л  в  уме  целое
заявление о  справедливости,  цивилизации,  о  праве  каждого  человеческого
существа на достойную жизнь. Увы, он все это позабыл. "Я умею делать  бомбы,
- сказал он. - Я знаю, как взрывать".
   Таким образом, Младший Брат  Матери  определил  свою  карьеру  нарушителя
закона и революционера. Некоторое время семья и понятия не  имела  об  этом.
Единственное, что хоть как-то связывало его с тем негром, было  исчезновение
со склада на отцовской  фабрике  нескольких  бочонков  пороха  и  пакетов  с
разного рода сухими химикатами. Об этой краже было должным образом  сообщено
полиции, а та должным образом о ней забыла, так как была очень занята  делом
Колхауса. В течение нескольких дней МБМ перетаскал все эти дела в  цокольный
этаж  кирпичного  дома,  где  потом  и  приготовил   три   пакета   чудесной
разрушительной силы. Идя еще дальше, он  сбрил  свои  светлые  усики,  обрил
голову и вычернил лицо жженой пробкой.  Не  останавливаясь  и  на  этом,  он
подрисовал себе преувеличенные губы и  стал  выкатывать  глаза,  не  замечая
некоторой  иронии  у  последователей   Колхауса.   Дальше   -   больше,   он
собственноручно швырял бомбы в Муниципальную пожарку № 2, стремясь  доказать
свою боевую силу окружающим и прежде всего самому себе.
   Вся эта таинственная история доведена до нас собственной  рукой  Младшего
Брата. Он вел дневник со дня своего прибытия  в  Гарлем  по  день  смерти  в
Мексике менее года спустя. Колхаус Уокер милитаризировал  свою  тризну.  Его
скорбь по Саре превратилась в церемонию  мщения  на  манер  древних  воинов.
Младшему Брату иногда казалось, что напряженный  особенный  взгляд  Колхауса
устремлен далеко и видит что-то за могилой любимой. Его власть над  молодыми
сподвижниками была абсолютной - может быть, потому,  что  он  не  просил  их
подчиняться. Никто из них не был  наемником.  Их  было  пятеро,  кроме  МБМ;
старшему - за двадцать, младшему не  было  и  восемнадцати.  Их  уважение  к
Колхаусу граничило с благоговением, как к батюшке. Они  жили  все  вместе  в
цоколе кирпичного дома и сдавали в общий  котел  свои  заработки  клерков  и
посыльных Младший Брат добавлял к котлу свои сравнительно щедрые конверты  с
фабрики флагов и фейерверков. Скрупулезный подсчет расходов.  До  последнего
пенни. Подражание Колхаусу  в  одежде  выработало  своеобразную  униформу  -
костюм и котелок-"дер-би". Они вели себя как солдаты на карауле.
   Ночами они обсуждали  ситуацию,  куда  она  может  их  привести,  изучали
реакцию прессы, засиживались допоздна.
   Колхаус Уокер никогда не был груб  или  автократичен,  напротив:  он  был
всегда чрезвычайно любезен со своими последователями и всегда  спрашивал  их
совета. Он старался не показывать им своей  скорби.  Его  сдержанная  ярость
намагничивала их. Он просил, чтобы в доме не  было  никакой  музыки.  Ее  не
было. Ни одного инструмента. Его  просьбы  были  для  юношей  приказом.  Они
принесли несколько коек и спали все вместе, как  в  армейском  бараке.  Пищу
готовили по очереди, таким же образом поддерживали  и  необходимую  чистоту.
Они полагали, что вскоре им предстоит умереть на глазах у всего  народа,  на
миру, где, как известно, и смерть красна. Эта  уверенность  вызывала  в  них
драматическое, приподнятое самосознание. Младший  Брат  с  его  склонностями
полностью интегрировался в этой коммуне. Он стал одним из них.  Каждое  утро
он просыпался с ощущением торжественной радости.
