ло бы мне хотя бы приблизиться вот  к  этому".  Он
показал глазами и подбородком на постель.  Семейство  взирало  на  него  без
всякого выражения на флегматичных славянских лицах. Бабушка, не  отрывая  от
Гудини глаз, сказала что-то не по-нашему как бы вопрошая о чем-то, и один из
сыновей почтительно ей что-то ответил и  назвал  имя  Гудини.  "Я  хотел  бы
выразить уважение", - сказал Гудини. Плоские  лица,  тяжелые  брови,  широко
посаженные глаза - все продолжали на него смотреть, не оставляя ему  никаких
шансов на ответную улыбку. "Как вы сюда прошли?" - спросил доктор. "Я только
на минутку, - не по существу ответил Гудини, - я только  спрошу  его  кое  о
чем" - "Вы бы лучше ушли", - сказал доктор. Гудини повернулся  к  семейству.
"Я хотел бы узнать,  что  он  чувствовал  и  что  он  делал,  чтобы  достичь
поверхности. Он оказался единственным. Это не  может  быть  просто  так.  Он
что-то сделал особенное. Мне очень важно это знать, вы же  понимаете.  -  Он
вынул бумажник, извлек оттуда несколько купюр. - Думаю, это вам не помешает,
прошу, возьмите, от чистого сердца". Семейство взирало на него без движения.
Слабый звук долетел с постели. Один из сыновей наклонился и подставил папаше
свое большое ухо. С минуту послушав, он кивнул. Затем подошел к другому сыну
и что-то сказал ему. Здоровенные хлопцы, выше шести футов, груди как  бочки.
"Без грубостей", - сказал доктор. Гудини вдруг почувствовал, что его подняли
за локти и несут по проходу через палату. Ноги его болтались в  воздухе.  Он
решил не сопротивляться, хотя отлично владел приемами самообороны и  мог  бы
расшвырять этих орясин в один момент, но как-никак это все же была больница,
ну.
   Гудини шел по улицам. Уши  горели  от  унижения.  На  нем  была  шляпа  с
опущенными полями, тугой двубортный полосатый  пиджак,  рыжеватые  брючки  и
коричневые с белым штиблеты. Быстрое  движение  сквозь  нью-йоркские  толпы.
Исключительная гибкость. Он думал о сцене, которой ему  никак  не  удавалось
достичь, сцене, называемой "реальный мир". При  всех  своих  достижениях  он
оставался все же не более чем трюкачом,  иллюзионистом,  самым  обыкновенным
волшебником. В чем был смысл его жизни, если люди,  покидая  театр,  тут  же
забывали  о  нем?  А  газетные  заголовки  кричали:  "Коммодор  Пири  достиг
Северного полюса". Вот номер на сцене реального мира, и он заносится в книгу
истории.
   Гудини решил сконцентрировать свои усилия на подвигах во  внешней  среде.
Во время очередного турне он освободился из  заколоченного  и  перевязанного
веревками  ящика,  опущенного  в  замерзшую  Детройт-ривер.  В   Бостоне   и
Филадельфии  его  тоже  топили  в  замерзших  реках  Для  этих  номеров   он
тренировался в собственной ванне, куда ледовшик наваливал колотого льда.  Но
что, скажите, от этого изменилось? Тогда  он  решил  отправиться  в  Европу.
Между прочим, он начинал свою карьеру именно в Европе, и именно  оттуда  ему
удалось прорваться  в  круг  американского  водевильного  бизнеса.  Странным
образом  он  иногда  чувствовал,  что  европейцы  лучше  понимают  его,  чем
соотечественники. За несколько дней до отъезда он устроил концерт  в  пользу
старых колдунов и ветеранов сцены. Он хотел порадовать их  новой  эскападой.
Ну конечно, он нанял целую команду санитаров из Бельвю, они вышли на сцену и
забинтовали его с ног до головы. Потом  они  запеленали  его  в  целую  кучу
простынь и прикрутили к больничной койке. Ну конечно, потом  они  вылили  на
него целые потоки воды, чтобы простыни стали потяжелее.  И  конечно  же,  он
выбрался из всей этой муры. Ну, театральные старцы, конечно же, обалдели  от
восторга. Но он удовлетворен не был.
   Гудини отправлялся в Европу на "Императоре", огромном германском судне  с
фигурой на носу - странная штука  на  современном  трехтрубном  пассажирском
лайнере, не правда ли. Фигура - имперский орел  с  когтями,  погруженными  в
земной шар. Миссис Вайс, древняя матушка Гудини,  пришла  проводить  его  на
пирс. Маленькая  аккуратненькая  женщина  в  черном.  Он  поцеловал  ее,  ну
конечно, обнял ее, потом поцеловал ей руки и пошел вверх по сходням.  Потом,
конечно, он бросился назад и принялся снова целовать ее, держал  ее  лицо  в
своих ладонях и целовал свою мамочку в глаза. Она кивала и пошлепывала  его.
