ниям. Иллюстрируя одну из поэм  Абая
Кастеев изобразил поэта сидящим  около  юрты,  позади  расстилается  зеленая
степь, вьется извилистая речка". (Е.  Вандровская,  "Абылхан  Кастеев".  М.,
1955.)  На  этой  выставке  я  был,  она  помещалась  в  Центральном   Музее
Казахстана, помню,  какое  смутное  и  неприятное  впечатление  она  во  мне
оставила. Чтобы не быть голословным, я процитирую  свою  статью,  написанную
более 15 лет назад: "Четверть  века  тому  назад  в  Алма-Ате  мне  довелось
попасть на одну очень любопытную выставку. В краевом  музее  экспонировались
портреты классика казахской литературы Абая Кунанбаева.  Это  был  последний
тур конкурса на  лучшее  изображение  поэта.  Портретов  было  очень  много.
Помнится, ими были увешаны сплошь три или четыре  зала  краевого  музея.  Но
ушел я с этой выставки разочарованным.
     Впечатление у меня осталось такое, будто я побывал в большом  столичном
фотоателье. Со всех полотен на меня смотрело одно и то же лицо,  с  одним  и
тем же выражением.  И  ни  одной  сюжетной  картины  -  портреты,  портреты,
портреты! Менялся фон, слегка варьировались костюмы на человеке,  а  человек
оставался все таким же - пожилым  казахом  с  задумчивым  лицом  и  усталыми
глазами.
     А потом я прочел стихи Абая, и мне стало по-настоящему неприятно. Стихи
были великолепные и очень разные: то страстные и негодущие -  в  них  так  и
чувствовалось гневное лермонтовское дыхание, - то  тихие  и  задумчивые,  то
насмешливые, поддразнивающие, с упругими четкими  рифмами.  Так  неужели,  -
думал я, листая книгу, - вот этого страстного бушующего даже и после  смерти
человека я и видел на выставке? И почему он везде у них  старик?  Ведь  Абай
творил больше четверти века, и в пору своего расцвета был молодым и  сильным
и красивым. У него тогда не было ни этой  одутловатости  лица,  ни  скорбных
глаз, ни усталой улыбки.
     Позже мне объяснили:  художники  не  так  уж  и  виноваты.  Сохранилась
единственная,  сделанная  за  несколько  лет  до   смерти   поэта   семейная
фотография.   Из   биографии   Абая   известно   только   то   немногое    и
высокоофициальное, что счел возможным сообщить через пять лет  после  смерти
приемный сын покойного, в первый раз издавая сочинения своего отца" {"Дружба
народов", 1958 г., Э 11. "Творческий подвиг". Прим. автора.}.
     Но  при  таком  условии  что  же  действительно  можно  потребовать  от
художника? И в особенности от самоучки Кастеева, который перед  зрителями  и
появился-то едва ли не в первый раз? Тут он, конечно, ни в чем не виноват.
     Вероятно, существует какая-то закономерность в том, что не ближайшие, а
отдаленные потомки обретают настоящий  образ  великого  человека.  Ближайшим
мешает многое: еще живые современники,  еще  не  погасшие  страсти,  отзвуки
прошлых  ссор  и  споров,  зависть,  недоброжелательство,   пренебрежение...
Словом, чем дальше, тем  светлее  и  виднее.  Теперь  главное  не  поддаться
времени, суметь сделать великого человека своим современником. Вдруг  понять
- э, вот на кого он похож больше всего!  А  это,  конечно,  безумно  трудно.
Посмотрите, как изображали, например, Пушкина в конце прошлого века. Это был
либо медный командор знаменитого опекушинского памятника, либо байронический
красавец в развевающемся плаще, либо мыслитель с печатью пророка  на  лбу  и
скрещенными на груди  руками.  До  суровой  и  простой  правды  ульяновского
портрета или шухаевских акварелей должны были пройти еще десятилетия. И  вот
через 12 лет после этой конкурсной выставки  Кастеев  снова  создает  своего
Абая. Этот Абай к той единственной  предсмертной  фотографии  тяжелобольного
старика, которая  положена  в  основу  всех  остальных  портретов,  никакого
отношения не имеет. Абай Кастеева прежде всего юн, ему не больше  семнадцати
лет. Он еще ученик,  а  не  учитель.  Но  у  него  уже  высокий  чистый  лоб
мыслителя, ясный пытливый взгляд, устремленный куда-то во вне.  Так  смотрят
люди, захваченные какой-то неожиданной мыслью. Пальцы одной руки сжаты  -  в
другой книга. Видимо, он только что прочел в ней что-то такое, что заставило
его встать и пойти - все равно куда, только чтоб  остаться  одному.  В  этом
чистом юношеском лице, твердой линии бровей, взгляде,  устремленном  в  себя
самого, - есть что-то от великих  мыслителей  Востока  -  Ибн-Сины,  Рудаки,
Омара Хайяма. Портрет сделан твердой и уверенной рукой  мастера.  Здесь  уже
никаких погрешностей в рисунке не  найдешь.  Все:  лепка  лица,  моделировка
одежды, композиция - в полном порядке. Очень хорош фон  -  сумерки  большого
затененного помещения. Юноша стоит перед нами как в проеме  открытой  двери.
Но какая же историческая достоверность этого портрета! Ведь  как  ни  хитри,
как ни открещивайся, а от той страшной  предсмертной  фотографии  никуда  не
денешься - она единственный документ. Сумел ли художник  стряхнуть  с  этого
одутловатого старческого  лица  бремя  годов  и  болезни?  Сохранить  только
человеческое и отбросить все наносное?  Слово,  конечно,  за  специалистами.
Наука идентификации точна, мудра и обладает своими методами и  приемами,  но
сейчас мне до нее никакого дела нет. В этого Абая я поверил. Иным я уже себе
его не представляю. А ведь в этом, очевидно, и заключается задача  художника
- заставить зрителя поверить в свою правду. И если это достигнуто, то уж все
достигнуто, - художник победил. А ведь, как известно, победителей не судят.