   В обеих своих  атаках  Колхаус  использовал  автомобили,  которые  ребята
воровали на Манхэттене.  Машины  потом  возвращались  в  гаражи  без  всяких
повреждений, а нью-йоркская полиция, получавшая заявления об  этих  странных
кражах, ну никак не могла связать их с событиями в Вустере. После  того  как
снимок
   Колхауса появился в газетах, он позволил  одному  из  юнцов  обрить  себе
голову и удалить усы. Изменение оказалось потрясающим - обритая голова  была
впечатляюще массивной. Младший Брат воспринимал это не  как  маскировку,  но
как приготовление к последней  решительной  битве.  Через  день  или  два  в
газетах  появились  снимки  вытащенной   из   пруда   "модели-Т".   Ощутимое
доказательство силы. Тихое ликование в  цокольном  этаже.  К  этому  времени
подоспели и сообщения о бегстве Уилла Конклина.  "Жаль,  -  сказал  один  из
юнцов, - если бы мы захотели, Уилли давно был бы уже жмуриком.  Мы  потеряли
свой шанс". - "Не-не, братишка, - возразил другой, - пусть  он  лучше  будет
жив. Он будет для них как чума. Сейчас мы устроим в  этом  городишке  такого
шороху, что после этого любой  фраер  трижды  подумает,  прежде  чем  затеет
какую-нибудь кутерьму с цветным народом".
 
 
 
   33
 
   Ax, какое это было лето! Каждое утро Мать  открывала  занавешенную  белым
стеклянную дверь и смотрела, как солнце встает из моря. Чайки скользили  над
бурунами, а потом садились на пляж. Поднимающееся  солнце  съедало  тени  на
песке, и казалось, что сам состав земли меняется, а к  тому  времени,  когда
Отец в смежной комнате был на ногах, благосклонное голубое небо уже сияло, и
пляж был белым, и первые  купальщики  уже  шли  к  прибою  попробовать  воду
кончиками пальцев.
   Завтрак накрывали в отеле на крахмальных скатертях, сервировка -  тяжелое
серебро. Они вкушали половинку  грейпфрута,  рубленые  яйца,  горячий  хлеб,
вареную рыбу, ломтики ветчины, колбасу, всякие разные джемы, кофе и  чай.  И
все это время, пока еда вкушалась, океанский бриз поднимал шторы и  пробегал
соленой дрожью вдоль высокого лепного потолка.  Малыш  жаждал  непрестанного
движения - сорваться, убежать.  Через  несколько  дней  ему  было  разрешено
раньше других вставать из-за стола, и все премило  удивлялись,  как  быстро,
почти мгновенно, он оказывался за окнами, несся по широким  ступеням,  держа
свои туфли в руке. Уже были кое-какие  шапочные  знакомства  на  набережной.
Естественно,  в  конечном  счете  начнутся  беседы,  пока  -   лишь   мягкое
любопытство,  взгляды,  оценка  туалетов.  Торопиться   было   некуда.   Они
чувствовали, что выглядят преуспевающими и  даже  шикарными.  Мать  накупила
себе на набережной чудной одежды,  восхитительные  летние  ансамбли,  белое,
желтое. В послеполуденном размягчении она  позволяла  себе  прогуляться  без
шляпы, под одним солнечным зонтиком.  Лицо  ее  было  омыто  мягким  золотым
светом.
   Они  купались  ближе  к  вечеру,  когда  воздух  останавливался  и   жара
усугублялась. Купальный костюм Родительницы был достаточно скромным, но  все
равно ей потребовалось несколько дней, чтобы  к  нему  привыкнуть.  Он  был,
конечно же, черным,  с  юбочкой  и  панталонами  ниже  колен,  и  дополнялся
купальными туфлями. Однако он все-таки экспонировал лодыжки, а также и шею -
почти до лифа. Мать настояла, чтобы они купались за несколько сот  ярдов  от
ближайших пляжников. Они  устраивались  под  отельным  зонтом  с  оранжевыми
буквами вдоль зубчатого края. Негритянка в соломенном кресле  сидела  сбоку.
