от  же
рассказ запечатлелся в двух замечательных  скульптурных  группах.  Ныне  они
находятся в художественной  галерее  Казахстана.  Главная  часть  их  -  это
портреты самого художника - подчеркиваю, не бюсты, не скульптуры,  а  именно
портреты. Пожалуй, даже меньше, чем портреты,  -  одно  лицо.  И  даже  того
меньше - одно выражение этого лица: странное, отрешенное, блаженное.  Маска,
с которой, как сказал Гамлет, "уже покров земного чувства снят". Так  они  и
висят без всякого покрова, совершенно  обнаженные.  Как  бы  лишенный  плоти
облик. Ведь смерть в этом отношении, как и "тот свет", тоже нечто совершенно
не материальное.
     Но все-таки зачем художник завел меня снова в  свою  мастерскую,  я  не
понимал и спросил его об этом.
     Он улыбнулся, сделал какой-то знак рукой, -  постойте,  мол;  прошел  в
угол и  поднял  с  пола  серую  мешковину.  Под  ней  лежали  две  маски  из
папье-маше.  Это  был  опять-таки  Иткинд,  два   лица   его,   но   странно
помолодевшие, преображенные, напоминающие чем-то Бетховена,  его  знаменитую
посмертную маску.
     Глаза у этого Иткинда были закрыты, вернее,  один  глаз  закрыт,  а  на
месте другого зияла глубокая тупая впадина. Это  был  одноглазый  Иткинд,  и
выражение  лица  было  другое,  не  страдающее,  не  блаженное,   а   просто
отсутствующее. Это была маска мертвеца, в два раза увеличенная,  с  огромным
круглым лбом Иткинда, с его мощными волосами, откинутыми назад, с его  почти
античной лепкой щек, губ, подбородка, с ртом, плотно смертно сжатым.
     Но самое странное и непонятное было другое: сверху и снизу на  щеках  и
под подбородком мостились утробные телята, и поза их  была  самая  утробная,
скрюченная, со сведенными копытцами, с голым  брюшком,  трогательными  мирно
спящими мордочками.
     - Они еще не проснулись, - сказал Иткинд. - Вот, дарю. Не думайте,  это
не копии, формы я сломал - они единственные.
     - Спасибо, - сказал  я  более  удивленный,  чем  тронутый,  уж  слишком
неожидан был этот подарок. - Но что это обозначает? Ну, там  Иткинд  на  том
свете, а это где он?
     - А здесь он уже вышел оттуда. Ведь тот свет,  это  тоже  временное.  А
здесь уже вневременность, здесь Иткинд в бесконечности.
     - А телята зачем?
     Он улыбнулся.
     - Ну хоть теленок из меня выйдет, - сказал он добродушно и тронул  меня
за руку. - Берите и идемте, а то уже расходятся.
     Когда мы с масками (Соня их завернула в бумагу, так что в руках у  меня
был просто большой сверток и все) вернулись в дом, гости  опять  уже  стояли
около стен и о чем-то спорили.
     Странная была эта комната. В ней как бы пребывали две души  и  обе  эти
души никак не совмещались друг с  другом  -  с  одной  стороны,  тут  стояли
скульптуры, дерево, гипс и глина - огромный  таинственный  бюст  знаменитого
американского артиста (непонятная улыбка, откровенно наглый ломящий  глаз  -
мертвенно белый гипс). Затем работы из  глины  -  темные,  мрачные,  тяжелые
создания его гения  -  недобрые  думы  его  ("Освенцим",  "Убитый  ребенок",
"Умершая") - ведь глина материал мертвый, она - минерал, дерево рядом с  ним
выглядело живым.
     Был,  помню,  тут  и  просто-напросто  деревянный  обрубок.  Но  в  нем
зародилось сознание, она, "Душа дерева", - вот-вот должна была вырваться  из
древесной тьмы, она уже оторвалась от тупой  сердцевины,  прошла  через  все
круги его -  прекрасная,  тонкая  душа  дерева,  -  уже  сонно  и  рассеянно
улыбалась. Но она еще не собрала себя в одну точку, мир от нее  был  отделен
еще несколькими кольцами дерева,  но  уже  вот-вот,  еще  пара  минут,  одно
усилие, один рывок - и она откроет глаза.
     А дальше, в глуби комнаты,  вершилась  совсем  иная  жизнь.  На  черном
железном крюке висела метровая фотография - хоровод нимф и спящая красавица.
