еланхолию.
Вступив в наследство,  он  вложил  оставшуюся  кучку  долларов  в  маленькое
производство фейерверков, принадлежавшее одному итальянцу. В конечном  счете
он завладел этим  бизнесом,  расширил  продажу,  купил  фирму,  производящую
флаги, и зажил вполне  комфортабельно.  Он  обеспечил  себе  даже  армейские
заказы во время филиппинской  кампании.  Он  гордился  своими  успехами,  но
никогда, однако, не забывал, что учился в Гарварде. Он слушал лекции Уильяма
Джеймса о принципах современной психологии. Страстью его стали исследования:
он  хотел   избежать   того,   что   великий   Джеймс   называл   комплексом
неполноценности перед самим собой.
   Ныне  каждое  утро  он   просыпался   с   ощущением   смертности   своего
существования. Он спрашивал  себя,  на  чем  была  основана  его  мгновенная
неприязнь к Колхаусу Уокеру - то ли на цвете его кожи, то ли на самом  факте
его ухаживания, сватовства, на той зыбкости всех стремлений этого  человека,
которая предполагает, что лучшее в  жизни  еще  впереди.  Отец  замечал  уже
возрастные крапинки на тыльной стороне своей руки. Он ловил себя на том, что
переспрашивает людей в беседе. Мочевой пузырь,  казалось,  постоянно  жаждал
опорожнения. Тело Матери не вызывало больше похоти, но лишь тихое признание.
Он восхищался его формой и нежностью, но не воспламенялся  больше.  Он  даже
заметил, что она отяжелела в плечах. Когда после его возвращения из  Арктики
жизнь  вошла  в  свою   колею,   они   как-то   незаметно   соскользнули   в
нетребовательное компанейство, в котором он  иногда  чувствовал,  что  жизнь
проходит  мимо,  а  он  остается  лишь  наблюдателем  событий.  Он   находил
безвкусицей ее хлопоты и суету в связи с замужеством черной девчонки. Теперь
же, после Сариной смерти, он видел, что горе Матери направило всю ее  заботу
исключительно на цветного ребеночка.
   Он не мог не признать, что испытал некое  удовлетворение,  отправляясь  в
полицию, хотя и понимал, что это не очень-то, не вполне  достойное  чувство.
Быть может, компенсируясь, он  представил  Колхауса  как  мирного  человека,
сведенного с ума обстоятельствами жизни. Точно тот самый  аргумент,  который
выдвигал дома Младший Брат. Отец подтвердил все факты, изложенные  в  письме
Колхауса. Он был пианистом, сказал Отец в прошедшем времени. Он  был  всегда
любезен и корректен. Полиция серьезно кивала. Им хотелось бы  знать,  ударит
ли ниггер еще раз, вот главное. Отец высказался в  том  духе,  что  если  уж
Колхаус избрал этот  путь,  он  будет  идти  им  со  всей  решительностью  и
настойчивостью. Именно  базируясь  на  показаниях  Отца,  полиция  и  начала
организовывать оборону. По всем пожарным  командам  была  расписана  стража.
Главные дороги были взяты под контроль. В штабе повесили карту,  указывавшую
размещение сил  порядка.  Полицейский  департамент  Нью-Йорка  послал  своих
детективов в Гарлем.
   Отец ждал критики со стороны  полиции,  однако  ее  не  последовало.  Они
смотрели на  него  как  на  эксперта,  знающего  характер  преступника.  Они
приветствовали каждый его приход и просили  его  участвовать  в  совещаниях.
Зеленые стены  полицейской  штаб-квартиры  -  наверху  светлые,  ниже  пояса
темные; в каждом углу плевательница - культура. Отец согласился всегда  быть
под рукой, хотя это было самое  деловое  время  года.  Все  товары,  ракеты,
искровики, римские свечи, хлопушки и бомбы нужно было доставить  вовремя,  к
праздникам Четвертого июля. Он беспрерывно курсировал между своим  офисом  и
полицией. К своему отвращению, он оказался в  постоянной  компании  с  шефом
"Эмеральдовского движка" Уиллом Конклином. От брандмейстера  всегда  разило,
как из помойной ямы, тяжкая участь дичи под прицелом превратила его цветущую
ряшку в кусок вареной телятины. Однако он был  довольно  настырным.  Лез  ко
всем с советами  сногсшибательной  мудрости:  "Выкурить  всех  черномазых  в
округе - вот что надо сделать". Полиция вяло над ним подсмеивалась:  "А  вот
взять да отдать тебя, Уилли, тому бычку-дурачку, а? По крайней  мере,  сразу
станет тихо, а?" Конклин не понимал шуток: "Неужели мы не вместе, хлопцы? Да
неужто вы такие жестокие, хлопцы?" -  "Уилли,  -  сказал  начальник,  -  нам
пришлось ждать, пока сам черный не сказал нам, что кто-то из  твоих  пропойц
заварил всю эту кашу,  понял,  тупая  твоя  башка,  а  ты  еще  тут  задаешь
вопросы".
