есколько раз. На всех его акварелях множество людей, и все они
разные: люди ходят, болтают, смеются, делятся впечатлениями, просто ходят  и
смотрят на это невиданное. Есть просто зеваки, есть болельщики, те  стоят  у
самого зеркала катка, этот длинный извилистый частокол спин,  голов,  шапок.
По ледяной дорожке, руки  за  спину,  летит  конькобежец,  на  него  смотрят
внимательно и спокойно, потому что это еще не самое зрелище, а подготовка  к
нему. Неподвижная напряженность  этих  более  чем  полсотни  фигур  переданы
лаконично и просто. Передний план отдан просто зрителям, они стоят  кучками,
вольно, нестройно, не особенно вдаваясь в то, что видят. Очень  хороша  одна
женщина в центре картины, в ней выражается все настроение акварели:  легкое,
беззаботное. Женщина, не торопясь, спускается со  склона  холма,  улыбается,
что-то говорит на ходу.  Видно,  что  она  случайная  зрительница,  одна  из
отдыхающих, ведь урочище Медео давняя зона санаториев и  пансионатов.  Да  и
все эти люди пришли  сюда,  очевидно,  в  день  отдыха.  Тона  тут  неяркие,
сдержанные, серебристо-серые; сизый лед, белый снег, бурая  зелень  сосен  и
огромные распахнутые над всеми  крылья  ледников.  Рисунок  точный,  четкий,
ясный. Каждая из сотен елей на снежных склонах  именно  ель  и  ни  с  каким
другим деревом ее не спутаешь. Настроение бодрости и зимнего  холодка,  даже
легкой изморози разлиты по всей этой картине.  Очевидно,  перед  ней  хорошо
останавливаться  в  томительное  алма-атинское  лето,  когда  воздух   густ,
неподвижен  и  трудно  дышится.  Такая  же  точность,  ясность,   оптическая
резкость, разреженность разлита и в других пейзажах Кастеева этого  периода.
Это та хлудовская манера видеть мир, о которой я в  свое  время  писал  так:
"Все, что он видел, он видел с точностью и ясностью призматического бинокля,
а ведь в такой бинокль не уловишь ни тонов, ни  переходов,  одни  цвета,  да
четкий жесткий контур, дерево, холм, человек на холме. Ему  были  недоступны
ни полутона, ни переливы, он не признавал ненастья и серого неба,  все,  что
он видел, он видел либо при свете солнца, либо при полной луне. Но  тут  ему
уже не было соперников. Ведь он рисовал не только степи и горы, но ту  степь
изумления и восторга, которую ощущает каждый, кто первый раз попадает в этот
край. Именно поэтому каждое его полотно ликует и смеется от радости".
     С какими-то оговорками это можно отнести и к раннему Кастееву. Конечно,
он строже и суше. Далеко не все его пейзажи этого периода залиты  солнцем  и
не все они смеются  от  радости,  У  него  есть  и  раздумье,  и  печаль,  и
замутненность. Он ведь не пришелец, а свой. Он все знает, все видит. Но  все
равно удивительная ясность, тишина и слаженность  царят  в  его  пейзажах  с
конца 30-х до середины 50-х годов. "Вид на Медео", "Вид на Алма-Атинку",  "В
горах Казахстана", "Цветущие  яблони",  "Дорога"  -  все  ясно,  четко,  все
находится  в  состоянии  устойчивого  равновесия.  Это  лирические,   а   не
драматические пейзажи. Даже горная речка Алма-Атинка, и та кипит и бушует  у
него не слишком. Разве можно  ее  сравнить  с  той  же  Алма-Атинкой  Сергея
Калмыкова? Там же ад кромешный, там  на  протяжении  каких-то  50-ти  метров
водные вихри и воронки, водопады и фонтаны, там все движется и грохочет  как
