Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
емного таинственный час, который Пушкин называл "час между волком и
собакой". Свобода, отдых, покой, редкие огоньки в окнах, черные тени на
лиловом снегу, и над всем этим распахнутые горы - мощные отроги
Тянь-Шаньского хребта. Они не особенно высоки, на них нет снежных шапок, это
просто огромные глыбины дикого камня - голые, холодные, без лесов и
кустарников. На них ни лесов, ни человеческих нор. Просто обнаженный
льдистый камень. Айсберг. Он как становая жила земли - широк и несокрушимо
груб. Людей, повторяю, нет, зато упрямое человеческое существование
пульсирует здесь в каждом окошечке, каждом лучике света, но скоро погаснут и
они. Отдыхайте, труженики!
И еще одна картина этого периода. И в ней самое главное - человек.
Девушка "Рауза". Она еще очень молода. По существу, это полуребенок. Вот
сидит она в легком национальном платье, обхватив крепкие загорелые колени, а
кругом расстилается безграничная казахстанская степь, нежная, жесткая,
поросшая стойкой полупустынной травой. Девушка невесела. Над ней довлеет
что-то свое, сокровенное, а может, даже нераспознанное ею до самого конца.
За спиной ее, над желто-зеленым простором далекие стога сена и замыкающая
цепь гор. До них идти и не дойти, ехать и не доехать, хотя горы и кажутся
совсем близкими. Девушка то ли ушла от людей, со своей невеселой думой, то
ли ожидает кого-то. А он или запоздал, или вообще уже не придет. А может
быть, и то, что пришла она на условное место слишком рано, чтоб побыть одна
и вот сидит, грустит, думает. Что ж, без, этого, видно, уж и не прожить
никому. Написал же молодой Вяземский об этих летах: "Счастливая пора, пора
тоски сердечной!" И еще: "...сердце молодое / И жить торопится, и
чувствовать спешит". Так как же назвать и эту картину Степанова иначе, чем
"Элегия" или "Раздумье"? Как отсюда не перейти к космосу?
Он пришел к нему и пришел очень скоро. Вот пригласительный билет. Лето
1972 года. "Союз художников Казахстана приглашает Вас на выставку
произведений заслуженного деятеля искусств Каз. ССР А. Степанова,
посвященную 20-летию космической эры". Перечислены и экспонированные
полотна. Их всего 25.
Э 2. "Перед стартом".
Э 3. "К старту готов".
Э 17. "Последние минуты перед стартом".
Э7. "Старт".
Э 14. "В космосе".
Э 22. "В степях Казахстана".
Почему сюда, на выставку, посвященную космосу, попал этот 22 номер, я
попытаюсь объяснить потом.
А вот первое по времени полотно, посвященное космической теме, на
выставку почему-то не попало, но начинать надо именно с него.
Над полоской лесистых гор и такой же узкой полоской степи опустился
гигантский желто-белесый треугольник. Как нож гильотины, он отрубил землю от
неба. Он грандиозен, необычен и в то же время прозрачен. Через его
янтарность явственно просвечивает тонкий серп луны. Все остальное тонет в
стремительном потоке света - ведь он есть поток лучей. Несмотря на точность
и четкость его очертаний, он никак не пирамидален. Его вершина загнута
рогом. Именно в эту точку и несется с земли неведомый межпланетный снаряд.
Холст, темпера, 50X59, 1960-1961 г. Название "К другим планетам". Таково мое
восприятие этого полотна. Искусствовед подметит и другое:
"Полукружие, символизирующее Землю, резкий силуэт треугольника,
разрезающий свет и темноту, легкий желтоватый свет отлетевшего снаряда - вот
и все, что изображено. Но в том-то и дело, что картина дает толчок
воображению, заставляет задумываться, она рождает ассоциации. Не случайно
один из посетителей выставки, оказавшийся летчиком-испытателем, удивительно
точно высказал свое ощущение: "...заставляет лететь - так вспорол
пространство цветом" (Журнал "Искусство", Э 2, 1966 г.).