   Впрочем,  характер  и   умственные   способности   брандмейстера   вполне
соответствовали этим местам. Круглые сутки через  стеклянные  двери  шныряли
тут  разные  сутяги,  поручители,  жулье,  хулиганье,  втаскивали  за  ворот
алкашей, приводили воров в наручниках. Громкие голоса, мерзкая речь. Конклин
торговал углем и льдом и жил с женой и  несколькими  ребятишками  прямо  над
своей лавкой. До Отца дошло, что  брандмейстер  околачивается  все  время  в
полицейском участке, потому что здесь  он  чувствует  себя  в  безопасности.
Конечно,  он  никогда  не  признался  бы  в  этом.  Напротив,  он  хвастался
собственными  мерами  предосторожности.  Кроме  двух  постоянно   дежуривших
полицейских у него под рукой все время были оставшиеся в живых волонтеры  из
"Эмеральдовского движка". Конечно, с оружием. "Ниггер может с тем же успехом
атаковать Уэст-Пойнт", - говорил он.
   Отца унижало общение с этим типом. Конклин разговаривал с ним не так, как
с полицейскими. Следил за дикцией, вообще интеллигентничал;  дескать,  мы  с
вами люди одного круга. "Это трагическая штука, капитан, -говорил он Отцу, -
вот именно: тра-ги-чес-кая". Однажды он даже положил Отцу руку  на  плечо  -
этакое братство по несчастью. Отец дернулся, как от тока.
   Тем не менее он проводил все больше и больше времени в полиции. Ему  было
трудно находиться дома. В день похорон жертв нападения он отправился слушать
речи. Полгорода вышло на похороны. Большой бронзовый крест  покачивался  над
толпой. Уилли Конклин, однако, носа не высунул из участка.  "Зачем  мне  это
нужно? - говорил он. - Зачем это мне быть мишенью для винтовки?" Разговоры о
его поведении пошли по  городу.  Затем  сообщения  о  том,  что  убийства  в
"Эмеральдовском движке" явились результатом горечи и обиды, стали появляться
в  нью-йоркских  еженедельниках,  репортеры  которых  не   слишком-то   были
озабочены интересами местной торговой палаты. "Уорлд" и  "Сан"  опубликовали
текст письма Колхауса Уокера. Уилли  Конклин  повсеместно  стал  презираемой
персоной. Его ненавидели как тупого виновника событий,  приведших  к  гибели
его собственных подчиненных. С другой стороны, находились элементы,  которые
презирали его как типа, который может только шугануть ниггера, но  не  может
внушить ему страх божий.
   Человек в котелке каждый день сидел теперь в автомобиле напротив дома  на
авеню Кругозора. Отцу об этом официально  ничего  не  было  сказано,  но  он
сообщил Матери, что сам попросил об охране, понимая, что было бы не очень-то
умно поделиться с  ней  соображениями  о  полицейской  благодарности.  Да-с,
благодарность их за его активное и добровольное участие  не  поднялась  выше
установления слежки за ним самим. Любопытно, какие же подозрения он  вызывал
у них?
   Точно через неделю после атаки на "Эмеральдовский движок" в  шесть  часов
утра белый автомобиль медленно въехал в узкую мощенную  булыжником  улицу  в
Западной части города. В середине квартала помещалась Муниципальная пожарная
станция № 2. Когда машина поравнялась со станцией,  она  остановилась.  Двое
заспанных полицейских, дежуривших у дверей,  несказанно  удивились,  увидев,
как из машины вылезли несколько нефов с дробовиками и винтовками.  У  одного
из полицейских хватило ума хлопнуться на землю. Другой как стоял с  открытым
ртом, так  и  стоял,  глядя,  как  налетчики  вытягивались  в  линию,  будто
расстрельный  взвод.   Прозвучала   команда,   ударил   залп.   Неосторожный
полицейский был убит на  месте,  вылетели  все  стекла  из  дверей  пожарной
станции. Один из негров подбежал и швырнул несколько пакетиков внутрь.
