бы  так  хотелось
поступить в институт..."

                                            (Письмо от 10 августа 1853 года)


                                Комментарии

                        Повествование о Добролюбове

     Последний,  неоконченный  роман  Ю.  Домбровского.  Писался  для  серии
"Пламенные  революционеры".  Впервые  напечатан  в  1991  году  в  юбилейном
сборнике "В мире Добролюбова".



    Юрий Домбровский.
    Только одна смерть


     Собрание сочинений в шести томах. Т. 3.
     М., "Терра", 1992.
     OCR Бычков М.Н.


     Убили Женьку, молодого парня, моего бывшего соседа  по  квартире.  Убил
неизвестно кто, за что и даже где. Просто ночью  сзади  рубанули  топором  и
все... Он как-то сумел все-таки добежать до дому (а случилось это  в  темном
проходном дворе, и за двором еще был сад и школа). Скончался он не сразу,  а
через пять дней в больнице. Убийц не назвал, причины не пояснил,  подозрений
не высказал. Просто умер - и все.
     Это было десять дней тому назад, и вот все эти дни я не могу найти себе
покоя. Хожу и думаю,  и  иногда  вспоминаю,  что-то  записываю.  Только  вот
спрашивать не спрашиваю. Просто некого мне спрашивать.
     За стеной живет его молодая жена, но она давно уже  жена  другого.  Еще
через коридор, за другой стеной - тесть и теща. Но они говорят: "А  мы  ведь
его сколько раз предупреждали", - и значит говорить мне с  ними  тоже  не  о
чем. И я это знал, чувствовал, только вот предупреждать не предупреждал.  Но
от этого мне не легче, а много, много  труднее.  Нет,  существует,  наверно,
все-таки трагическая вина. Какая-то мировая симпатия, ответственность одного
человека за другого, и с этим уж ничего не по делаешь. Древние греки отлично
понимали это, ведь они впервые открыли муки совести и пение Эриний (у римлян
- Эвменид) - ведьм, которые пением гонят в Орестее убийцу сначала к безумию,
а потом к могиле. Вот и сейчас поют они  и  надо  мной,  и  над  всей  нашей
квартирой. Но голос их, кажется, слышу только я. Поэтому, наверное, и пишу.

     Впервые Женька  предстал  передо  мной  в  виде  черного,  без  единого
пятнышка котенка. Принесла его мне моя соседка - Ирина, тогда  еще  Женькина
невеста: "Вам надо котеночка?" Котеночка мне было надо, и он отлично у  меня
прижился. Дня через два оказалось, что котеночек - кошка, и я подумал:  "Ну,
разведу я теперь у себя на пятнадцати метрах площади молодняка".  Но  делать
было нечего, и котенок остался у меня. Сначала я не особенно обращал на него
внимание - ну, котенок  как  котенок.  Что  котенку  нужно?  Молока  налить,
принести песок, вынести песок, поиграть с бумажкой, почесать  шейку  и  все,
пожалуй. Но вскоре выяснилась первая странность. Котенок не умел  мурлыкать.
У него иногда появлялась такая страстная  потребность  замурлыкать,  что  он
весь как-то вытягивался, поводил подбородком, из него  вылетали  мучительные
отрывистые  звуки,  что-то  вроде  шипения,  но  вот  мурлыканья  никак   не
получалось. Так я и показал его одной моей знакомой. "Очень странная  кошка,
- сказала знакомая, - очень! Просто ведьма какая-то". И тут  котенок  (а  он
лежал вытянувшись) встал, всласть зевнул, показал коралловый острый  язычок,
весь в серых иголочках, и пошел прямо  к  ней.  Она  взяла  его  на  колени,
посадила и стала гладить. А он сидел и смотрел ей в глаза  голубыми  чистыми
глазами. - Ведьма! - сказал я. И тут котенок встал и пошел ко  мне.  Так  он
получил кличку свою и с первого же раза признал ее. Стоило  просто  войти  в
комнату и сказать  обычным  голосом  "Ведьма",  как  котенок,  а  потом  уже
взрослая, прекрасная кошка, эдакая черная пантера  с  шелковистой  блестящей
шерстью, вылезала из шкафа или прыгала со стула и шла ко мне. Но  только  за
нами двумя она признавала право называть ее так. Другим она не  откликалась.
Даже "кис-кис" и то не признавала.  Да  и  вообще,  по  правде  сказать,  не
особенно-то она любила этих других.
     Это была вторая особенность черного котенка.
     Теперь вот третья - я узнал о ней на  второй  день  нашего  знакомства,
когда до настоящей дружбы было еще очень далеко. Я сидел за столом и  что-то
писал, и тут вдруг котенок - раз - и оказался у меня на плече.  Я  удивился,
да как же он сумел так прыгнуть? Ссадил его на пол  и  продолжал  писать.  И
опять - раз! - и он у меня на плече! И тут выяснилось, что он прыгает в  три
такта: стул, стол, плечо. А на плече подбирает  хвост,  сидит  вытянувшийся,
строгий, молчаливый, неподвижный и смотрит внимательно на мои руки -  только
глазенки бегают  вслед  за  пером.  Иногда  же,  когда  молчание  становится
невмоготу, он  легонько  потрется  щекой  о  мою  щеку.  Но  так  еле-еле  -
символически. Потом,  когда  Ведьма  стала  уже  взрослой  кошкой  и  черной
пантерой, выдерживать мне ее было трудновато, особенно когда я писал,  но  я
никогда ничем не нарушал нашего молчаливого сговора.
     Так впервые вошел Женька в мое сознание.

