есь  небесная   голубизна   сталкивается   с   тяжелой
свинцовостью гор, а цветы урюка вплетаются в облака. Облака и цветы сходятся
на одном уровне, и в небе путаются  их  пути.  А  на  траве  блестит  острый
утренний иней - он четко и твердо  вычеканил  камни,  ствол  дерева,  шерсть
овец, фигуру всадника.
     Кажется, это единственное полотно художника,  где  изображены  рассвет,
утренняя прохлада.
     В других картинах Теляковского всегда тепло  или  жарко.  Либо  всходит
полная луна, либо горит солнце.

                                   * * *

     Солнце горит на добром десятке полотен Теляковского.
     Вот несется бешеный всадник. Он вскинул тяжелое копье и летит прямо  на
засаду. В тот каменистый лог, где его поджидают шесть врагов. Но он  на  них
не смотрит, а несется прямо в пекло, в ад, к шайтану на рога на всем  скаку,
на всем лету. В нем уже ни гнева, ни страха, он  ослеп  и  оглох  от  ветра,
осталось одно ощущение полета. Вся жизнь ушла в  занесенное  копье.  Это  то
самозабвение, которому не полагается продолжаться больше  считанных  секунд,
иначе просто кровь закипит, и сердце разлетится. И кто бы он  ни  был  -  он
герой! А ждут его убийцы. Потому  что  у  них  полная  трезвость  и  расчет:
смерть,  которую  несет  тот  один  на  конце  копья,  поделена  между  ними
шестерыми. Они хладнокровны как  роботы,  вылитые  из  чешуйчатой  стали.  В
исходе сомневаться не  приходится  -  смерть!  И  все-таки  за  всадника  ни
капельки не страшно - он  не  может  погибнуть.  В  той  стране,  где  земля
нежно-розовая, а небо как  вуаль,  наброшенная  на  лампу  Аладдина,  смерти
просто нет: она, как и все тут, только сказка, театр.
     Театр! Вот я и написал-таки это слово, потому что  от  него  никуда  не
денешься. Ведь и в самом деле, В. В.  Теляковский  -  театральный  художник!
Послушайте-ка искусствоведа:
     "Четырехугольник холста трактуется как сценическая площадка.  Авансцена
так и остается свободной. Справа, слева симметрично  расположены  кулисы,  в
глубине задник. Даже тогда, когда фигуры отсутствуют и дается чистый пейзаж,
построение пространства сохраняет характер подготовленной сцены".
     Это пишется о живописи  "мирискусников"  -  учителей  Теляковского.  Из
этого  "прелестного",  но  жестокого  канона  Всеволод  Владимирович   сумел
вырваться. Вероятно, помогло и то, что он рисовал степь, а где  же  в  степи
"боковые кулисы", передний и задний план? Она сама по себе простор,  свобода
на  тысячу  километров  вперед  и  назад.   Поэтому   полотна   Теляковского
крупнофигурны, хотя и невелики.
     Но вот то,  что  все  эти  картины  писал  не  какой-нибудь,  а  именно
театральный художник, отлично  знакомый  с  построением  сцены,  и  то,  что
зрелищный момент был для него самым главным, об этом, по-моему,  спорить  не
приходится. Ведь художнику в театре принадлежит совершенно особое место. Как
только поднимется занавес, зритель сразу  же  встречается  с  художником.  И
музыка еще не играет, и актеры не появились, а художник - вот он - уже весь.
Он выставлен и высвечен как  картина  в  галерее.  Пройдет  минута,  дирижер
взмахнет палочкой, заиграет музыка, запоют или заиграют актеры, для  зрителя
останутся только актер и оркестр. Но самая, самая первая минута - все  равно
принадлежит художнику. И существует художник в театре не как акварель, а как
фреска на стене - весомо, грубо, зримо.  Все  у  него  должно  быть  четким,
крупным, выразительным. Неблагодарное ремесло театрального  художника  (мало
кто тогда их считал мастерами) дало Теляковскому очень много.  Прежде  всего
цвет - он у Теляковского сам по себе  картина.  Его  кроваво-красные  скалы,
багрово-синие  дымки  в  небе,  ощеренные  бурные  камни  -  вся  эта  гамма
полыхающих цветов могла бы  существовать  отдельно.  Но  зато  как  спокойно