Он взбежал, наконец, окончательно на палубу и стал махать. Без  конца  махал
сначала просто рукой, потом кепкой. Уже вполне  было  смехотворно  махать  с
середины реки, уже очевидно было, что мамочка его не видит, а он все махал и
кричал, пока огромный лайнер вытаскивали буксирами на  внешний  рейд.  Он-то
еще долго мог ее видеть на пирсе, маленькую  черную  фигурку,  хрупкую  свою
дорогую, любимую старую  леди.  Она  всегда  радовалась,  что  у  нее  такой
преданный сын. Однажды явился, попросил ее подставить передник и вывалил  ей
в передник  пятьдесят  сверкающих  золотых  долларов.  Хороший  мальчик.  На
извозчике она вернулась домой на 113-ю улицу и стала ждать его возвращения.
   Гудини  начал  свое  европейское  турне  в  театре  "Ганза"  в  Гамбурге.
Аудитория кипела энтузиазмом. Газеты  посвящали  ему  целые  полосы.  Каждый
вечер поклонники осаждали служебный вход театра. Он старался поскорее от них
избавиться. Никогда еще он  не  чувствовал  такого  горького  разочарования.
Почему он посвятил свою жизнь бессмысленному делу, увеселению толпы? Однажды
случилось ему увидеть демонстрацию французской летательной машины  "Вуазен".
Это  был  красивый  биплан,  эдакий  хрупкий  ящичек   с   тремя   деликатно
закрепленными велосипедными колесами.  Авиатор  поднимал  его  над  гоночным
треком, летал по кругу, а затем приземлялся на внутреннем поле ипподрома. На
следующий день этот подвиг был подробно описан в  газетах.  Гудини  не  стал
долго раздумывать.
   Уже через неделю у него был новенький "Вуазен". Конечно, это обошлось ему
в пять тысяч долларов, но... В полный комплект входил и французский механик,
который  обучал  искусству  летания.  Гудини  приспособил  для  этого   дела
армейский плац за чертой города. Между  прочим,  во  всех  странах,  где  он
когда-либо играл, он всегда накоротке сходился с военщиной. Солдаты повсюду,
между прочим, обожали его. Каждое утро он отправлялся  на  плац,  садился  в
свой "Вуазен", а француз читал  ему  лекцию  о  функциях  разных  рычагов  и
педалей. Аэроплан управлялся  большущим  рулевым  колесом,  установленным  в
вертикальной позиции и  прикрепленным  стволом  к  рулю  направления.  Пилот
восседал на маленьком сиденье между двумя крыльями. Позади него был мотор, а
позади мотора - пропеллер. Сделан был "Вуазен" из дерева, а  крылья  покрыты
туго натянутой и  отлакированной  материей.  Распорки,  соединяющие  двойные
крылья, тоже были покрыты этой материей. Все  вместе  напоминало  воздушного
змея. Гудини распорядился, чтобы его имя было  написано  заглавными  буквами
как на верхних крыльях, так и на нижних. Он не мог дождаться первого полета.
Терпеливый механик, однако, тщательно муштровал его в  различных  операциях,
потребных для того, чтобы вздымать машину ввысь, удерживать ее в полете,  ну
и, между прочим,  чтобы  приземлять  ее.  Каждый  вечер  Гудини  выходил  на
подмостки театра, а каждое утро мчался на летные уроки. Наконец пришло утро,
когда красные рассветные небеса были чисты  и  ветер,  по  оценке  механика,
соответствовал всем кондициям; в  это  утро  они  вытолкали  аппарат  из-под
навеса и развернули его носом на  север.  Гудини  вскарабкался  в  пилотское
сиденье,  повернул  кепи  козырьком  назад  и  натянул  потуже.  Сжал  руль.