Малыш и бэби занимались крохотными крабами, которые  закапывались  в  песок,
оставляя пузырчатый след на мокрой поверхности. У Отца был купальный  костюм
без рукавов, с горизонтальными белыми и синими полосами, которые делали  его
ляжки похожими на цилиндры. Родительница  находила  безвкусным  смотреть  на
очертания его мужественности, когда он выходил  из  воды,  и  потому  в  эти
моменты она отворачивалась. Родитель любил заплывать. За бурунами он ложился
на спину, пуская струи воды вверх,  словно  кит.  Он  выскакивал  на  песок,
шатаясь под ударами волн, смеясь, волосы  облепляли  ему  голову,  с  бороды
капало,  костюм  обтягивал  его  с  полным  бесстыдством.  Она   чувствовала
мгновенные уколы отвращения или неприязни - она не могла разобраться в  этих
мимолетностях. После купания все отправлялись отдыхать.  Она  с  облегчением
снимала свой костюм и смывала соль с кожи. Она была столь  нежна,  что  пляж
представлял  для  нее  некоторую  опасность.  Все  же,  охладившись   своими
омовениями, напудрившись и надев что-нибудь легкое, свободное, она  ощущала,
что солнце накапливается в ней, бродит в крови, зажигает ее, словно  море  в
полдень, когда там горят миллионы  бриллиантовых  вспышек.  Вскоре  Родитель
закрепил за собой этот час, как время для амура.  Он  готов  был  заниматься
любовью похотливо и бездумно каждый день, если бы она позволила.  Она  молча
сопротивлялась этой узурпации, не так, как в  прежние  дни,  но  с  каким-то
новым самосознанием, как будто ее кожа сама отталкивала его притязания.  Она
много думала об Отце. События, происшедшие после его возвращения из Арктики,
его реакция на них разрушили ее веру в него. Спор, который у него  произошел
с братом, еще звучал в ее ушах. Все же иногда,  моментами,  а  то  и  целыми
днями она любила его по-прежнему, с  чувством  собственности,  неизменности,
как в те времена, когда она полагала,  что  браки  фиксируются  на  небесах.
Впрочем, она и раньше всегда чувствовала, что  у  них  разное  будущее,  что
жизнь, которую они  ведут  вместе,  лишь  род  какой-то  подготовки  к  тому
времени, когда производитель фейерверков  и  его  жена  вырвутся  из  своего
респектабельного существования к подлинной жизни. Конечно, она не  знала,  в
чем будет заключаться эта жизнь, никогда не знала. Да больше уже и не  ждала
ее. Во время его отсутствия, когда ей  пришлось  принимать  самой  некоторые
деловые решения, все таинственное могущество слова "бизнес"  рассеялось  для
нее, и она увидела его  тоскливую  будничную  суть.  Не  предполагая  больше
увидеть себя когда-нибудь снова красивой и грациозной, она пришла к  выводу,
что и Отец, который, может быть, когда-то во время ухаживания и воплощал для
нее неопределенные любовные идеалы,  теперь  постарел  и  поскучнел,  как-то
отупел от своей работы, а может быть, и от  своих  путешествий,  достиг  уже
своих пределов и больше никогда их не переступит.
   Все же она была рада, что они - в  Атлантик-Сити.  Сарин  бэби  находился
здесь в безопасности. Впервые за время,  прошедшее  с  Сариной  смерти,  она
думала о ней без слез. Честно говоря, ей также весьма нравилось  быть  здесь
на виду у публики, в обеденной зале отеля, или на веранде по вечерам, или на
променаде, прогуливаясь вдоль павильонов,  магазинов  и  пирсов  Иногда  они
нанимали кресло на колесах. Они сидели в нем вместе  с  Отцом,  а  служитель
сзади медленно катил их вдоль  променада.  Лениво  они  созерцали  встречных
пассажиров  подобных  же  экипажей  или  искоса  поглядывали  на  тех,  кого
случалось обогнать. Отец притрагивался к полям своего  канотье.  Кресла  эти
были плетеные, с холщовым бахромчатым верхом, они напоминали ей  двухместные
коляски времен ее детства. Два боковых колеса были большущими, а  поворотное
колесо впереди -  маленькое,  оно  слегка  поскрипывало.  Малыш  обожал  эти
кресла. Их можно было нанять и без тягловой силы, и это ему нравилось больше
всего. Тогда он сам толкал кресло с папой и мамой и мог направлять его  куда
хотел и с какой угодно скоростью,  и  у  родителей  не  было  никакой  нужды
поучать его. Большие отели стояли один за другим вдоль променада,  их  шторы
хлопали под  океанским  ветром;  у  каждого  на  безукоризненно  покрашенном
крыльце стояли в ряд кресла-качалки и белые плетеные стулья.  Морские  флаги
струились над куполами, а по ночам они  были  освещены  раскаленными  добела
лампами, обрисовывающими контур крыш.
   Однажды вечером семья остановилась у павильона,  в  котором  негритянский
духовой оркестр напористо играл рэг. Мать не знала, какой именно, но  музыка
тут же напомнила ей  собственное  пианино,  звенящее  под  чудными  пальцами
Колхауса Уокера. Она вовсе не забыла недавней трагедии, но чувствовала  лишь
какое-то высвобождение, как будто бризы этого курортного города выдували  из
головы тяжелые мысли  тут  же,  как  они  появлялись.  Теперь  музыка  вдруг
захватила ее, она ассоциировалась для нее и с Младшим Братом. Любовь к нему,
страстное обожание пронзили ее. Ей казалось сейчас, что она  его  забросила.