сине-черное небо в картине "Айман-Шолпан". Тишина, покой, полная луна встала
над горным перевалом, около нее  сплылись  похожие  на  стекла  или  ракушки
перламутровые  облачка,  серебрится  жесткая,  черная,  словно  вычеканенная
трава,  медлительно  вышагивают  неторопливые   и   важные   верблюды.   Две
черноволосые  девушки  спят  в  одном  седле,  прижавшись  друг   к   другу.
Теляковский любит красивых людей - и летят ли они на взмыленных конях, гонят
ли овец, слушают ли песню, они все равно красивы.
     А рисовальщик Теляковский строгий и точный. У него нет ни  расплывчатых
тонов, ни даже отблесков и игры света. Только две стихии - нижняя и верхняя:
тяжелая многоцветная, как звериная шкура, земля и  изменчивое  чуткое  небо.
Оно принимает в себя все оттенки происходящего. Оно за все  в  ответе.  Если
движется разукрашенный свадебный караван, пируют гости,  сражаются  воины  -
все это отразится обязательно и на небе. Потому что  оно  не  только  чистый
цвет, но и настроение, пульс, а может быть, и художественный смысл  картины.
Так оно, очевидно, и должно было быть. Ведь именно через цвет Теляковский  и
пришел к живописи.
     Художник вспоминает:
     "У  меня  сохранились  рисунки   восьми-десятилетнего   возраста,   где
появилась уже тогда склонность к сильному и сочному колориту."  -  (Так  это
передает со слов художника историк искусства  Казахстана  Нурмухаммедов.)  -
"Один из таких рисунков  попал  в  руки  А.  Е.  Головина,  который  сказал:
"Странно, при таком разнообразии красок ни  одной  колористической  ошибки."
Этот случай как бы решил судьбу будущего художника."
     Вероятно, так оно действительно и было.
     Отец  Всеволода  Владимировича  был  первым  директором   Императорских
театров, решившимся  обратиться  не  к  декораторам,  как  полагалось,  а  к
художникам. Так появились гениальные постановки Коровина, Головина и  Бенуа,
и открылась новая глава в  истории  театральной  живописи.  (Хотя,  кажется,
генерал не понял, не принял и, может быть, даже оттолкнул от театра Рериха.)
     Мать Всеволода Владимировича сама была  художница  и  даже  помогала  в
чем-то Головину (впоследствии, уже при советской власти, он выдал ей об этом
даже соответствующую справку).
     В этом мире искусств и рос ребенок,  не  Всеволод,  а  Сюля,  Сюленька.
Художники и артисты с  Сюленькой  дружили.  Коровин  ему  писал  откровенные
письма и делился планами.  Шаляпин  набросал  его  портрет  и  написал  "это
Сюлькин". Рано он стал посещать и  спектакли.  Там  он  видел,  что  зрители
хлопали Головину и Бенуа не меньше, чем Шаляпину или Павловой. А он уже в то
время знал, что все эти чудеса - дворцы,  лазурные  бухты,  священные  рощи,
вершины гор - зарождались сначала на куске ватмана, в записных  книжках  или
на обороте конверта. И вот это-то превращение, сама чудесная простота его  и
поразила мальчика больше всего. Вот как он мне рассказал про это однажды.
     В тот день сидели  у  генерала  большие  художники  и  разговаривали  с
генералом о будущей постановке (фамилии у меня на языке, но боюсь спутать  и
поэтому не называю их). И  разговаривая,  один  из  них  чертил  на  обороте
казенного пакета какие-то кружочки и завитушки, а все трое смотрели на  них,
кивали головами и отлично понимали друг друга. А речь шла о каком-то богатом
обстановочном спектакле, чуть ли не о волшебных садах Черномора. Поговорили,
почертили и поднялись, чтобы  идти  в  столовую,  и  тут  мальчик  тихонечко
спросил художника: "Ну а где же у вас все это? - "Что все?"  -  "Ну,  замок,
пальмы и озеро, мост через озеро, все, что вы говорили?" - "Да  вот  они,  -
сказал художник и разгладил конверт. - Вот  тебе  замок  (треугольник),  вот
тебе озеро (кружок), вот тебе  роща  (прямоугольник),  вот  дорога  к  замку
(линия), вот клумбы (завитушки). Понимаешь?" - "И так все и выйдет,  как  вы