Предельная концентрация, суженные глаза, мощно выставленная вперед челюсть -
таков был в этот момент Гудини. Кивнул  механику,  который  уже  раскручивал
деревянный пропеллер. Мотор взревел. Это был 80-сильный "энфилд" - у братьев
Райт, конечно,  было,  вы  знаете,  что-то  похуже.  Боясь  дохнуть,  Гудини
дросселировал   мотор,   ставил   его   в   нейтральное   положение,   снова
дросселировал. Наконец он поднял большой палец - поехали!  Механик  вынырнул
из-под крыльев. Аппарат медленно двинулся вперед. Гудини дышал  все  чаще  и
чаще, пока "Вуазен" набирал скорость. Вдруг - толчок, и Гудини  ощутил,  что
чувствительные крылья как бы  обрели  собственное  самосознание,  словно  бы
нечто сверхъестественное внезапно присоединилось к его  предприятию.  Машина
поднималась над землей. Ему казалось, что он грезит. Усилием воли он обуздал
свои эмоции,  сурово  скомандовал  себе  держать  крылья  на  одном  уровне,
дросселировать в зависимости от скорости полета. Лечу! Он работал  педалями,
наклонял руль, и машина  послушно  набирала  высоту.  Наконец  он  осмелился
глянуть вниз: земля была не менее чем  в  пятидесяти  футах.  Он  больше  не
слышал скрежета мотора позади себя. Ветер бил в лицо, и он вдруг  обнаружил,
что кричит, как вы думаете, во все горло. Скрепляющие  проволоки,  казалось,
пели, крылья над и под пилотом кивали, покачивались и как бы играли в  своем
удивительно чувствительном  самосознании.  Велосипедные  колеса  медленно  и
бесцельно вращались в  потоках  ветра.  Он  пролетел  над  купами  деревьев.
Добившись уверенности, он положил аппарат в труднейший маневр -  в  поворот.
"Вуазен" описал широкий круг над армейским плацем. Гудини  увидел  механика,
салютующего ему обеими руками.  Хладнокровно  он  выровнял  крылья  и  начал
снижение. Жесткий толчок при приземлении несколько обескуражил его, но когда
аппарат остановился, он жаждал только одного - быть снова в небе.
   Во время последующих полетов Гудини оставался  в  воздухе  уже  минут  по
десять-двенадцать. Это было уже некоторой  дерзостью  -  летать  на  пределе
горючего. Временами ему казалось, что он как бы плывет  как  бы  подвешенный
прямо-таки к облакам. Он мог видеть сверху целые  деревни,  гнездившиеся  по
германской равнине, он как  бы  преследовал  свою  тень,  скользившую  вдоль
исключительно ровных германских дорог,  очерченных  изгородями.  Однажды  он
взлетел так высоко, что увидел даже, вы не  поверите,  средневековый  силуэт
Гамбурга и поблескивающую на  солнце  Эльбу.  Он  чертовски  гордился  своим
аэропланом. Он жаждал творить историю летания. Молодые офицерики из  местных
казарм все чаще и чаще наведывались на плац, чтобы  увидеть  полеты  Гудини.
Некоторых из них он знал уже по имени. Однажды  комендант,  тот  самый,  что
столь любезно разрешил Гудини пользоваться армейским плацем,  с  не  меньшей
любезностью спросил, не захочет ли Гудини прочесть несколько лекций  молодым
офицерам об  искусстве  летания.  Волшебник  согласился  с  готовностью.  Он
приспособил к этим лекциям свое расписание. Ему нравились молодые офицеры, в
высшей степени интеллигентные и почтительные. Они смеялись его шуткам  и  не
смеялись над его отнюдь не идеальным немецким - казалось, просто не замечали
его.
   Однажды утром после полета Гудини направлял уже свой  аппарат  к  навесу,
когда заметил стоявший в  ожидании  штабной  "мерседес"  и  в  нем  офицеров
императорской германской армии. Он не успел вылезти  из  самолета,  когда  с
откидного сиденья "мерседеса" вскочил комендант,  церемонно  отдал  честь  и
почему-то официально спросил, не может ли Гудини снова поднять "Вуазен"  для
демонстрационного  полета.  Гудини  глянул  на  двух  основательных  мужчин,
сидевших на заднем сиденье авто в кольчугах из медалей и  крестов.  Они  ему
кивнули. На переднем сиденье рядом с шофером сидел сержант в шишастой каске.
На коленях у  него  лежал  карабин.  В  этот  момент  закрытое  белое  ландо
"даймлер" медленно приблизилось к штабному автомобилю. Медные части его были
отполированы выше всяческого совершенства, и даже белые деревянные спицы  на
колесах были ослепительно чисты. Флаг с золотой каемкой трепетал  на  правом
крыле. Пассажиров ландо Гудини не смог разглядеть. "Конечно, - сказал он,  -
что за вопрос". Он приказал механику залить  бак  и  через  несколько  минут
снова был в воздухе и произвел несколько  торжественных  кругов  над  полем.