Нимфы окружали хрустальный гроб  с  откинутой  крышкой  и  сыпали  из  рогов
изобилия цветы. Были они толстые, краснорожие,  заполошные,  одежды  на  них
были из марли, венки из похоронных бюро, а сами они из треста ресторанов.
     Это фото я знал хорошо, такие в то время  бойко  шли  на  алма-атинском
Зеленом базаре. Какой-то  предприимчивый  дядька  продавал  их  на  метры  и
сантиметры (раскрашенные дороже).
     А на раме картины висело еще одно чудо - голубые  розы  с  проволочными
тычинками.
     Под картиной стоял комод, накрытый  скатертью  с  мережкой,  а  на  нем
стеклянный шар с плавающими восковыми лебедями.
     Еще одни цветы, из той же салфеточной бумаги, только длинные,  большие,
что-то вроде лилий или гладиолусов, торчали из глиняной вазы.
     Я посмотрел на Иткинда, он улыбнулся и слегка пожал одним плечом.
     - Можно я возьму один? - попросил я.
     Тут он засмеялся и, кажется, даже руки потер, так ему это понравилось.
     - Да, конечно, конечно. Сонечка, заверни самый  большой  на  проволоке,
это будет в память нашей первой встречи. Помните?
     Ну еще бы я не помнил!  Я  и  цветок  этот  помню  -  длинный,  розовый
стебель, гладиолус, кажется, который долго у меня  стоял  в  комнате  и  все
удивлялись, почему у меня цветы и кто их принес.
     А дело было так.
     Однажды утром,  летом  сорок  пятого,  в  номер  гостиницы,  который  я
занимал, постучал странный человек.
     О гостинице этой стоит сказать особо. Она еще  сохранилась  и  доживает
последние дни, этакий двухэтажный каменный барак, избушка на курьих  ножках,
около огромного, целиком стеклянного отеля, - но в то время она  была  самой
большой в городе и слова: "Я живу в гостинице "Ала-тау" - звучали шикарно.
     Во время войны эта гостиница превратилась просто в жилуправление  номер
такой-то. И ютились в ней артисты, киношники, торговые работники,  работники
науки и  искусства,  даже  прокуроры  и  следователи,  ну,  словом,  все  те
счастливцы,  которым  удавалось  либо  вырвать  ордер,  либо  как-то  просто
сговориться с директором. На последнем основании жил в этой гостинице и я.
     Это была не  единственная  гостиница,  превращенная  в  жилкомбинат.  В
другой такой же жил мой приятель, народный артист  республики,  руководитель
Красноармейского ансамбля песни и пляски Борис Александрович Орлов.  Был  он
человек необъятной  доброты  и  широты  душевной,  и  в  том,  что  странный
посетитель, вручивший мне гладиолус и  записку,  пришел  ко  мне  от  Бориса
Александровича, ничего удивительного  не  было.  Удивил  меня  он  сам,  его
наружность, таких тут и в это время я еще не встречал. Слово  "артистизм"  к
этому человеку, пожалуй, совсем не подходило. Но то, что он именно артист, в
этом я не сомневался. Не знаю, что было этому причиной. И  волосы  тогда  он
носил не длинные (не сравнить, например, с  сердитым  композитором,  который
жил надо мной, - у того была целая львиная грива) и бабочки у него не  было,
и художником он себя не называл.
     "Дорогой такой-то, - писал добрейший  Борис  Александрович,  -  посылаю
тебе замечательного человека  -  Исаака  Яковлевича  Иткинда,  у  него  есть
интересные замыслы по линии драматургии. Он тебе их  расскажет.  Может,  его
пьеса подойдет для ТЮЗа, ее и покажи Наталье Ильиничне  Сац.  Будь  здрав  и
бодр. Твой..."
     Я бросил записку на стол. Этот человек принес мне и пьесу для  ТЮЗа,  к
которому я ровно никакого отношения не имею, и хочет  чтобы  я  его  свел  с
руководительницей театра,  с  которой  я  не  знаком.  Положение  получилось
преглупое,  но  все  это  было   совершенно   в   духе   добрейшего   Бориса
Александровича.
     - Садитесь, пожалуйста, - сказал я  посетителю.  -  Пьеса-то  у  вас  с
собой?
     Он сел  и  заговорил.  Заговорил  быстро,  энергично,  весело,  на  том
невероятном щебечущем, почти птичьем наречии, которое известно каждому,  кто
хотя бы пять минут проговорил с Исааком Яковлевичем. И все в  нем  заходило,
заговорило тоже: руки, глаза, лицо.