говорили?" - "А как же? Вот придешь, увидишь." И  он  действительно  увидел,
что все вышло, как они говорили, и  сразу  решил:  буду  только  театральным
художником. Так и получилось.
     - И вы ни разу не пожалели? - спросил я. Он засмеялся.
     - Ну почему же не пожалел, тут всякое было: и колебался я, и отрекался,
и отходил. Но, очевидно, начало было положено  крепкое.  Нет,  если  с  этой
точки смотреть, то путь мой на редкость прямой. Правда,  было  такое  время,
когда я хотел уйти в живопись. Не все меня в театре  удовлетворяло,  но  это
было просто так, слабость.
     Больше он мне ничего не стал объяснять, а я не  спрашивал,  хотя  и  не
очень понял, что же его все-таки не удовлетворяло. Но тут, пожалуй,  кое-что
объясняет письмо Коровина отцу художника:
     "Сегодня Всеволод принес из  школы  рисунки,  которые  стал  делать  по
вечерам. И они очень хороши, так что совесть моя  совершенно  покойна  перед
вами в таком серьезном шаге жизни, на который был введен Всеволод. _Я очень,
признаюсь, побаивался его мирихлюндии и думал, что в деле, где ему  придется
работать без любимой фантазии, он поймет эту серьезнейшую сторону  (рисунок)
как только ненужное принуждение)_. И слава Богу! Именно вчера я увидел,  что
он увлекся рисунком и теперь можно считать, что его дело пойдет отлично".
     Итак,  работа  в  театре  с  самого  начала  требовала   от   Всеволода
Владимировича определенного самоограничения, отказа от "любимой фантазии". А
так как дальше в письме говорится о работе над рисунком, то, кажется,  ясно,
что любимая фантазия - это цвет. Художник не принес его в жертву, но смирил,
притушил, ввел  в  рамки  житейской  необходимости.  Зато  как  ослепительно
вспыхнули эти праздничные голубые, красные и зеленые тона  в  его  последних
прощальных полотнах - там, где они вырывались на волю.
     В театре же у Всеволода Владимировича в самом деле все сложилось вполне
удовлетворительно, хотя видно, что  какие-то  запинки  и  шероховатости  там
все-таки  были.  Вот  как  описывает  молодого  Теляковского   художник   В.
Милашевский. Время - 1921 год. Место  -  Мариинский  театр.  Премьера  оперы
Серова "Вражья сила". В главной роли Шаляпин. Билеты только по  приглашению.
В зрительном зале Головин, все семейство Бенуа, литераторы - Горький, Михаил
Кузмин, Евреинов, Георгий Адамович, Чуковские.
     "Ко  мне  приближается  Всеволод   Теляковский,   у   него   такие   же
наблюдательные глаза, как и у отца, но присутствует некий "Хи-Хек".  Шаляпин
изобразил  Всеволода  удивительно  талантливо.  Вероятно,   Всеволод   хочет
сообщить мне некоторые "хихикающие" подробности касательно спектакля. Он все
знает! Но успевает сообщить только о себе.
     -  Эскузович  {Директор  государственных   театров.}   меня,   кажется,
увольняет за неаккуратное посещение декоративных мастерских!
     Это Теляковский-сын, декоратор-исполнитель.
     - Нет! Каково? Как может художник работать каждый  день?  Тулуз-Лотрек,
например, никогда не работал в весенние  солнечные  дни,  он  просто  гулял,
наблюдал жизнь" {"Звезда", Э 12, 1970 год.}.
     Таким,  конечно,  я  уже  Всеволода   Владимировича   не   застал.   От
"хихикающих" подробностей, как и вообще от всего смешного, он в то время был
бесконечно далек. И не гулял, как Тулуз-Лотрек,  а  сидел  и  работал.  И  в
солнечные, и в пасмурные дни.  И  поэтому  между  другими  делами  он  сумел
создать свою изумительную казахскую сюиту. Эти двадцать  маленьких  шедевров
все еще ждут своего издания. А это трудно,  потому  что  издавать  их  нужно
только  в  цвете.  При  однотонном  воспроизведении  Теляковский  испытывает
огромные потери, пожалуй, много больше,  чем  любые  другие  художники.  Без
цвета любая картина Всеволода Владимировича пуста и безжизненна.
     Он ведь так и не расстался со своей любимой фантазией до самого  конца,
как его ни уговаривали и ни пугали.