Но интереснее всего, что художник изобразил только то, чему сам был
свидетель в одну из ясных степных ночей осенью 1960 года. Вот его рассказ:
"Ехали ночью степью. Под светом фар возникали песчаные холмы,
переходящие в длинные барханы и все тут же снова пропадало в темноте. Ярко
горели звезды. Через все небо белел Млечный Путь. Вспыхивала Полярная
звезда. Сверкал Пояс Ориона. Степь спала, и вдруг произошло что-то
невероятное. Испуганный шофер резко остановил свою машину. Степь осветилась
фантастическим голубоватым светом, как бы прорезавшим все пространство земли
и неба. Свет мерцал, вздрагивал, двигался, покачивался и вместе с ним
покачивались земля, небо и мы с ними. Все странно меняло свои очертания. Это
продолжалось не очень долго, и только красный огненный хвост еще жил в
вечернем небе, застилая звезды" (Алексей Матвеевич Степанов. Каталог
выставки "Советский художник". Г. Анисимов. Москва, 1974 г.). Рассказ этот
кончается так: "Наутро о запуске спутника сообщили газеты".
Но мне кажется, что это облегченный конец - на самом деле художник так
точно и не узнал, что же такое он увидел осенью 1960 года. Может, это была
действительно первая космическая ракета, может, там, за горами, происходило
атомное испытание, а вполне возможно, что это было ни то и ни другое, а
нечто еще более необычайное, чему начало заложено было именно в эту осеннюю
ночь.
"Космические рейсы стали нашими буднями. Кажется, что Байконур, с
которого поднимаются ракеты, совсем недалеко от Алма-Аты, отделенный от нее
только желтой задумчивой степью. Выло что-то знаменательное в том, что
древняя земля кочевников стала стартовой площадкой наших разведчиков
Вселенной" (оттуда же).
Вот откуда возникла тема этого полотна. "В казахской степи" - т. е. в
Байконуре.
Степь и небо!
Теснейшее, я бы даже сказал страдательное, соприкосновение этих стихий
в Казахстане чувствуешь почти физически. Заберись подальше от людей, ляг на
спину, и над тобой раскроется вся Вселенная. Нигде чувство космического так
не близко, как в степи. А если так лежать очень долго и смотреть, не
отрываясь, в небо, наступит такой момент, когда ты ощутишь легкое
головокружение, а потом и ощущение полета. Земля вдруг плавно качнется под
тобой, сдвинется с места и вы понесетесь в глубь Вселенной во все
миллиардолетая светил, созвездий, туманностей. А ведь у каждой звезды есть
свой свет и свой голос. Очевидно, нигде Вселенная не входит так глубоко в
самую плоть и кровь человека, как в степи и океане. Поэтому первый посланник
в космос оторвался от земли именно в степи, точнее, от Байконурского
космодрома.
В 1921 году тогда еще начинающий поэт Н. С. Тихонов написал:
Знаю я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.
Строчки эти стали классическими, но я убежден, что сегодня Николай
Семенович их не повторил бы или повторил бы, да не так. Ведь и тогда, в
первые послереволюционные годы разговор шел, конечно, не о самом небе, а о
тех заоблачных высях, куда в начале новой эры скрылись от "исторически
справедливого" гнева народа перепуганные ангелы, архангелы, херувимы и
серафимы. Недаром же мы, пионеры, даже много позже, выходя из клубов,
горланили:
Мы на небо залезем,
Разгоним всех богов!