     А недели через две я как-то спросил:
     - Ира, откуда у вас этот котенок? И она ответила:
     - Это одного парня. Он в армию ушел, - помолчала и прибавила: - Женькин
котенок.
     И тут я по голосу понял, кто такой ей этот Женька, хотя до этого  имени
его не слышал.
     Пропала Ведьма внезапно. Однажды я проснулся среди  ночи.  Передо  мной
сидела Ведьма, смотрела на меня  и  мяукала,  и  как-то  очень  странно  она
мяукала, так, как никогда не мяукала днем, пожалуй, даже так, как никогда не
мяукают кошки, - громко, отчетливо, полногласно: и даже не мяукала, и просто
выговаривала всеми буквами: мяу, мяу, мяу. Я  встал,  взял  ее,  погладил  и
положил рядом. Она поворочалась, поворочалась, лизнула мне руку и  сразу  же
заснула, блаженно вытянувшись во весь рост. А на другой день она исчезла.  В
нашей квартире не терпят ни животных, ни чужих детей. Но то ли ее ловили уже
до этого, то ли уже уносили куда-то или отдавали в другие руки (я жил  тогда
за городом, домой приезжал редко и поэтому ничего не замечал), то ли еще что
было, но, кажется, в эту ночь она меня предупреждала, что ей будет худо, а я
ее не понял и сказал: "Да спи, пожалуйста, ну что ты развоевалась? Все будет
хорошо". И она поверила мне. А наутро я ушел  и  она  исчезла.  Так  мы,  по
крайней мере,  решили  с  Женькой.  "Да  разве  в  этой  стороне  что-нибудь
уживется", - сказал он мне и ткнул в соседнюю стену.

     Я очень скучал по Ведьме, искал ее, спрашивал, сулил  награды  ребятам,
развесил даже на водопроводных  трубах  записочки:  "Пропала  черная  кошка,
нашедшего прошу вернуть за приличное вознаграждение" (а имя не написал,  все
равно не откликнулась бы). Но все мои записки были тщетными.  Ее,  вероятно,
просто-напросто убили - так мы под конец решили с Женькой.
     Ведь эта сторона, действительно, может все.
     Прошло еще несколько месяцев, был день моего рождения. В этот вечер  ко
мне  пришло  много  друзей.  И  вот  в  разгаре  всего  хорошего  -  гостей,
шампанского, поцелуев, речей, великолепных сравнений (им никто не верит,  но
слушать все равно приятно) пришли ребята  с  нашего  двора  и  принесли  мне
черного котенка. Он был еще меньше, чем тот. Но уже великолепно  мурлыкал  и
довольно щурил зеленые щучьи глазки. Как только его положили  на  диван,  он
сразу же свернулся и заснул. Мы его назвали Крак  (это  из  "Словаря  ручной
натуральной истории" Левшина, 1788 года, что достался мне по наследству. Там
есть такое место: "Крак  -  чудовище  морское,  в  существовании  коего  еще
неудостоверенность...  по  рассказам  Крак  есть  рак  величины  непонятной,
обитающий в Северном  море,  он  занимает  ужасное  место").  Это  прозвание
почему-то прилепилось и ко мне, и с тех пор кое-какие друзья мои называют  в
добрую минуту меня тоже Краком.
     А месяца через два и приехал Женька. Он сразу же вошел ко мне,  котенок
спал. "Как, это все тот?" - спросил он. - "Нет, -  ответил  я,  -  того  уже
давно нет". И я рассказал почему - вот тут-то он и поглядел на  ту  стену  и
сказал: "В этой стороне..." Меня поразило, что он даже не подумал, что кошка
могла просто пропасть, он твердо знал: убили. А потом он спросил  меня,  что
такое Крак. Я ему ответил. "Крак чудовище морское, о существовании коего еще
неудостоверенность..."  Он  рассмеялся.  У  меня  в  это  время   был   весь
Эйвельманс, все три тома его криптозоологии. Я сказал: "Слушай, откуда это",
- прочел я и перевел ему место о краке, а потом показал и  самого  крака  на
картинке. "Нет, ты подумай, - сказал Женька, - ты только подумай", - и начал
расспрашивать. Это в то  самое  время,  когда  за  стеной  раздвигали  стол,
раскупоривали столичную, две мамы и двое пап бегали  возле,  а  около  двери
топталась невеста и повторяла:  "Женя,  Женечка  же!"  Он  встал  с  дивана,
красивый, стройный, в очень ладном костюме (он был на нем просто влитый).  И
тут я впервые (впрочем, мы и виделись-то впервые) обратил  внимание  на  его
глаза - они были очень большие, черные и какие-то странные -  не  ровные,  а
резко сдвинутые вниз. Не один зрачок, а полтора, вот такой попадается иногда
желток в яйце. Я даже оторопел на секунду, когда наши взгляды встретились. А
в дверь стучала  его  невеста,  обыкновенная  сероглазая  пригожая  девушка,
которая никак не могла  понять,  и  чего  это  Женьке  понадобилось  в  моей
комнате, раз он и не видел меня ни разу. За столом сидят родственники и ждут
его, а он здесь болтал со мной Бог знает о чем, о пропавшей кошке, о  следах
невиданных зверей, а всех сидящих за столом называл "та сторона" и  еще  "та
сторона все может". И тут я впервые,  совершенно  бессознательно,  но  очень
остро и точно подумал, что ничего ладного у этой пары не получится.