железнодорожный переезд, там внизу  лед,  а  вверху  солнечные  радуги,  там
вспененная бешеная вода всех оттенков: белая, рыжая,  черная,  бурая,  и  ни
куста, ни травинки - раскаленные камни да голые люди на них!  Действительно,
пекло! У Кастеева же тишина и покой, ровные песчаные отмели. Плоские  камни,
пышные болотные травы, вдалеке горы, и на них ели, вблизи же легкий  ажурный
мостик, а через него снова травянистые прилавки  и  прибрежные  кусты.  День
ясный, тихий, прохладный, солнце светит, речка течет, вода в  речке  чистая,
прозрачная - приходи, купайся, загорай, никто не помешает, ты тут один!
     Таково было ощущение природы Кастеева до  половины  50-х  годов.  А  со
второй половины начинается перелом.
     Вот картина "Соленое озеро". Раскрыть эту тему, как ее увидел  Кастеев,
с его прежней живописной техникой, было бы невозможно.  Она  требовала  иных
красок и иной манеры. И вот вместо основных частых  тонов  пришли  полутона,
дымки, оттенки, световые подтексты. На картине жесткая, просоленная насквозь
земля, колкие сухие травы,  тяжелый  иссушающий  зной.  Воздух  над  камнями
струится, как вода. Да и вообще все  на  картине  курится,  плывет,  дрожит.
Только серая ровная  вода,  тяжелая  от  соли,  неподвижно  стоит  в  низких
каменистых берегах. К озеру из  степи  бежит  тропинка,  непонятно,  кто  ее
проложил и непонятно зачем. Ведь на многие-многие километры нет ни человека,
ни жилья. Озеро длинное, извилистое, его мертвые изгибы  теряются  где-то  в
горах. Горы замыкают наглухо, как замок, эту мертвую  долину.  И  ни  одного
яркого красочного пятна, ни одного проблеска, вспышки  цвета.  Только  серая
туманная даль, желтоватая выжженная земля, мертвые травы да горы  свинцового
цвета. Мертвое озеро - "К нему ни птица не летит, ни зверь нейдет..."
     И совсем другая картина, сделанная в тот же самый год, - "Зимовка".  На
ней околица аула. Самый край его: дальше уже идти некуда - горы,  мазанки  с
плоскими крышами, большой огороженный стог сена, несколько карагачей - вот и
все. На улице только два человека, всадник и подпасок с  коровой.  Наверное,
недавно тут прошла метель. И  коню,  и  мальчику  трудно  пробираться  через
завалы. Горы тоже занесло,  и  они  похожи  на  один  огромный  сугроб.  Уже
вечереет, но огня нигде нет. Чистые тени лежат на снегу, стог кажется совсем
сиреневым, крыши сизыми - и  такая  глубокая  тишина  разлита  вокруг,  что,
кажется, слышно, как кровь ухает в висках. И везде снег, снег,  снег.  Он  и
есть самое главное на этой картине. Он укутал всю землю, и она стала мягкой,
пушистой, нежной. В нем масса цветов и оттенков, и все они такие же легкие и
неверные, как он сам. Ветер стер грани,  сгладил  очертания,  и  все  вокруг
сделалось воздушным, колеблющимся, туманным. И лошадь, и всадник, и подпасок
с коровой - все это как бы курится, расплывается в тонком  и  хрустком,  как
утренний ледок, воздухе. И хочется очень долго стоять перед этой  акварелью,
дышать ее воздухом, и проникаться ее тишиной. Мне  кажется,  что  надо  быть
очень тонким художником, чтоб создать такую нежную, снежную, тонкую тишину.
     Вот на этом месте мне и хочется проститься с Кастеевым,  просто  пожать
ему руку и как тогда, почти сорок лет тому назад, сказать:
     - Ну что ж, мы, конечно, еще не раз встретимся, ты же художник,  добрый
тебе путь, дорогой!