     Он открыл чемоданчик, вытащил оттуда тетрадку, раскрыл ее,  сунул  было
мне в руки, потом вырвал ее у меня, быстро пролистал, нашел что-то,  заложил
это пальцем и стал объяснять.
     Он сказал, что пьеса готова, что вот она вся тут, только не в тетрадке,
а в голове, голове! Вот он сейчас поговорит со мной, выслушает мои советы, а
потом придет домой, и в течение одной ночи  переложит  все  на  бумагу.  Это
очень поучительная пьеса, она для юношества и школьников старших классов.  О
том, как надо бороться за  свободу.  Это  героическая  трагедия  из  римских
времен. Она о восстании Бар-Кохбы против римского ига. Но надо бы, -  сказал
ему Борис Александрович, - надо бы раньше подать... как это называется?  Ну,
вот то, что подают в театр, чтобы заключить договор? Заявку? Ах,  творческую
заявку? Ну так вот, надо сочинить эту творческую заявку, заключить  договор,
и  тогда  он  будет  спокойно  работать  над  этой  героической  драмой  для
школьников. С этой целью он специально и приехал из Талды-Кургана.
     - Как? Вы только что из Талды-Кургана? - спросил я.
     - Да, да, - ответил он с энтузиазмом, - только что из Талды-Кургана,  я
прожил там два года и вот встретил Бориса Александровича. Он мне велел ехать
в Алма-Ату с пьесой и придти к вам!
     Ах, вот оно что! Война только что  кончилась,  и  Алма-Ата  была  полна
эвакуированными,   ранеными,   командировочными,   пропавшими   без   вести,
разыскивающими семьи, прибывшими из мест не столь отдаленных. Биографии этих
людей были столь легендарны, и сами они столь скользки,  неопределенны,  что
уж никто никого не спрашивал, а просто, если могли, то помогали,  да  и  кто
мог бы разобраться в этом человеческом половодье?
     - Так что, в этой тетрадке ваши наброски? - спросил я. - Либретто?
     - Нет, нет! - воскликнул он с тем же энтузиазмом, - здесь у меня другие
записи.
     - Какие же?
     - Ну, адреса, телефоны, вот ваш адрес тут, письмо в Ленинград. Вот  еще
не отправил.
     - Так вы ленинградец?
     - Да, я ленинградец, я и в Москве жил. Я сначала в Москве жил, а  потом
в Ленинград переехал.
     - Вы писатель, член Союза  писателей?  (Иткинд,  Иткинд,  что-то  такое
вертелось в моей памяти, только я никак не мог уловить, что же именно.)
     - Нет, нет, - сказал  он  быстро,  -  я  пишу  короткие  рассказы.  Они
печатались в "Звезде", а кроме того, вот, пожалуйста.
     Он полез в карман и вынул оттуда  книжечку  -  не  то  пропуск,  не  то
постоянный билет куда-то - и сунул мне. Я развернул ее.  Это  была  газетная
вырезка, наклеенная на корку какого-то переплета, перегнутая вдвое. Печатный
текст был так затерт, что еле проглядывал.  Бумага  была  почти  шоколадного
цвета.
     - Что это такое? - спросил я.
     - Статья Луначарского обо мне, - ответил он, сияя.
     - О ваших работах? - это было совершенно не понятно.
     Он замялся:
     - Да нет... Я ведь не  только  пишу,  я  ведь  еще...  Да  вы  читайте,
читайте,
     Я попытался что-то разобрать, но сразу же  понял,  что  это  совершенно
безнадежно - ясно читалась только фамилия  "Иткинд",  да  какие-то  восторги
насчет его выставки, но все равно текст был большой, на две или три  колонки
- значит, строк этак на  восемьдесят.  А  вот  подпись  наркома  сохранилась
отлично. Как называлась эта статья и из какой газеты она  была  вырезана,  я
совершенно не помню.
     Забегая вперед, скажу, что обнаружить ее так и не удалось -  видели  ее
тогда многие, но так же,  как  и  я,  ничего,  кроме  фамилии  скульптора  и
наркома, прочесть не сумели, А  потом  вырезка  вообще  куда-то  пропала,  и
Иткинд никогда об ней больше и  не  вспоминал.  Сейчас  я,  конечно,  горько
жалею, что не приложил больших усилий,  чтобы  все-таки  что-то  прочесть  -
ведь, наверно, тут и лупой можно было воспользоваться, А такому знатоку, как
Луначарский, Иткинд должен был понравиться и он,  конечно,  нашел  настоящие
слова, когда говорил о тех творениях  мастера,  которые  мы,  очевидно,  так
никогда и не увидим. Ведь почти ничего из работ тех лет  до  нас  не  дошло.