Худое, нервное, порывистое существо. Какая-то укоризна, какое-то отвращение.
Вот так он смотрел на нее через стол, когда Родитель чистил свой пистолетус.
Она почувствовала легкое головокружение, и, глядя в освещенный павильон, где
неукротимые музыканты в красно-синей униформе работали со своими сверкающими
трубами, корнетами, тубами и саксофонами, она подумала, что  под  каждой  из
этих псевдовоенных фуражек можно было бы увидеть торжественный лик Колхауса.
   С этого вечера приморские восторги Родительницы стали более  зыбкими.  Ей
приходилось теперь концентрироваться. Она проявляла определенную  решимость,
чтобы сохранить себе безоблачное небо. Она заботилась о  сыне,  о  муже,  об
инвалиде-папаше и особенно о чудесном негритенке, который здесь процветал  и
рос не по дням, а по часам. Она стала также замечать  внимание,  которое  ей
оказывали некоторые гости отеля. До этого они кружили по краю  ее  сознания,
ожидая с ее стороны благосклонности. Теперь она готова была даровать ее этим
людям. В отеле было несколько впечатляющих  европейцев.  Германский  военный
атташе с моноклем в глазу, который всегда отдавал  ей  честь  со  сдержанной
галантностью.  Высокий  и  стриженный  под  излюбленный  ими  милитаристский
бобрик, он выходил к обеду в белой униформе с черным галстуком. Он устраивал
целое представление, заказывая вина и отвергая их. С ним не было женщины, но
несколько довольно хамоватых мужланов, явно ниже его по рангу. Отец  сказал,
что это капитан фон
   Папен,  инженер.  Они  видели  его  каждый  день   гуляющим   по   пляжу,
раскатывающим топографические карты, показывающим что-то  в  море  и  что-то
говорившим своим подручным. Обычно в это время какое-нибудь судно  проходило
на горизонте. "Это что-то вроде инженерной разведки, - говорил Отец, лежа на
песке, - не понимаю, что может интересовать немцев в Южном Джерси". Отец  не
замечал  двусмысленного  интереса  этого  инженера  к  его  жене.  Мать  это
забавляло. С первого  же  беззаботного  взгляда,  которым  она  ответила  на
внимание  офицера,  она   поняла,   что   в   этом   повелительном   монокле
сфокусировались  самые  похотливые  намерения.   Она   решила   игнорировать
германца.
   Была там также престарелая французская пара, с которой  она  обменивалась
любезностями,  смеялась,  вспоминая  свой  школьный   французский,   а   они
великодушно  похваливали  ее  произношение.  Они   появлялись   на   солнце,
закутанные, как коконы, в белые одежды и  газ,  увенчанные  панамами.  Кроме
того, они всегда носили с собой зонты. Муж был  ниже  своей  жены  и  весьма
тяжеловат, веснушки на лице, толстые очки. Он не расставался  с  сачком  для
бабочек и каким-то кувшином, а она все время таскала тяжеленную корзину  для
пикника. Каждое утро они исчезали в отдаленной дымке побережья, где не  было
ни отелей, ни променадов, но лишь только  чайки,  да  кулики,  да  трава  на
дюнах, в которой как раз  и  трепетали  вожделенные  его  крылышки.  Он  был
профессор из Лиона - на пенсии.
   Мать старалась заинтересовать Дедушку этой французской  парой:  как-никак
общее академическое прошлое.  Старик,  однако,  отверг  знакомство.  Он  был
полностью  поглощен  своим  состоянием  и   слишком   раздражителен,   чтобы
участвовать в цивилизованной беседе. Он признавал лишь одно занятие на  этом
курорте - ежедневные катания в кресле по променаду. В кресле, считал он,  он
никому не покажется дряхлым. На коленях он держал трость, и если движение на
променаде замедлялось по вине пешеходов, он поднимал трость и  тыкал  острым
концом как в мужские, так и в женские спины. Возмущенные люди оборачивались,
а он проплывал мимо.