                                   * * *

     В конце сороковых годов я покинул Алма-Ату и не был в ней очень  долго,
лет десять, наверное. О Теляковском ничего не знал и не  слышал,  а  за  это
время в личной жизни художника произошли большие и  злые  перемены.  Рухнули
самые основы ее. "Нельзя дважды  войти  в  одну  реку",  -  сказал  Гераклит
Эфесский. Гераклитова река унесла у Теляковского  очень  много,  почти  все:
сначала умерла няня, потом жена.
     Он вышел на пенсию, переехал в Ленинград и поселился у какой-то дальней
родственницы. В последний раз я встретил его за два года  до  его  смерти  и
опять у Варшавского. Но это был уже совсем иной человек, страшное молчание и
тихость лежали на его лице. Даже голос и то стал глухим и тихим.  Он  только
слегка улыбнулся,  увидев  меня,  автоматически  сунул  руку,  автоматически
справлялся о моем здоровье. Мы посидели, кое-что вспомнили, поговорили о том
о сем - все  это  вяло,  без  всякого  оживления  встречей  и  тут  Всеволод
Владимирович кивнул вдруг на стены. По одной стене  шли  книжные  полки,  на
другой были картины.
     - Эти картины?.. - сказал Всеволод Владимирович.
     - Да, да, - ответил я, - это те самые картины, что были  у  меня,  весь
ваш казахский цикл, но 10 лет они висят тут,  а  десятилетнее  безраздельное
владение даже и по закону...
     - Я отказывался, - тихо сказал Лев Игнатьевич Теляковскому. -  Я  очень
долго отказывался, Всеволод Владимирович, но...
     - Нет, нет, они ваши, полностью и безраздельно, - заверил я. - Но я  их
люблю по-прежнему. Они мне доставили столько радости за  те  пять  лет,  что
висели у меня!
     - Нет, правда? - спросил Теляковский, робко и недоверчиво.
     Я только слегка пожал плечами.
     - Ну, спасибо, - сказал он растроганно, каким-то совершенно иным, почти
живым тоном и слегка дотронулся до моей руки. - Большое-большое вам спасибо.
     А потом они опять заговорили о  другом,  об  издании  альбома  русского
исторического костюма, над которым Всеволод Владимирович работал много  лет.
Я послушал немного, попрощался и ушел.  Срок  моего  пребывания  в  Алма-Ате
подходил к концу, а дел было еще уйма. Так я видел Всеволода Владимировича в
последний раз.

                                   * * *

     Могла бы быть и еще одна встреча, да я ее пропустил.  Это  было  уже  в
Москве. В тот день я пришел домой поздно, сразу же лег спать,  а  утром  мне
сказали, что был у меня один человек, ждал и, не дождавшись,  ушел,  сказав,
что больше зайти не сможет - уезжает,
     - И записки даже не оставил? - спросил я.
     - А вы спросите у Сергеевны, он к ней заходил.
     Сергеевне этой не  так  давно  исполнилось  девяносто  лет,  и  из  них
шестьдесят она прожила в этой самой комнате. Квартира, в  которой  я  снимал
комнату, была коммунальная, жильцы между собой часто ссорились, но Сергеевну
любили все; да ее и нельзя было не  любить  -  тихая,  опрятная,  деликатная
старушка; ни во что никогда не  лезет,  газом  не  пользуется  -  есть  своя
электроплитка, а попроси, всегда приглядит, поможет, передаст, что  надо.  Я
пошел к ней, постучал, отворил дверь  и  обмер  -  вдоль  стены  стояли  мои
полотна: "Пастух", "Айман-Шолпан", "Акын", "Кобланды",  "Отец  Ерсаин".  Все
застекленные, в рамках из золоченой фанеры. Я  ахнул,  это  было  похоже  на
настоящее чудо. Сергеевна стояла, смотрела на меня и улыбалась.  Она  любила
смотреть, как люди радуются.
     - Откуда? - спросил я почти бессмысленно.
     - Знакомый ваш принес, - ответила Сергеевна. - Спрашиваю, что передать,
кто был? Говорит: "Ничего. Он увидит, сразу поймет". Сначала они в  коридоре
стояли, а он в вашей комнате сидел, потом  кто-то  проходил,  одну  зацепил,
свалил, чуть стекло не побил, ну, тут я как раз пришла со  двора,  он  стоит
над картиной, убивается, я и говорю  ему:  "Несите  ко  мне,  пусть  у  меня
постоят". Он и внес.
     - И больше ничего не сказал?
     - Да нет, поговорили немного - я  спрашиваю:  "Не  иконы?"  потому  что
знаю, вы иконами интересуетесь. "Нет, - говорит, - картины. Они у  него  уже
раз были", говорит. Хороший такой человек,  скромный,  уважительный,  тихий.
Вот у меня, говорит, тоже была няня, очень я  по  ней  горюю,  она  же  меня
выходила. Два года как умерла".
     - У него и жена умерла, - сказал я.
     - Про жену он ничего не говорил; няня, говорит, умерла. Меня вынянчила.
- Ну что ж, говорю, куда ж ей столько жить! Столько жить, это, говорю, чужой
век заедать. Поговорили так-то, я кофейку  ему  предложила.  Он  выкушал,  а
потом усмехается: "А вот жилец ваш - ну, это вы, значит -  он  все  водочкой
норовит меня угостить, а я ведь не пью, а он всякий раз забывает и  дивится,
- как же, говорит, не пьете". Вот как он про вас-то, - Сергеевна засмеялась.
- Ну, я говорю, его дело иное, ему, может, и в пользу. Я  ведь  сама  только
как пять лет от нее отказываюсь, а то пила. На свадьбу, на праздник пила.  А
я, - говорит, - ее лет тридцать в рот не брал, а как няня умерла,  выпил,  и
на сороковой день тоже выпил. И даже усмехнулся. Очень деликатный человек.
     - А про жену так и ничего-ничего? - удивился я.
     - Нет, про жену ничего. Ну, я подошла, посмотрела картины, спрашиваю: -
Это не из священного писания? - потому что вижу, люди не наши, старинные,  с
копьями, в железе, как на распятии. - "Нет, - говорит, - это другое! Это все
сказочное, ле-ген-дарное". Ну, посидели мы так с полчаса, тут часы  стали  у
меня бить. Он говорит:  "Пойду,  похоже,  наверное,  поздно  он  придет".  Я
спрашиваю, может, записку оставите, тетрадку ему дала. Он  было  взял  ее  в
руки, а потом подумал и  говорит:  -  Я  ему  лучше  напишу  из  Ленинграда.
Скажите, что очень жалею, что не дождался, но  вот  поезд  отходит.  А  так,
скажите, жив-здоров, чувствую себя хорошо, жду в гости.