Каталог  посмертной  выставки  Иткинда  (за  одним,  впрочем,   исключением)
начинается прямо с работ 1956 года - ну а куда же делись первые  40-45  лет?
Но  тогда,  30  лет  тому  назад,  мы  все  были  непростительно  молоды   и
легкомысленны. Я повертел, повертел в руках эту  газетную  вырезку,  да  так
ничего и не разобрав, вернул ее Иткинду.
     - Теперь, конечно, уж другой  нарком,  -  сказал  он,  складывая  ее  и
засовывая в карман. - А тогда это что-то из себя представляло!
     Конечно же, представляло. Теперь и я начал кое-что припоминать.  Так  я
припомнил, что действительно эту фамилию я слышал еще мальчишкой,  значит  в
самом  начале  20-х  годов.  Тогда  в  искусство  пришли  такие   совершенно
непонятные и неожиданные  люди,  как  конструктивисты,  урбанисты,  кубисты,
беспредметники,  какие-то  "ничевоки".  Они  бушевали,  устраивали  странные
выставки, издавали на оберточной бумаге журналы, оклеивали плакатами  улицы,
расписывали дома, а потом явился ВХУТЕМАС, рявкнул: "А я вас всех давишь!" и
накрыл их всех. Вот тогда я услышал имя  Иткинда.  Он  тоже  был  из  тех  -
накрытых. Однако все это было, да сплыло, еще раньше сплыло,  чем  появилась
статья Луначарского, а сейчас он попросту нуждался, и нужда у него,  видимо,
была самая насущная: в хлебе и крыше - иначе он не стал бы ко мне соваться с
этой пьесой о свержении римского ига. Все это я понимал совершенно  ясно.  Я
понимал и другое: ни хлеба, ни крыши у меня нет, т. е. хлеб-то я  как-нибудь
устрою, а вот из этой гостиницы его прогонят через два дня как  излишнего  и
непрописанного.  И,  желая  по  возможности  отдалить  этот   неизбежный   и
неприятный разговор, я предложил: "Ну, давайте прежде всего  выпьем  чаю.  А
там..."
     И тут он вскочил с такой стремительностью, что я даже испугался.
     - Нет, нет!  -  крикнул  он,  как  бы  отбрасывая  не  только  это  мое
приглашение, но и то еще невысказанное, что стояло за  ним.  -  У  меня  все
есть, я отлично устроен, у меня карточки. Борис Александрович  замечательный
человек! Вы не беспокойтесь, пожалуйста!
     Он весь как бы звенел от напряжения. Он даже покраснел от неудобства  -
ведь я и в самом деле чего доброго думаю, что он навязывается ко мне на шею.
Нет, ТЮЗ! Только ТЮЗ! Больше ему ничего не надо!
     Чай мы все-таки, конечно, попили, а пока закипал чайник (а так как  все
готовилось на плитках, дожидаться приходилось минут сорок - сорок  пять)  он
рассказал мне историю своих последних злоключений, рассказал очень весело, с
подмигиваниями, с шуточками-прибауточками.
     И опять в нем все жило, ходило, излучалось. Глаза, руки, лицо, он сам.
     Это был чудесный рассказ, сказка о  заколдованном  художнике,  которого
нечистая сила все время заносит в какие-то непонятности и  истории,  который
талантлив, но невезуч, которого все признают и любят, но от которого во  имя
какого-то непостижимого рока должны отказаться. И улыбаясь,  -  "что  ж  тут
попишешь", - он разводил  руками  с  худыми  тонкими  пальцами  хирурга  или
скульптора.  Я  слушал,  не  перебивая.  Мне  все  это  было   по-настоящему
интересно. У другого б человека это было бы хвастовством, ложью, просто черт
знаем чем. Ведь посмотреть со стороны:  явился  неведомый  человек,  показал
рекомендательную записку и начал нести о себе неведомо что. Но у Иткинда все
это звучало совершенно иначе: шутливо, весело, балагурно, именно  как  сюжет
для ТЮЗа - сказка о заколдованном художнике.
     Он кончил рассказ ровно минута в минуту, когда закипел чайник и мы сели
за стол. Таких рассказов - волшебных сказов - я  потом  от  Иткинда  услышал
много. Если они в самом деле кого-нибудь обманули и даже стали выдаваться за
биографии художника, то вина лежит не на нем,  а  на  его  неумелых  неумных
биографах. Ведь все они воинствующе наивны. Они чудесны, именно как  сказка.