Как, должно быть, он выглядел с земли, как! Какое  упоение!  На  высоте  ста
футов он прожужжал прямо над  машинами,  а  потом  снизился  до  пятидесяти,
покачал крыльями и помахал рукой. Кто бы там ни сидел в этом шикарном  авто,
он летал для них, пожалуйста, не жалко.
   Когда он приземлился, его пригласили в большой  "даймлер".  Шофер  открыл
дверцу  и  вытянулся  по  стойке   "смирно".   Внутри   оказался   эрцгерцог
Франц-Фердинанд,  наследник  австро-венгерского  трона.  Он  был  облачен  в
полевую форму австрийской армии, а на сгибе руки  держал  шлем  с  плюмажем.
Волосы его  были  пострижены  щеткой,  верхушка  башки  совершенно  плоская.
Огромные торчащие вверх  навощенные  усищи.  Эрцгерцог  туповато  взирал  на
Гудини из-под тяжелых век.  Рядом  с  ним  сидела  его  жена  графиня  Софи,
величавая матрона,  деликатно  позевывавшая  под  прикрытием  белой  руки  в
перчатке. Франц-Фердинанд, похоже, не очень-то отчетливо сознавал, кого  ему
представляют. Он поздравил Гудини с изобретением аэроплана.
 
 
 
 
   II.
 
   14
 
   Вернувшись в Нью-Рошелл и пройдя под своими  любимыми  кленами.  Родитель
увидел Родительницу с чернокожим младенцем на руках. Цветная  девчонка  одна
куковала в мансарде. Меланхолия обессилила ее, она не могла  уже  приподнять
свое дитя. День-деньской она сидела неподвижно, глядя, как  солнце  зажигает
бриллиантами окна домов, как стекла сияют, а потом угасают.  Отец  посмотрел
на нее в открытую дверь. Она не  шевельнулась.  Он  странствовал  по  своему
собственному дому и повсюду  как  бы  находил  приметы  своего  собственного
отсутствия.  Сынишка,  точно  настоящий  студентик,   обзавелся   письменным
столиком. Чу, не арктический ли ветер свистит? Нет,  это  горничная  Бригита
тянет  через  ковер  в   гостиной   новомодный   электрический   всасывающий
очиститель. Престраннейшим предметом  оказалось,  надо  сказать,  зеркало  в
ванной.  Оно  явило  ему  изможденное  бородатое  лицо  доходяги  Бритвенное
зеркальце на "Рузвельте" было гораздо снисходительнее.  Какое  жалкое  тело,
торчащие ребра и ключицы, жалкое, ранимое, белое с пятнами,  экий  костлявый
таз. Ночью в постели Мать держала его и старалась согреть  всю  малость  его
некогда могучей спины, она старалась как бы завернуть его всего себе внутрь,
убаюкать и во сне  растопить  его  странную  обледенелость.  Им  обоим  было
очевидно, что на этот раз он пропадал слишком долго. Внизу  Бригита  ставила
пластинку на виктролу, крутила ручку,  а  потом  рассаживалась  в  гостиной,
курила сигарету и слушала песенку  Джона  Маккормака  "Я  слышу,  ты  зовешь
меня". Она делала все, чтобы потерять свою работу. Проку теперь от нее  было
не больше, чем почтения. Мать связывала это  с  появлением  в  доме  цветной
девушки. Отец полагал, что планета попросту съехала на несколько градусов  с
оси морали. Приметы морального скоса он видел теперь повсюду, и  это  бесило
его. В его  собственной  конторе  ему  сказали,  что  его  собственные  швеи
присоединились к профсоюзу. В висевших на нем пиджаках и брюках  он  казался
себе еще более бесформенным, чем в полярных мехах. Арктические  подарки.  Он
привез сыну пару моржовых клыков и китовый ус с эскимосской резьбой, а  жене
шкуру  белого  медведя.  Вытаскивание  из  дорожного  сундучка   арктических
сокровищ - тетрадки журнала, заскорузлые странички,  подписанная  фотография
коммодора Пири, наконечник гарпуна, несколько банок неиспользованного чая  -
превратилось  в  молчаливое  посмешище:  пожитки  дикаря.  Семья  стояла   и
смотрела, как он ползает  вокруг  сундучка.  Ему  нечего  было  им  сказать.