                                   * * *

     Он не чувствовал себя хорошо и не был здоров. Его уж  давно  грызла  та
болезнь почек, которая очень скоро, кажется, уже на следующий месяц  уложила
его сначала в кровать, а потом в могилу.
     Помню, я ждал обещанного письма, не дождался,  написал  первый.  Ответа
долго не было, а потом он пришел, но не от  Всеволода  Владимировича,  а  от
родственницы,  у  которой  он  жил.  Она  слышала  про  меня  от   Всеволода
Владимировича, знала, что он повез мне свои картины, поэтому и писала.  Одна
фраза этого письма застряла у меня в  памяти:  "Последнее  время  он  словно
оглох и ослеп".
     Картины  висят  у  меня  на  стене,  и  все,   кто   приходит,   всегда
останавливаются перед ними и спрашивают, кто художник. Когда я  называю  его
фамилию, некоторые вспоминают его отца (недавно вышло переиздание мемуаров),
кое-кто читал воспоминания Всеволода Владимировича о Коровине, но  про  него
самого из московских друзей не слышал никто.

                                   * * *

     Вот, собственно говоря, и все о Всеволоде Владимировиче.  За  пределами
моего рассказа осталось немногое -  история  о  том,  как  мы  с  Всеволодом
Владимировичем изобрели и делали одну потешную графическую игрушку;  история
его  последней  работы,  о  которой  я  уже   упоминал.   ("Атлас   русского
исторического костюма"). Материалы для нее Всеволод Владимирович собирал всю
жизнь, чуть ли не с  двенадцати  лет,  а  саму  книгу  делал  лет  десять  и
довел-таки работу до конца. Но издать ее тогда так  и  не  удалось,  рисунки
были многокрасочные, их было сотни, требовалась мощная полиграфическая база,
а где бы ее можно взять в Алма-Ате в те первые послевоенные годы?
     И все-таки он был счастливым человеком,  потому  что  обладал  поистине
железной волей. И притом такой естественной и простой, что  ее  никто  и  не
замечал. И он, конечно, тоже не считал себя силачом, просто  жил  и  все.  А
ведь он действительно был сильным и мужественным человеком, одним  из  самых
сильных и мужественных людей, которых я только знал. И это  была  творческая
сила и творческая скромность. Потому что он был настоящим художником, и все,
что его интересовало, жгло, будоражило, все это далеко выходило  за  пределы
времени и бедного скудного пространства, отпущенного ему жизнью.
     И это, пожалуй, самое лучшее, что можно  и  сегодня  и  во  веки  веков
сказать о художнике!