   Человек, подавший команду к залпу, приблизился к уцелевшему полицейскому,
лежавшему в полном ужасе на тротуаре. Он вложил ему в руку письмо  и  сказал
спокойно: "Это должно быть напечатано  в  газете".  Затем  все  негры  стали
садиться в машину. Как только она отъехала, прогремели один  за  другим  три
взрыва, выбив все двери пожарной станции и  превратив  ее  в  ад  кромешный.
Пламя немедленно поглотило соседний салун и кофейную лавку,  хозяин  которой
обычно поджаривал свои смеси прямо на улице. Горящие  мешки  кофейных  зерен
создали плотную желтую завесу. Аромат жареного кофе господствовал  в  округе
несколько  недель.  Четыре  трупа  были   обнаружены   в   развалинах,   все
муниципальные пожарники. Престарелая женщина в комнатах напротив умерла, как
полагали,  от  страха.  Пожарная  машина  и  машина  "скорой  помощи"   были
разрушены.
   Теперь город был по-настоящему в панике. Детей не пускали в школы.  Крики
возмущения против администрации. Против Уилли Конклина.  Делегация  пожарных
направилась к муниципалитету и потребовала, чтобы им выдали оружие и привели
к присяге, как вспомогательную полицию. Перепуганный мэр  послал  телеграмму
губернатору штата, взывая  о  помощи.  Репортажи  о  второй  атаке  Колхауса
появились на первых полосах всех газет  округа.  Из  Нью-Йорка  репортерская
братия валила стадами. Козлом отпущения  был,  конечно,  начальник  полиции,
допустивший повторение ужасного  террористического  акта.  Начальник  сделал
заявление репортерам, собравшимся в его офисе. Убийца использует автомобили,
сказал он. Атакует и исчезает неизвестно куда. Уже несколько лет  Ассоциация
шефов  полиции  штата  Нью-Йорк  призывает  к  регистрации   автомобилей   и
автомобилистов. Если бы такой закон существовал сегодня, мы бы  мигом  могли
выследить чудовище, господа читатели. Разговаривая,  шеф  полиции  опустошал
ящики своего стола и курил сигару. Он проводил  репортеров  на  крыльцо.  На
следующий  день  билль  о  регистрации  автомобилей   был   представлен   на
рассмотрение законодателям штата.
   На  отцовской  фабрике  работали  два  негра  -  один  дворником,  второй
сборщиком ракетных трубок. Ни тот, ни  другой  не  пришли  на  работу  после
второго бедствия. Негров теперь нигде не было видно. Они сидели по домам  за
закрытыми  дверями.  Ночью  полиция  задержала  на  улице  нескольких  белых
граждан, мирно прогуливавшихся с пистолетами  и  винтовками.  Губернатор  не
оставил в беде мэра. Из Нью-Йорка прибыли два подразделения милиции, тут  же
начавшие расставлять свои  палатки  на  бейсбольном  поле  за  школой.  Дети
сбежались поглазеть на них. Специальные выпуски местных  газет  опубликовали
второе письмо  Колхауса.  Оно  гласило:  "Белый  нарост  на  теле  общества,
известный под именем Уилли Конклин, должен быть передан на мой  суд.  "Форд,
модель-Т" с заказным брезентовым верхом должен быть возвращен в его  прежней
кондиции. До выполнения этих  требований  будут  действовать  законы  войны.
ХКолхаус Уокер Мл., президент, Временное правительство Америки".Ъ
   К этому времени все вокруг жаждали узнать, как  выглядит  Колхаус  Уокер.
Газеты соревновались яростно. Репортеры штурмовали офис "Клеф-Клаб-оркестра"
в Гарлеме. Увы, там не было ни единого фото ужасного  пианиста.  Херстовская
"Америкен" триумфально преподнесла читателям некий снимок, но  это  оказался
портрет  композитора  Скотта  Джаплина.  Друзья  Джаплина  угрожали   судом,
композитор был в последней стадии неизлечимой болезни и не мог сам  за  себя
постоять. Были принесены извинения. Наконец, газета в  Сент-Луисе  вышла  со
снимком,  который  был  перепечатан  повсюду.  Отец  установил   подлинность
портрета. На снимке был изображен молодой Колхаус,  сидящий  за  пианино  во
фраке и в белом галстуке. Его руки лежали на клавишах, он широко улыбался  в
объектив. Вокруг пианино скучковался  весь  бэнд  -  корнетист,  тромбонист,
банджист, скрипач и барабанщик, все в белых галстуках. Они  позировали  так,
как будто  они  играют,  на  самом  же  деле,  конечно,  они  не  играли,  а
позировали. В газете вокруг головы Колхауса обвели кружок. Таким  получилось
это стандартное фото. Ирония, заключавшаяся в этом снимке улыбающегося негра
с аккуратными усиками - и все вокруг  такие  приветливые  и  прямодушные,  -
была, конечно, слишком соблазнительна для газетчиков,  чтобы  удержаться  от
заголовков  типа:  "Улыбка  убийцы",  "Президент  Временного   правительства
Америки в более счастливые дни".