И никакого смысла, кроме самого фантастического, в них нет! И что ни  делай,
как их ни осерьезничай, ни заземляй - понял я - а с той жизнью, что  хлопает
дверьми, снует по коридорам, стоит в очереди за отовариванием и, наконец,  в
самую минуту этого рассказа кипятит чайник, режет пайковый хлеб и  готовится
сесть пить чай, их никак не совместишь.
     Иткинд кончил, и я ни о чем его на спросил, мне и так  все  было  ясно.
Ему тоже. Он посмотрел на меня и засмеялся. Удивительный человек он был все-
таки! Он всегда только смеялся! Никто никогда не видел его ни печальным,  ни
сердитым, ни расстроенным, хотя жизнь у  него  была,  прямо  сказать,  -  не
пряник. Никто и никогда!
     С этого дня и начались наши встречи. Мы встречались почти каждый  день,
но о пьесе для ТЮЗа больше речи не заходило. Я не поминал, а он не  начинал.
Притом и нужда в ней отпала, дела Иткинда в Союзе художников  начали  как-то
очень быстро и как бы само собой устраиваться (чувствовалась рука народного)
и через неделю мы  уже  уговорились  встретиться  с  ним  в  павильоне.  Так
назывался распределитель, где отоваривались "литеры" работников культуры.  А
литера - продуктовая карточка работников культуры - в нашей жизни была почти
всем. Устроились и квартирные дела Иткинда. И устроились очень просто.
     Как-то раз он пошел в кино и просидел с утра до вечера  все  сеансы,  а
через несколько дней объявил, что женится на билетерше и переходит к ней.  Я
от души поздравил его, а заодно и себя: все-таки моя совесть была не  вполне
спокойна. У меня оставаться он отказывался  и  ночевал  где-то  на  окраине,
причем приходить туда он мог только к ночи. Правда, он был тогда совсем  еще
не стар (в 45 году ему был 61 год), выглядел отлично, всегда казался веселым
и бодрым, и все-таки эти ночевки неведомо где и как, может быть, на  грязном
полу - нас, его друзей, серьезно беспокоили. И вот все вдруг устроилось.
     У него, повторяю, как-то все очень  быстро  устраивалось,  словно  само
собой, без всяких хождений, просьб. Во  всяком  случае  эта  сторона  жизни,
кажется, никогда его серьезно не затрагивала. Правда,  иногда  среди  совсем
другого разговора - о квартире, о литерах, о том, где лучше  отовариться,  -
он вдруг словно выбывал из разговора, улыбался как-то иначе, чем  всегда,  -
грустнее, задумчивей, затаеннее: не слушал, что говорят,  и  вдруг  каким-то
особым, отсутствующим голосом произносил: "Ведь я в этом ничего не  понимаю,
ничего. Со мной надо, как с маленьким", - а разговор шел о другом  и  совсем
даже не о нем. Бог его знает, какой смысл он вкладывал в эти слова. То ли он
о своих материальных трудностях говорил, то ли о чем другом.
     Жизнь в то время была, с одной  стороны,  настолько  беззаботна  насчет
своего настоящего и будущего, а с  другой  стороны,  настолько  напряжена  и
насыщена, что мы  почти  вовсе  забывали  о  таких  вещах,  как  настроение,
переживания, внутренняя разлаженность.
     Шло первое послевоенное лето, и все мы  работали,  и  работали  запоем,
лихорадочно, с утра до вечера, на двух и на трех работах. Все тогда  куда-то
почему-то спешили, все не успевали, к чему-то у всех нас была куча дел, гора
планов,  заявок,  задумок,  помышлений.  Мы  все  были  просто   переполнены
неведомым. Вот-вот, казалось, произнесутся какие-то новые слова, и мы увидим
новый свет в  окошке:  мы  жили  в  ожидании  этого  нового  света  и  жадно
раскрывали уши каждому слушку, каждому сообщению ТАССа. Оно и понятно.  Ведь
эта небывалая, невероятная и, конечно, самая последняя война - в это  верили
мы все - кончилась, должно же наступить что-то  тоже  совершенно  небывалое.
Всем известно, чем это кончилось реально. Речь Черчилля в Фултоне и ответ на
нее сразу все поставили на  свои  места.  Да,  все  в  мире  изменилось,  но
разделенность этого мира, его противостояния - "мы и они" - это вот осталось
прежним.
     Иткинд газет не читал, радио не слушал, но это дошло  до  него  так  же
быстро, как и до всех нас. В тот день он пришел ко мне против обычного  рано
утром и сказал:
     - Так вы думаете, что будет война? Ничего таког