                                   * * *

     Возвращаюсь к нашей ночной встрече. Если бы мы расстались  с  Кастеевым
иначе, просто подольше бы  поговорили,  побольше  заинтересовались  бы  друг
другом, он, вероятно, пригласил бы меня к себе и показал бы свои  работы,  и
тогда я бы увидел те акварели, которыми сейчас начинаются все  монографии  о
его творчестве. Это портреты его друзей: портрет Сагынбека Кусыкбаева  (1930
г.), портрет дяди (1931 г.), портрет сестры (1932 г.)  и  наконец  групповой
портрет "В школу". Очень любопытно вот что:  искусствоведы  говорят,  что  в
первых работах художника  бросается  в  глаза  "слабость  рисунка,  неумение
передать пространственную глубину и движение". Да, но  включаются-то  они  в
собрание работ художника во всех экспозициях и альбомах наряду с его зрелыми
работами, и самое главное, никак не проигрывают в сравнении с ними. Та ничем
не покупаемая  и  неповторимая  свежесть  кисти,  точность  глаза,  тонкость
восприятия, чувство цвета, любовное отношение к детали, к малости - то  есть
всего, что нас покоряет в работах Кастеева-мастера, тут не  меньше,  чем  во
всем его дальнейшем  творчестве.  Мне,  например,  трудно  представить  себе
что-либо среди его позднейших  работ  более  психологически  убедительное  и
художественно цельное, чем уже упомянутый мной портрет Сагынбека Кусыкбаева.
Это лицо сильного, много видевшего и пережившего человека. Ему  уже  не  так
мало лет. Он задумчив, собран, сдержан, очевидно, непривычен ни  к  порывам,
ни к быстрым решениям, в волосах седина, на лбу морщины, кожа тонкая,  сухая
и желтая, как у всякого жителя степей. Но самое главное на  портрете  -  это
взгляд, внутренний мир этого пожилого казаха. Он передан чем-то  неуловимым,
начисто ускальзывающем от анализа, чем-то таким малым и незаметным, что  его
даже и не определишь: то ли краешком  зрачка,  то  ли  усталыми  умудренными
полуопущенными веками, - на них заметна легкая рябь  годов,  они  как  следы
волн на песке; но кажется, и этого малого вполне достаточно. Черты его  лица
гармоничны и спокойны, таков характер этого  человека,  такова  прожитая  им
жизнь. Она  вся  как  бы  подытожена  на  этом  портрете.  Здесь  лаконичное
мастерство художника достигает предельной кристаллической четкости,  ясности
и простоты. В портрете нет  ничего  случайного,  мелкого,  проходящего.  Под
стать спокойные неяркие краски, насыщенный синий фон, цвет восточных эмалей.
Все это образует спокойную и ясную цветовую гамму,  служит  единому  замыслу
донести до зрителя  цельность  этой  незаурядной  натуры,  ее  монолитность,
устойчивую доброту, внутреннюю силу. Помните знаменитое моление Языкова?