   При таком интенсивном расследовании трудно,  конечно,  было  утаить  роль
семьи в этом деле. Репортеры - сначала по одному, по  два,  а  потом  целыми
группами - стучались в дверь и, получив от ворот  поворот,  оседали  лагерем
под норвежскими кленами. Они хотели увидеть бэби,  узнать  что-нибудь,  хоть
что-нибудь, что угодно о Колхаусе и о его визитах к Саре. Они заглядывали  в
окна и даже осторожно пробовали замок на кухонной двери. Соломенные канотье,
блокноты в карманах, они жевали табак и  плевали  вокруг,  подошвами  давили
окурки в траве.  Снимки  дома  появились  в  нью-йоркских  газетах.  Путаные
сообщения о путешествиях Родителя. Жалюзи были наглухо закрыты, и Малышу  не
разрешалось выходить. В спертом воздухе по ночам стенал Прародитель.
   Мать выдержала бы все это,  если  бы  дебаты  не  начались  вокруг  бэби.
Постоянный  парад  автомобилей  медленно  двигался  мимо  их  дома,   зеваки
сворачивали шеи,  стремясь  поймать  хоть  какой-нибудь  промельк  в  окнах.
Чиновник   из   Совета   по   призрению   детей   высказал    мнение,    что
незаконнорожденный и еще некрещеный ребенок  должен  быть  сдан  в  один  из
великолепных детских приютов для сирот и  подкидышей,  которыми  располагает
штат Нью-Йорк. Мать держала бэби в своей комнате, не брала его больше  вниз,
а Малыша обязала присматривать за ним во время ее кратких отлучек.  Она  уже
забыла, когда делала прическу, и  ходила  с  распущенными  волосами  круглый
день. Немало горечи было теперь направлено в адрес Родителя. "Почему бы  вам
не открыть ваш заветный сундучок, - спросила как-то она, - почему бы вам  не
помочь мне по-настоящему?" Это было косвенное нападение  на  его  финансовый
консерватизм, никогда прежде она этого себе не позволяла, хотя и знала,  что
они живут гораздо скромнее, чем могли бы. Отец был ужален  этим  замечанием,
однако вышел вон и нанял повариху, а потом и другую  женщину  для  стирки  и
домашней работы, а потом и садовника, а вслед за этим и няню  для  ухода  за
Дедом. Осажденный дом суетился  теперь,  как  и  подобает  военному  лагерю.
Малыша все время увещевали не путаться под ногами. Он смотрел, как мама  его
ходит по комнате, руки сжаты впереди, волосы висят, вид изможденный  и  даже
подбородок, всегда склонный к закругленности, теперь потерял свою щедрость и
заострился.
   Было очевидно, что нынешний кризис выветрил все духовное, все высокое  из
их существования. Раньше Отец втайне предполагал,  что  на  семью  ниспослан
какой-то особый свет. Сейчас он чувствовал, что  это  уходит.  Сам  себе  он
казался тупым и тяжелым, способным делать только  то,  на  что  его  толкали
обстоятельства. Колхаус правил тут. А ведь он обошел  весь  мир  -  Арктика,
Африка,  Филиппины...  Быть  может,  мир  сейчас   все   больше   и   больше
сопротивляется его толкованию? Он сидел в своем кабинете. Он думал теперь  о
всех - даже о Деде - только с  точки  зрения  своего  полного  крушения.  Он
всегда относился к Прародителю с высокомерной любезностью, с  какою  принято
относиться к сенильным старцам, хотя Дед до сих пор еще не был  таковым.  От
Младшего  Брата  он  был  отчужден  полностью.  Что  касается  жены,  то  он
чувствовал, как решительно и бесповоротно падает в ее глазах.