     Затем была свадьба, она совпала с Первым  маем,  не  то  еще  с  чем-то
праздничным. Впрочем, не знаю.  Женька,  одетый  в  новый  костюм  песчаного
цвета, восхитительно молодой, красивый, краснощекий,  в  ярком  галстуке,  в
белейшей сорочке, то появлялся, то исчезал из нашей квартиры. С гостями  он,
пожалуй, и двумя словами не обмолвился. Уже был  накрыт  стол,  уже  сверкал
хрусталь, блестели белые тарелки с золотой и  синей  каемочкой,  уже  кто-то
поставил для чего-то  среди  бутылок  серебряный  молочник,  уже  невеста  в
шикарном белом платье, совершенно гладком и  матово  лоснящемся,  сидела  на
своем королевском месте, а Женька все  не  мог  успокоиться  -  появлялся  и
исчезал, исчезал на минуту  и  появлялся  снова,  прикладывался  к  невесте,
говорил несколько слов теще - сырой полной даме с  мужественным  подбородком
(я долго не мог понять, на кого  она  похожа,  а  тут  вдруг  понял:  да  на
медведицу!).
     И снова куда-то пропадал. Он был весь в движении, в кипении, в заботах,
относящихся отнюдь не к свадьбе и торжеству  этого  дня,  а  к  чему-то  еще
другому, непонятному. А потом он вообще исчез. Уже  гости  сели  за  стол  и
бутылки откупорили,  а  его  все  не  было.  Теща  с  мужественным  каменным
подбородком сидела прямая, бледная и негодующая, мать жениха ее уговаривала,
и невеста то и дело вставала и  выходила  в  коридор,  чтоб  отереть  слезы.
Никто, однако, не показывал, что свадьба с каждой минутой летит  черт  знает
куда и что это все творится почти по Гоголю. Наоборот, все держали себя так,
как будто ничего не случилось. "Жених? Да он сейчас  придет!  Это  его  мать
послала за..."
     Жених пришел не сейчас, а примерно через час, когда  уже  и  шампанское
раскупорили. Он был сильно навеселе, глаза блестели, галстук он сорвал,  как
вошел, ворот расстегнул (жарко, мать!). Чеканным шагом - ну прямо так, как в
кинофильмах снимают свадьбу во дворце брачующихся, подошел к невесте,  обнял
ее, бледную, завитую, всю скатанную из тафты и  белого  шелка,  поцеловал  и
державно сел рядом во главе стола. И сразу начался шум, смех и поздравления.
"Кипенье пенистых бокалов". "Горько, горько!"  -  кричал  кто-то.  Обе  мамы
сразу встали и с двух сторон побежали к молодым -  обе  с  предупредительной
целью. Пить жениху можно было сейчас только с опаской, уж до  того  нехорошо
блестели глаза! Невеста то сияла, то плакала. И никто не мог догадаться, где
жених блуждал столько времени. И только я понимал все и клял самого себя.