                     Пусть не разбившись, к жизни новой
                     Приду я к радостным вратам.
                     Как Волги вал белоголовый
                     Доходит целым к берегам.

     Новая жизнь в то время уж подступала к степи со  всех  сторон.  Кастеев
еще работал кузнецом в колхозе, но уж строился Турксиб и он скоро должен был
уйти туда.

                                   * * *

     В это же примерно время, только не в ауле, а в Москве Кастеев написал и
свой автопортрет. Скуластый, широколицый парень глядит на  нас  из  овальной
рамки. Губы у него крепко сомкнуты, глаза широко открыты,  взгляд  прямой  и
пристальный. Чем-то, может быть, лаконичностью, может быть, манерой он похож
на портрет Кусыкбаева. Но если там показана  житейская  умудренность,  то  в
этом автопортрете главное - молодость художника, его упорство, вера в  себя,
непреклонность, стойкость. Здесь все надежно и крепко.  Туго  замотан  шарф,
пальто  застегнуто  доверху,  шапка  свободно  и  плотно  сидит  на  голове,
тщательно проработан каждый виток каракуля, все добротно и прочно. А  больше
всего прочен сам человек, глядящий с сероватого листа бумаги. Здесь  Кастеев
очень похож на того, которого я встретил через три года после этого  рисунка
около Головного арыка.