   Он обвинял себя и в пренебрежении к  сыну.  Он  никогда  не  беседовал  с
Малышом и не предлагал ему свою компанию. Ему  казалось,  что  он  всегда  и
непреложно присутствует в жизни мальчика как модель  для  подражания.  Какая
ограниченность, какая тупость, особенно у человека, который  сам  всю  жизнь
старался ничем не походить на своего отца. Он пошел искать  Малыша  и  нашел
его на полу в его комнате читающим  в  вечерней  газете  отчет  о  вчерашней
победной игре нью-йоркских бейсболистов под мастерским руководством  тренера
Джона Джей Мак-Гроу. "Ты хотел бы посмотреть на игру?" - спросил он. Мальчик
вздрогнул и поднял глаза. "Я как раз сейчас об этом думал",  -  ответил  он.
Отец пошел в комнату Матери. "Завтра, - объявил он, - мы с Малышом  едем  на
бейсбол". Он сказал это с такой решимостью и уверенностью в  своей  правоте,
что она прикусила язык и ничего не возразила, а хотелось ей сказать ему, что
он идиот. Когда он вышел из  комнаты,  она  подумала,  как  далеко  все  это
отстоит от того, что принято называть любовью.
 
 
 
   30
 
   Когда на следующий день Отец и Малыш бодро вышли из  дома  и  зашагали  к
железнодорожной станции, за ними, конечно, увязалась парочка репортеров. "Мы
едем на матч "Гигантов", - сказал им Отец. - Это все, что я могу заявить". -
"Кто сегодня на подаче?" - спросил один из  репортеров.  "Руби  Марквард,  -
сказал Малыш. - Он трижды выигрывал последний раз".
   Какой был бодрый солнечный денек! Все  так  спортивно,  и  большие  белые
облака бодренько мчались по сверкающему небу. Когда трамвай пересекал  реку,
за которой был уже стадион, они увидели  возле  отвесных  деревянных  трибун
несколько огромнейших деревьев, на которых явно не хватало листьев, что было
странно в это время года. Вместо листьев на ветвях деревьев гнездилась масса
фигур в котелках - джентльмены, которые предпочли не платить  за  билет,  но
наблюдать игру с этой экзотической позиции. Отец  почувствовал,  как  Малыша
охватывает  возбуждение.  Он  был  невероятно  рад,  что  они  вырвались  из
Нью-Рошелл. На территории парка они увидели толпы,  устремлявшиеся  вниз  по
лестницам  надземки,  кебы,  вываливавшие   своих   пассажиров,   мальчишек,
ястребками летавших  повсюду  и  торговавших  программками;  мощная  хриплая
энергия  заполняла  пространство.  Трубили   автомобильные   рожки.   Вагоны
надземки, проходя над головой, испещряли солнечную улицу пятнами тени.  Отец
купил дорогой пятидесятицентовый входной билет и отдельно приплатил за ложу;
они вошли на стадион и заняли свои места сразу  за  первой  базой  в  нижнем
ряду, где им пришлось в течение двух подач закрывать глаза от солнца.
   "Гиганты" были одеты в  белую  форму  с  черными  полосами.  Их  менеджер
Мак-Гроу носил толстенную черную вязаную куртку поверх своего бочоночка. Две
буквы "Н. И." красовались на рукаве. Это был драчливый коротышка. Как у всех
в команде - носки с широкими горизонтальными  полосами,  плоская  кепочка  с
козырьком и пуговицей на макушке. Соперниками на этот раз  были  "Бостонские
смельчаки", которые носили темно-синюю, застегнутую до шеи форму со  стоячим
воротничком. Свежий ветер вздымал пыль на площадке. Игра  началась,  и  Отец
тут же пожалел,  что  они  выбрали  эти  места.  Грязные  проклятия  игроков
свободно  долетали  до  ушей  его  сына.  Принимающая  команда   выкрикивала
непристойные насмешки подающему. Папаша Мак-Гроу, вождь своей команды,  стоя
у третьей базы, особенно усердствовал, будто  спуская  с  цепи  своры  самых
мерзких эпитетов в адрес соперников. Его скрипучий голосишко  разносился  по
всему стадиону. Толпа в ее страстях вполне соответствовала спортсменам. Игра
шла  очко  в  очко,  вела  в  счете  то  одна  команда,  то  другая.  Бегун,
проскользнув во  вторую  базу,  сбил  с  ног  второго  бейсмена  "Гигантов".
Последний вскочил вопя, закружил хромая, - нога  его  кровоточила  профузно.
Обе команды выскочили из своих убежищ, и игра была остановлена на  несколько
минут, пока все дрались и катались в грязи под неистовое  одобрение  трибун.
На пару подач питчер "Гигантов" Марквард,  казалось,  потерял  контроль  над
собой