Северная арка  мира  мраком  и  холодом  еще  сжимала  его  плечи.  Ведь  не
расскажешь же, как, дожидаясь на борту "Рузвельта" возвращения коммодора, он
слушал вой ветра и сжимал с любовью  и  благодарностью  грешное  и  грязное,
воняющее рыбой тело эскимоски. Он прижимался  своим  телом  к  подванивающей
рыбине, вот что он там делал. Он даже в уме не осмеливался произнести старое
доброе англосаксонское слово по отношению к этому делу. Сейчас в  Нью-Рошелл
ему казалось, что от него несет рыбьей печенкой, что  он  дышит  рыбой,  что
рыба застряла в ноздрях. Он драил себя до красноты. Он  заглядывал  в  глаза
Матери, ища там догадку. Вместо этого он находил в них странное  любопытство
и сострадание. Она относилась к  нему  будто  к  какому-то  иному  существу.
Каждую ночь после его возвращения они спали вместе, и это было  удивительно.
Да, некоторым образом она была  уже  не  столь  сокрушительно  скромна,  как
прежде. Она ловила его взгляды. Она расплетала волосы  перед  сном.  Однажды
ночью ее рука совершила путешествие по его груди вниз под рубашку. Он решил,
что у  бога  в  копилке  наказания  столь  затейливые,  что  предугадать  их
невозможно. Он поворачивался к ней и видел, что она готова. Он  стонал.  Она
тянула к себе его лицо, и ее руки не чувствовали его слез.
   Тем не менее дом с широкими окнами,  скошенными  углами  уверенно,  будто
корабль, вплывал из сумерек в каждый новый день. Сверкающим ноябрьским утром
Отец взирал на свой дом из сада. Опавшие листья, подернутые морозом,  лежали
вокруг, как застывшие  волны.  Дул  ветер.  Прихрамывая,  он  огибал  дом  и
возвращался.  Он  думал  о  предстоящем   докладе   в   Нью-йоркском   клубе
исследователей. Конечно, он предпочел бы посиживать  в  гостиной,  подставив
ранимые свои ступни маленькому электрообогревателю. В семье все относились к
нему как к выздоравливающему.
   Сын приносил ему бульон. Мальчик весьма вырос и уже потерял частично свою
детскую  пухлость.  Он  становился  полезным  членом  семьи   и   интересным
собеседником. Весьма толково обсуждал  явление  кометы  Галлея.  Отец  порой
чувствовал себя ребенком рядом с ним, таким взрослым.
   В газетах появились сообщения  об  африканском  сафари  Тедди  Рузвельта.
Великий консерватор свалил в  свои  ягдташи  семнадцать  львов,  одиннадцать
слонов, двадцать одного носорога, восемь гиппопотамов, девять жирафов, сорок
семь газелей, двадцать девять зебр, а разных там антилоп куду, канна, импал,
разных там диких кабанов и бородавочников не счесть.
   Бизнес, несмотря на отсутствие Отца,  оказался  в  полном  порядке.  Мать
могла  теперь  бойко  говорить  на   такие   темы,   как   "оптовые   цены",
"изобретения", "реклама". Она ведь взяла на себя  все  руководящие  функции.
Она произвела некоторые изменения в процедуре расчетов и заключила контракты
с четырьмя новыми агентами в Калифорнии и  Орегоне.  Отец  проверил  все  ее
деяния и был весьма удивлен. На ее ночном столике лежали теперь  книги  типа
"Сражающаяся леди" Молли Эллиот Сивелл или памфлет на тему о семейных путах,
принадлежащий  перу  Эммы  Голдмен,  анархистки-революционерки.   Внизу,   в
мастерской,  отец  обнаружил  своего  шурина,  сгорбившегося  над  чертежным
столом. МБМ терял свои блондинистые волосы. Он был бледен и худ и еще  более
отстранен от окружающих, чем когда-либо. Самым примечательным было  то,  что
он проводил теперь за работой двенадцать-пятнадцать часов в  день.  Он  взял
под свою эгиду именно фейерверковый отдел предприятия и теперь  разрабатывал
целые дюжины новых ракет, огненных  колес  и  необычные  огненные  хлопушки,
запакованные не в цилиндрический, а в сферический контейнер. Запал торчал из
этой  штуки,  словно  стебель,  и,  стало  быть,  штучку  по  праву  назвали
Бомба-Вишенка. Однажды утром двое мужчин в черных пальто и котелках  явились
на испытательное поле  Младшего  Брата  за  трамвайным  кольцом,  в  высоких
травах. Отец стоял на небольшом пригорке на краю болота. В пятидесяти  ярдах
от  пригорка,  на  пятачке  ссохшейся  грязи,  Младший  Брат   готовился   к
демонстрации. Он оговорил с Отцом, что первое возгорание  будет  обычным,  а
вот второе как раз и  окажется  Вишенкой.  И  вот  он  встал  и,  отойдя  на
несколько шагов, поднял руку. Отец услышал, ка