                                   * * *

     В Алма-Ате уже и тогда художников было  предостаточно.  Вовсю  блистал,
например, непревзойденный Риттих. Кто из жителей  Алма-Аты  не  застывал  на
улицах при виде этой величественной  фигуры,  бледного  лица  интеллектуала,
взгляда светлых лучистых глаз и таинственной художественной бороды? А  какие
огромные блестящие холсты он писал! Амангельды перед  повстанцами  на  белом
наполеоновском коне; стол, залитый солнцем,  а  на  нем  огромные  цветастые
яблоки, отборный алма-атинский апорт. Два пионера, один высвечен солнцем,  и
на нем сверкает все: белая блузка, красный  галстук,  люстриновые  штанишки.
Другой в тени, они что-то мастерят - "Планеристы"; гроб,  обитый  красным  и
черным, а рядом на стуле фигура в  кожанке  с  сжатым  мускулистым  кулаком:
"Жертва революции".
     Да,  да,  кто  из  художников   или   так   называемой   художественной
интеллигенции не помнит Риттиха, ученика великих мастеров,  Франца  Штука  и
Беклина? "Маг светотени" -  так  его  называл,  захлебываясь,  "Литературный
Казахстан". Он мог работать по двадцать часов в день, не снижая ни качества,
ни  продуктивности,  мог  за  несколько  дней  расписать  огромный  павильон
Сельскохозяйственной выставки, мог создавать огромные полотна на любую тему,
в любой срок, любой величины! Он сверкал, искрился,  переливался,  изображал
гнев, любовь, мужество, вздымал к небу сотни загорелых кулаков и это называ-
лось "Восстание". Рисовал пеструю толпу в праздничных  национальных  уборах,
красавиц, красавцев, стариков, заливал все ослепительным  солнечным  светом,
расстилал белоснежные скатерти, разбрасывал блюда с фруктами, дыни и арбузы,
караваи с серебряными солонками вверху, украинские рушники, казахские кошмы,
- и все  это  называлось  "Колхозный  праздник".  Да  разве  мог  кто-нибудь
сравниться с великим Риттихом? Все остальные художники просто  меркли  перед
ним.  А  ведь   это   тоже   были   мастера   -   Крутильников,   Бортников,
Оленев-Антощенко (тогда он не был  еще  Антощенко-Оленев  и  не  резал  свои
великолепные гравюры на линолеуме), вечно растерянный пьяненький Заковряшин,
похожий на вымокшего и растрепанного  чибиса  с  хохолком,  автор  тончайших
акварелей,  простых  и  драматичных,  по  тонкому  благородству  рисунка   и
музыкальности линий близкий не то Кардовскому, не то Лансере, не то молодому
Добужинскому. Помню, мы как-то делали с ним одну книгу (я ее писал, а он  ее
иллюстрировал), и я  до  сих  пор  не  могу  забыть  его  дворцы,  полосатые
верстовые столбы в степи,  ночной  костер  где-то  около  Дона,  потешных  и
свирепых  екатерининских  генералов,  поручика  с  пудреной  косой,  жгущего
картины (книга была о XVIII веке), о нем следовало бы написать отдельно,  но
художественное  наследие  его  невелико,  не   собрано,   не   приведено   в
известность.  Он  погиб  в  Берлине  как-то  странно   и   при   неизвестных
обстоятельствах. Впрочем, он мне так и говорил: "Я страшный неудачник. Раз в
студенческие годы меня избили в драке, когда она уже кончилась.  Если  будет
война, меня обязательно убьют в первый же день". Тут он ошибся - его убили в
последний день, кажется, уже после капитуляции. Это  были  все  талантливые,
добрые ребята, работящие и деловые и даже дикий гений Сергей Калмыков совсем
не был таким, как его запомнила Алма-Ата по 50-60 годам. Не существовали еще
ни его великолепные лиловые, красные и желтые плащи,  ни  его  флорентийские
береты, ни расшитые цветным шелком сумки на боку. Художественная галерея уже
существовала, но еще не открывала своих  дверей  для  посетителей  и  по  ее
пустынным залам носился странный человек Мыльников, который числился научным
работником, все знал, во все вникал и ничего не умел делать. И висели  тогда
в галерее парадные портреты XVIII века, несколько  итальянцев  и  французов,
десяток передвижников да большие полотна с такими названиями -  "Пифагорийцы
приветствуют восход солнца", "Милосердный  самаритянин",  "Вид  окрестностей
Рима".  Местных  художников  почти  не  покупали,  и  весь  Хлудов,  учитель
Кастеева, висел в музее, считался этнографическим материалом,  и  никто  его
тогда знать не хотел, да и действительно не знал, а об ученике его  Кастееве
даже и разговор не заходил. Если я  не  ошибаюсь,  первый  более  или  менее
обширный отзыв о нем напечатал тот же "Литературный Казахстан". Так  как  те
сведения, которые в нем даются, значительно  отличаются  от  его  позднейших
биографий, мне хочется процитировать эти строчки почти целиком.
     (Сначала говорится о Риттихе.)  "Второе  место  на  выставке  по  праву
принадлежит Кастееву. Очень интересна биография этого художника. Всего  пять
лет тому назад в юго-восточной части степей за гуртом баранов  ходил  пастух
Кастеев, на плоской каменной плитке, на куске простой бумаги он  писал  свои
первые картины. Вечером, возвращаясь в  родной  аул,  слушал  попреки  седых
аксакалов, возмущенных нарушением Корана, запрещающего  изображать  людей  и
животных. Слушал  и  стоял  на  своем.  Его  примитивные  по  средствам,  но
талантливые по содержанию зарисовки увидел один  из  командиров  пограничной
охраны. Пораженный талантом художника-самоучки, этот командир принял участие
в судьбе Кастеева. Он помог ему устроиться в Джаркенте, а  затем,  будучи  в
Алма-Ате, зашел в Союз художников Казахстана и сообщил об открытом  таланте.
Из Алма-Аты Кастеев попал в Москву, в  художественное  училище.  Такова  его
биография. Кастеев выставил восемь картин... Лучшая его картина "Проводы".
     На фоне лирически грустного пейзажа раскинулся аул. На переднем  плане,
возле новой, видимо, только что поставленной юрты несколько молодых казашек.
Одна из них, опершись о плечо подруги,  грустно  смотрит  вслед  удаляющейся
группе казахов, в центре которой отец и мать. Они только что получили  калым
и, оставив дочь-невесту среди ее новых подруг, уезжают в  свой  родной  аул.
Она провожает их взглядом, полным грусти и тоски. Лирической грусти  девушки
подчинен весь пейзаж, вся группа ее подруг. Пейзаж  Кастеева,  быт,  любовно
выписанный им, поражает точностью и тщательностью.  Вторая  большая  картина
Кастеева "Колхозный той". Тема безусловно  большая  и  сложная,  и  художник
сумел ее разрешить только тематически,  взяв  самые  характерные  типические
моменты.  Дальше  сказалась  техническая  неопытность  молодого   художника,
который не сумел связать в один композиционный узел так удачно отобранные им
моменты.  Картина  имеет  целый  ряд  разрозненных  центров  и  это   мешает
восприятию картины в целом. Два законченных этюда,  написанных  Кастеевым  в
горах возле Алма-Аты, и вид Медео, и Дом отдыха СНК  показывают  характерную
особенность  художника:  его  любовь  к  детальному   изображению   пейзажа.
Детализация его  пейзажей  не  вызывает  чувства  высушенности  и  скуки.  С
каким-то  своеобразным  наслаждением  взгляд  зрителя  гуляет   по   любовно
выписанным дорожкам и тропам горного пейзажа..."