"Небо небогато"! Как бы не так! Нет, мыслящему человеку поздней
античности или раннего средневековья небо всегда представлялось не храмом, а
мастерской. О богах он и не думал. Но шла вместе с астрономией
наблюдательной и так называемая строжайшая "Небесная механика". Есть
старинная гравюра. В годы моего детства ее любили все школьные курсы
космографии. Человек в богатой одежде состоятельного горожанина или ученого
дошел до какого-то последнего круга земли, опустился на четвереньки и,
просунув голову через земную сферу, заглянул в открывшийся перед ним космос
и увидел не ангелов и не пророков, а шестеренки, вороты, зубчатые колеса,
огромный машинный парк Вселенной, полигон, заставленный чудовищными
агрегатами и механизмами. Дальше воображение средневекового художника и
стоящего над ним астронома или астролога не шло. Он ведь и за пределы
Вселенной, в космос, мог перенести только то, что увидел где-нибудь в
часовых мастерских Нюрнберга или шерстобитных мануфактурах Италии. Скрип
пружин, вращение колес, свист приводных ремней - работа, работа, работа.
Художники же знали и чувствовали другое: мы живем в последней оболочке
Солнца и связаны с ним глубокой кровной связью. Отсюда и радуги зарниц, и
игра лунного света, рассветы и сумерки, тот чудесный "пленэр", который был
открыт импрессионистами в первой половине прошлого века. Кто из нас не
помнит голубую или розовую солнечную пену с полотен Ван Гога, Марке или
Ренуара? А в 60-е годы перед наземными наблюдателями открылась такая феерия
мироздания, такие всплески цветов и оттенков, что перед ними померкли все
дворцовые фейерверки и площадные гуляния куртуазных веков. "Мы увидели
звездные моря, красные Галактики, голубые и оранжевые облака и орхидею
золотисто-желтого и лилово-красного цвета - "Туманность Ориона". При
изображении фантастического художнику и писателю предстоит решить следующую
проблему: как при помощи существующих средств, форм и цветов он должен
"изобразить" несуществующее, невероятное сделать вероятным. ("Научная
фантастика", 18 сб., стр. 196.) (Петр Куцка. "Ни с марсиан началось.
Фантастика в живописи".) Слово "изобразить" здесь взято в кавычки. С этими
кавычками художник Степанов никак не согласился. Да и на небо он не полез.
Небесная пиротехника его не привлекла. Он изображает не космос, а его
завоевателей, не марсиан, а наших современников, которые пойдут на приступ
Марса, поэтому цвета на его палитре самые обычные - холодные или теплые,
красные или желтые, зеленые или синие, фиолетовые и голубые. Подчас они
очень интенсивны, подчас нет. Иногда они светятся, бывают прозрачными и даже
призрачными (вот как в картине "К другим планетам"), чаще же всего они
просто честно выполняют свое назначение: донести до нас не только
настроение, но и мысль художника. Вот поэтому я и люблю картины Степанова:
они прежде всего честны со мной. Мастеру и не приходит в голову изображать
орхидеи золотисто-желтого и лиловато-красного цвета, на созвездие Ориона он
смотрит, как и я, с Земли. Художник Степанов работает в самых разнообразных
жанрах. О его пейзажах я уже писал, его портреты стоят особого разговора. А
посмотрите на его "Жеребят" и вы увидите, каким точным и острым взглядом,
какой любовью ко всему живому, растущему обладает художник. Глубокая
нежность к этим только что появившимся тварям, неизведавшим ничего, кроме
бездумной радости жить, сквозит в каждом мазке его кисти. Да и все полотно
живет, бьется, дышит в игре солнечных зайчиков, в светлом полуденном мареве.
Любое определение можно приложить к художнику, кроме одного, сейчас
достаточно модного - фантаст. То есть вполне возможно, что для себя Алексей
Матвеевич допускает существование инопланетян и посещение в прошлом
пришельцами из другого мира и культур куда более совершенных, чем наша, -
все может быть, надо думать и искать. Но важнее, что все творчество
Степанова направлено не от космоса к земле, а от земли к космосу. Он уверен,
что для того, чтобы покорить небо, надо быть очень земным человеком. Вот
поэтому его полотно, изображающее космонавта, и названо "Человек с планеты
Земля". Это современник художника, молодой парень, один из тех, кого мы
ежедневно, даже порой не замечая, встречаем на улицах, в автобусах, в
вагонах метро.