   Были среди гостей, разумеется, и неевропейцы: гигант маклер из  Нью-Йорка
со здоровенной  женой  и  тремя  большущими  детьми,  которые  ни  слова  не
произносили за обедом; несколько семей из Филадельфии, что можно было  сразу
же   определить   по   гнусавой   речи.   Мать,   однако,   находила   своих
соотечественников неинтересными. В иностранцах, казалось ей, гораздо  больше
жизни. Вот, например, барон Ашкенази, маленький подвижный человек,  шелковая
рубашка расстегнута  на  шее,  на  голове  легкомысленная  белая  кепочка  с
пуговицей на макушке, он ей очень нравился, эдакая "заводная" персона, глаза
так бросают стрелы во все стороны, будто он боится что-то  потерять,  что-то
упустить,  как  ребенок.  Он  носил  на  цепочке  через  шею   прямоугольное
стеклышко, обрамленное металлом. Увидев что-то для себя интересное,  он  тут
же подносил  это  стеклышко  к  глазам,  как  бы  фиксируя  момент.  Однажды
пасмурным утром на крыльце отеля и Мать попала в его рамочку.  Пойманный  ее
взглядом  на  месте  преступления,  он  рассыпался  в  извинениях.   Сильный
иностранный акцент. "Я, понимаете ли, занят в бизнесе движущихся картинок  и
вот, понимаете, даже на вакациях не могу удержаться, вы меня понимаете".  Он
смеялся, как бы поблеивал, и Мать была очарована. Блестящие черные волосы  и
маленькие деликатные руки. Потом она  видела  его  на  пляже,  на  некотором
расстоянии, он бегал там, развлекая какого-то ребенка, и  время  от  времени
подносил к глазам свое забавное стеклышко.  Солнце  стояло  за  ними,  и  он
казался ей движущимся силуэтом. Какая энергичная фигура. Она улыбалась.
   Барон оказался первым гостем за их столом. Он явился с красивой маленькой
девочкой, которую представил как свою дочку. Она  была  удивительно  хороша,
примерно того же возраста, что и Малыш. У Матери тут же  появилась  надежда,
что они подружатся. Конечно, за столом они не сказали друг другу ни слова  и
даже не взглянули друг на дружку Отец не мог оторвать от девочки глаз.  Экая
малышка-средиземноморочка с  густыми  черными  волосами,  в  чудесном  белом
кружевном платьице с  атласным  верхом,  очерчивавшим  легчайшие  намеки  на
будущие прелести. За весь обед она не сказала ни единого  слова  и  даже  не
улыбнулась. Вскоре, однако,  после  закусок  барон  объяснил,  в  чем  дело:
понизив голос и притрагиваясь к руке дочки, он сказал, что  ее  мать  умерла
несколько лет назад, но не сказал от чего. Больше он уже не женился.  Пауза.
Спустя момент он снова уже кипел энергией. Он говорил быстро, с  европейским
акцентом, частенько невпопад, но тут же, понимая это, смеялся первый.  Жизнь
восхищала его.  Он  жил  своими  ощущениями  и  не  уставая  делился  ими  с
окружающими: вкус вина ли  это  был  или  множественное  отражение  свечи  в
хрустальном канделябре. Незамысловатые его  восторги  были  заразительны,  и
вскоре уже с лиц Родителей не сходила улыбка. Они забыли о себе. Удивительно
чувствовать мир так, как чувствует его барон - живым  каждое  мгновение.  Он
поднимал свой стеклянный прямоугольник, беря в рамку  Мать  и  Отца,  детей,
официанта, идущего к столу, дальний конец столовой, где  пианист  и  скрипач
играли на маленькой сцене, декорированной пальмами в кадках. "В кинофильмах,
- говорил барон, - мы смотрим на то, что там уже имеется. Жизнь сверкает  на
теневом экране, она выходит из мрака нашего сознания.  Это  большой  бизнес.
Люди хотят знать, что с ними происходит. За  несколько  пенни  они  приходят
посмотреть на самих себя в движении: как они бегут, гонится на  автомобилях,
дерутся, как они, прошу, не обижайтесь, обнимаются. Это самое важное сейчас,
в этой стране, где каждый по сути дела -  новичок.  Огромная  потребность  в
понимании. - Барон поднял бокал. Посмотрел на вино и попробовал его.  -  Вы,
конечно, видели "Его первую ошибку"?  Нет?  А  "Дочь  невинна"?  Нет?  -  Он
рассмеялся.  -  Не  смущайтесь!  Это  две  моих   первых   экранных   пьесы.
Одночастевки. Я сделал их меньше чем  за  пять  сотен  долларов,  но  каждая
принесла мне по десять тысяч. Да-да, - сказал он смеясь, - чтоб я так  жил!"
Отец кашлянул и покраснел при упоминании столь конкретных цифр. Не  понимая,
барон настойчиво объяснял ему, что эт