     А впрочем, и я был не особенно виноват. Ведь получилось вот  что.  Меня
послали докупить еще  две  бутылки  шампанского.  И  тут,  около  одного  из
проходных дворов, я повстречал Женьку. Он стоял в группе ребят и хохотал.  И
все хохотали тоже. "Старик! - крикнул он мне отчаянно весело - я подошел.  -
Дай сотню, надо ребят угостить."  Я  дал.  Он  передал  бумажку  кому-то  из
товарищей и наказал: "Дуй в гастроном, на  все  -  водку,  а  закуска  вот".
Закуску он стащил со свадебного стола, и она у него  в  газете  за  пазухой.
"Слушай, Женька, - сказал я. - Не вышло бы чего? Там ведь гости,  а  ты  тут
набираешься, а, Женька?" Он усмехнулся как-то очень скверно и криво. "А  это
тебе не гости? Я с ними вырос, а вот никого позвать туда нельзя. Мать  ни  в
какую. Не та сторона, понимаешь?" "Да ты что? - спросил я, присматриваясь, -
ты уже того?" "Сто грамм, - ответил он мне. - Вот ребята поставили, а  я  их
туда не могу и позвать. - И скрипнул  зубами.  -  Не  та  сторона,  черт  ее
побери".
     Вот почему запоздал Женька, вот почему у него так блестели глаза.
     А ребята были те самые, что принесли мне Крака.

     А потом молодые стали жить-поживать да добра наживать. Тихо,  мирно,  в
любви да согласии. Этого я, признаться, никак не ожидал.  Наверное,  с  ними
провели какую-нибудь  воспитательную  работу.  Встречаясь  со  мной,  Женька
кланялся чинно, вежливо, а главное - молча. Молча подавал руку  дощечкой  и,
раз поздоровавшись, больше уже не разговаривал и называл  не  "старик",  как
раньше, а по фамилии. В комнату мою не заходил, даже чтобы попросить  книжку
и то  не  заходил.  Работал  старательно  и,  кажется,  посменно.  Приходил,
переодевался и шел с женой в кино или театр. Жена тоже где-то  работала,  и,
когда он был дома, а она на работе, он часто бегал ей  звонить.  Однажды  мы
стояли рядом в разных кабинах в переговорном пункте,  и  я  слышал,  как  он
спрашивал: "Когда ты придешь?  Ты  не  задерживайся!  Васек  обещал  прийти!
Пойдем куда-нибудь". Всего этого я, повторяю, никак не  ожидал,  и  все  это
меня очень радовало. Я ведь никак не мог позабыть его первые  слова  "о  той
стороне". Ту сторону ненавидел и я, и то, что она существует  рядом  с  моей
стороной и даже не рядом с ней, а внутри ее, как матрешка в матрешке или вот
- как спириты помещают свое четвертое измерение в глубине наших  трех,  было
для меня порой совершенно нестерпимо. Нестерпимо до безумия,  до  крика,  до
воя. Но ведь то я, а то Женька. Поэтому я повторяю - я искренне порадовался,
что  все  в  порядке.  Особенно  у  меня  не  выходило  из  сознания  первое
впечатление от Женьки, те его страшные, расширенные, лунатические  зрачки  -
зрачки человека, всматривающегося в темноту.
     Но месяцы  слагались  в  год,  семейное  счастье  текло,  продолжалось,
умножалось, обрастало посудой, чешским хрусталем,  важными  знакомствами.  И
вот жену отвезли в роддом, и я окончательно  перестал  думать  о  Женьке.  А
потом мы  по  какому-то  поводу  разругались,  так  переругались,  что  даже
перестали здороваться. Вот и все.

     Прошел еще год, и однажды я проснулся от крика. Что-то творилось по  ту
сторону коридора:  летели  стулья,  что-то  дребезжало,  что-то  разлеталось
вдребезги. Я по-настоящему испугался, я  ведь  знал,  что  для  той  стороны
значит ее хрустальная горка: она -  все:  она  дороже  жизни,  чести,  всего
человечества.
     Я вскочил на ноги и прижался ухом к двери.  И  вдруг  я  услышал  голос
Женьки: "Да я тебя, такую..." - и он прибавил еще что-то нехорошее.  Но  тут
взревел отец жены, дверь распахнулась, на пороге показался Женька, он был  в
одной рубашке, рукав висел, даже при очень слабом свете было видно, какое  у
него лицо, как прыгают губы. Рядом стояла жена, и руки  ее  были  прижаты  к
груди.  "Ради  Бога,  только  ради-ради  Бога",  -  казалось,  говорили  эти
умоляющие руки. А сзади глядела медведица  с  каменным  подбород