Сквозь выгнутый плексиглас скафандра на нас глядит простецкое, слегка
улыбающееся лицо. И все-таки это лицо рыцаря, и облачен он в рыцарские
доспехи. Конечно, это не та металлическая броня, не то, нечто бряцающее и
тяжелое, не железная одежда Амадиса Галльского, сошедшая с наковальни
средневекового мастера, - это всего-навсего гибко схваченная облегающая тело
эластичная ткань, она надежна и крепка, ей не страшны никакие силы космоса.
Белый скафандр, белый шлем, перчатки, сапоги. Он стоит, спокойно опустив
руки, на палубе какого-то межпланетного корабля, на той самой крайней точке
мироздания, где уже не существует переходов, ни света, ни теней, а есть
только острые, как нож, грани тьмы и света, дня и ночи, восхода и заката.
Поэтому и вся Вселенная как бы разделилась четко на этой человеческой
фигуре: одна половина находится уже в голубой зоне дня, другая почиет в
лиловой черноте космической ночи. Подумать только - ангелы Птоломея две
тысячи лет вращали хрустальные сферы, и сферы гудели, не останавливаясь ни
на секунду. Все звучало, пело, грохотало и работало на тяжелом машинном
ходу. И это было непререкаемо, как вечность. Да это и была вечность,
неприступная и непреодолимая, но человек никак не хотел мириться ни с этой
вечностью, ни с этой неприступностью. Недаром же на голых скалах Казахстана
и Грузии еще жители неолитических пещер камнем выбивали карту созвездий. А
мы ведь знаем, что наскальные изображения эти были не просто рисунком, а
магией: нарисовать зверя на стене грота значило завладеть им - вот человек и
захотел завладеть небом. И не случайно в ущелье Тангалы Казахстана до сих
пор стоит солнцеликий человек с рукой, простертой ввысь.
Именно с этой древней казахской степи оторвался от Земли первый
межпланетный снаряд, а в нем первый человек, переступивший порог земного
тяготения.
Посмотрите на этого первого из первых на картине Степанова "Юрий
Гагарин". Ясная полуулыбка, спокойный, пристальный взгляд и вообще -
молодость, ясность и простота - это первое, что приходит в голову при
взгляде на его лицо. Таково, очевидно, и было лицо Алеши Поповича при выезде
на богатырскую заставу. Вокруг Гагарина мерцание цветов, свечение каких-то
цветовых туманов, неясные растекающиеся в этом мареве фигуры, то ли это
воспоминания космонавта, то ли мысли художника, и только вверху, в
продолговатом иллюминаторе небесного корабля четыре ясных точных
цветораздела. Вверх - черная полоса дикого космоса, за ним голубая полоса
атмосферы, и по ней пролегает снежно-белый след полета, а внизу скромная
маленькая полоска зелени - наша родная Земля. Первый космонавт вернулся на
Землю. Потому что только любя Землю, можно идти на приступ неба. И рисовать
Космос можно только с одной точки - с позиции Земли...
Вот так четырехлетний мальчуган шел в сказочную страну да наконец и
дошел до неба.
Именно поэтому мне и хочется закончить очерки о казахстанских мастерах,
которых я знал и любил, рассказом об этом мальчике - первом
художнике-космисте Алексее Матвеевиче Степанове.
"ЗАКЛЮЧЕНИЕ "
Я написал об алма-атинских художниках. Пять художников - пять разных
судеб. Ничего схожего в этих судьбах нет. И писали они по-разному, и думали,
вероятно, несхоже, и, наверное, друг другу бы как художники не понравились.
Я не знаю, как отзывался Теляковский об Иткинде или Кастеев о Теляковском.
Вряд ли здесь было полное понимание. Уж слишком различные люди они были. Все
это так и от этого никуда не уйдешь. И все-таки каждый очерк, как я ни
стремился избежать этого, мне приходилось заключать одними и теми же
словами: это были все счастливые люди. Прошу поверить, что никакой натяжки
тут нет. Это действительно было так. Они писали картины и радовались.