                                   * * *

     Но прежде чем приступить к его пейзажной живописи, хочется сказать  еще
об одной его картине. В позднейшей биографии художника есть такие строки:
     "В 1931 году занятия у Хлудова прекратились в связи с болезнью учителя.
Кастеев еще некоторое время прожил в Алма-Ате, работая в  Центральном  музее
Казахстана, а затем в 1932 году решил ехать в свой родной колхоз".
     Итак, Кастеев работал в музее. Не больно много что ему было  тогда  там
делать, но одну его работу тех лет я все-таки застал и  запомнил.  Это  было
историческое полотно (конечно, полотно только условно, скорей всего это  был
лист ватмана). Царица Анна Иоанновна принимает посольство  Большой  Орды,  -
так, мне помнится, объясняли  картину  экскурсоводы.  Висела  она  в  отделе
истории Казахстана, а под ней стояли две юрты: юрта бая  и  юрта  бедняка  и
стенд со шлемом и луком. Картина скорее всего пропала. Во всяком случае ни в
один список произведений народного художника она сейчас не входит,  но  я-то
ее помню хорошо.
     Основное в ней было - сказочность. Сказочность  события  и  обстановки;
сказочна была зала дворца, высокие церковные свечи, трон, вылитый из золота;
сказочными были придворные: напомаженные, осыпанные  звездами  и  орлами,  с
пышными буклями и шпагами, а самым центром сказки  была  царица-великанша  с
толстыми руками и ногами, с  чудовищным  бюстом,  не  человек,  а  людоедка,
символ империи, сама империя,  превратившаяся  в  необъятную,  ненасытную  и
все-таки полусонную бабу.  А  вот  посланцы  были  просто  молодые  джигиты.
Какой-то ветер занес их из родных степей в это капище, к  подножию  золотого
идола, и они обалдело смотрят на него. И в этом есть тоже что-то от  сказки;
так, вероятно, Садко смотрел на морского царя, на его  подводное  царство  и
диковинных придворных. Мне очень нравилась эта картина, я часто вспоминал ее
потом, может,  она  и  сейчас  хранится  где-нибудь  в  запасниках  музея  -
наглядное пособие к теме - феодальный период истории Казахстана.  Но  разве,
по совести, там ей место? Как же хорошо было бы найти ее, вытащить  и  вновь
показать людям!

                                   * * *

     Есть у Кастеева, молодого и зрелого,  одна  особенность  или  тема,  за
которую я особенно его люблю. Одной фразой ее никак не выразишь.  Это,  если
угодно, -  пафос  пространства,  упоение  широтой  и  высотой,  необъятность
человеческого окоема; он как бы одним взглядом очерчивает,  вмещает  в  себя
целую часть земного круга. Можно десятки километров идти в глубь его картин.
Художник смотрит на землю с высоты журавлиного полета, под ним  расстилаются
степи, поднимаются снеговые вершины, взбираются по склонам гор голубые леса,
распахиваются альпийские пастбища. Он хочет вместить в себя  всю  степь,  от
гор до гор, всех людей,  которые  здесь  живут  и  работают,  все  их  юрты,
кочевья, стада,  дома,  ссыпные  пункты,  сады,  токи,  элеваторы,  кузницы,
дороги. Жителю равнин никогда не  придет  в  голову  ничего  подобного,  ему
прежде всего некуда забраться, чтоб  увидеть  все  это.  Есть  что-то  почти
брейгелевское в тяготении Кастеева к необъятным пространствам, в его  жгучем
интересе ко всем видам человеческой деятельности. Любую такую картину  можно
смотреть с десятка точек, потому  что  в  ней  десятки  сюжетов  и  центров.
Взгляните  хотя  бы  на  "Высокогорный  каток  в  Медео".  Кастеев  к   нему
возвращается н