Показывали картины друзьям и радовались. Экспонировали их на выставки и все
время ходили взбудораженные, беспокойные, даже раздражительные, мало что
понимали, когда к ним обращались, но все равно и это была радость. Радость
признания, радость общения со зрителем, радость удачи: нарисовал,
выставился! Жизнь всех троих моих современников не больно баловала и
радовала - они ведь принадлежали к людям того поколения, которое на своих
плечах выносило все тяготы истории и поэтому удачниками, в расхожем смысле
этого слова, их никак не назовешь. Но разве быть талантливым само по себе не
величайшая удача? Разве вообще может ли что-нибудь заменить художнику
радость общения с сотнями и тысячами своих зрителей? Самое главное для
художника - это почувствовать, что он не один или, хотя бы, что уж ему
недолго быть одному, он дорвется, докажет свое, его увидят, поймут и примут.
Таким был дикий непризнанный гений С. Калмыков - он сидел в своей
однокомнатной квартире и никого не впускал, а сам, когда работал, выбегал
только на угол, чтобы купить хлеба и молока, - под старость он сделался
вдруг вегетарианцем. Пил молоко и писал. День и ночь писал, и все не для
современников, а для будущих поколений. Двадцать первый век ему был уже ни к
чему, он работал для двадцать второго. Для этих отдаленнейших потомков и
были написаны его грандиознейшие циклы, сотни листов и холстов каждый -
"Лунный джаз", "Восстание", "Фабрика бумов". Он ничего никому не показал,
может быть, просто не успел, но народ толпами стоял перед его картинами на
его посмертной выставке в Национальной галерее Казахстана, и мне не хочется
повторяться. Я упомянул его здесь только для того, чтобы сказать о великом
бескорыстии художника. Все для других. Для себя только то, что требуется для
денного пропитания. Таковы и те художники, которых я знал лично. Но эти
работали для современников. Они знали, что такое признание. Они ценили
похвалы превыше всего, потому что знали, что они ими заслужены. И еще одно -
они верили в свое назначение, верили в себя и именно поэтому даже в самые
горькие минуты были счастливцами, а не неудачниками.
Старая поговорка говорила, что в каждом городе обязательно есть свой
гений и свой пророк. Город Верный был маленький, захолустный, незаметный
городишко, такой, к которому даже железную дорогу не проводили, -
приходилось ездить на лошадях (прочтите "Мятеж" Фурманова), и все-таки в нем
был великий архитектор Зенков, архитектор невероятных деревянных построек,
который, может быть, впервые сумел в истории "одолеть разрушительные силы
землетрясения". Он противопоставил стихии свой собственный инженерный
расчет, плавную легкость конструкций, прочность и гибкость дерева,
невиданные до сих пор воздушные зазоры в фундаменте. И здания стоят до сих
пор, А рядом с ним жил другой замечательный человек - гимназический учитель
рисования Хлудов. Без всяких изобразительных пособий, классов, средств он
создавал в этом городе Верном художественную студию, и из нее вышли такие
мастера, как художник Кастеев и художник Чуйков.
В каждом городе есть по крайней мере один гений, есть он, конечно,
сейчас и в Алма-Ате, только мы не знаем его еще ни в лицо, ни по фамилии, и
произведений своих он нам тоже еще не представил. Мы знаем даровитых,
талантливых, способных, одаренных, но кто про кого из живущих посмеет
произнести это страшное слово "гений"? Но гений-то, конечно, есть. Я даже
думаю, что тем и хорошо жить на свете, что талантливых, способных и даже
гениальных становится все больше и больше. Поэтому и жить с каждым годом
становится все интереснее. Несмотря ни на что. Ни на что.
Вот этим бы мне и хотелось закончить свой рассказ о художниках.
"КОММЕНТАРИИ "
Под названием "Факел" очерки изданы отдельной книгой в 1974 году в
Алма-