        "ЧЕЛОВЕК С ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ "

     Село, в каком родился Алексей Степанов, называется Чемодановка  (то  ли
потому, что оттуда во время пугачевщины вынесли в чемодане помещика,  то  ли
оттого, что через полтораста лет точно так же спасли революционера  -  никто
этого сейчас не знает: Чемодановка - и все). Стоит это село за 18  верст  от
Пензы, а от ближайшей мордовской деревни  Селесны  за  пять  верст.  В  селе
Чемодановка сеяли хлеб и катали  валенки.  Кто  из  старшего  поколения  еще
помнит эти  черные  и  серые  с  быстрой  лиловой  искрой  ласковые  наощупь
шелковистые пензенские валенки - тот знает, что это такое. Я вот,  например,
помню, как их продавали на московских рынках, какая толпа стояла вокруг, как
торговались, кричали, и как наконец, купив, торжественно несли товар носками
вперед домой. Это была, конечно, покупка года.
     Помнит это и заслуженный деятель искусств Казахстана Алексей  Матвеевич
Степанов, но только с какой-то иной стороны.
     - Я вот в годы моего студенчества, - говорит он, - часто думал: ну  вот
пимы - по нашим местам необходимый в те годы товар. С ним все просто. Мастер
свалял, осмотрел со всех сторон, сказал - пойдет! - и повез в город.  А  там
рынок цену скажет. Были, конечно, колебания в рубле, полтиннике, не  больше.
А наше ремесло? Ну, положим, я задумал написать полотно - выезжал на  этюды,
искал место, приноравливался, - пятнадцать дней по нескольку часов сидел, не
разгибая спины. Наконец кончил. А сколько оно стоит - не знаю. Вот ты можешь
сказать, поглядев на какую-нибудь картину,  сразу  сказать,  во  сколько  ее
оценит комиссия или покупатель?
     - Нет, - ответил я.
     - Ну вот и я не могу, - то ли десятку она стоит, то ли сотню, а то ли и
всю тысячу потянет. Наш труд расценки не имеет. Он  -  бесценный.  Я,  когда
надо, бывало, картину за семнадцать рублей отдавал, и не  куда-нибудь,  а  в
галерею. Так уж выходило, помочь надо было кому-нибудь из коллег.
     Но  это,  так  сказать,  прелюдия,  лирическое  вступление  к  рассказу
Степанова.
     А самый рассказ - вот он.
     Значит, за пять верст от Чемодановки стояла деревня Селесна. И над  ней
небо сходилось с землей. Маленький Лешка глядел на это чудо  каждый  день  и
никак не мог понять, что ж там происходит. Помог старший брат Васька.
     - Это край земли, - объяснил он, - там мордовки белье стирают, а  валки
прямо на небо кидают. Видишь, там деревья выше неба выросли? Ну вот и все! А
не веришь - проверь! Не больно далеко-то идти.
     И четырехлетний Лешка (значит, дело было в 27-м году) пошел  проверять.
Собрался он солидно, по-мужицки, по-пензенски: хлеба взял с  собой  изрядный
кус, соль в тряпочку завязал, оловянную кружку  в  карман  засунул  -  ну  и
пошел. Это был, конечно, настоящий подвиг, потому что он шел  не  в  обычную
страну, а в  сказочную.  А  в  сказочной  стране  и  все  должно  было  быть
по-сказочному. Несмотря на свой возраст, или, вернее, благодаря ему,  логику
и законы сказки Лешка чувствовал очень хорошо.

                       Там чудеса, там леший бродит,
                       Русалка на ветвях сидит...

     И еще:

                       Избушка там на курьих ножках...

     Это Пушкин, и значит так обстояло дело в пушкинской  сказочной  стране,
но ведь были и  другие  сказки,  куда  пострашнее  -  о  мертвой  голове,  о
мече-кладенце, о людоедах и рыскучих серых волках, о бабе-Яге и ее  избушке,
где кипят котлы чугунные, блестят ножи булатные. Этой бабы-Яги Лешка  боялся
больше всего, и сказочной стране доверял не больно.
     Вот у них, в Чемодановке, все ясно и понятно,  хлеб  сеют,  на  ярмарку
отвозят, оттуда везут железо на кровлю,  стекло  оконное.  И  поэтому  в  их
Чемодановке стоят избы крепкие, железом покрытые, стеклом застекленные,  век
простоят и не шелохнутся. А в  сказочной  стране  стоит  приказать  избушке:
"Избушка, избушка, стань ко мне передом,  а  к  лесу  задом",  и  она  сразу
перевернется на своих курьих ножках.  В  сказочной  стране  Иванушка-дурачок
оказывается умнее всех, а мишка косолапый, Михаил Иванович - самым мудрым  и
умным зверем на свете. И все это  правильно,  потому  что  это  не  была  бы
сказка. Вот это Леша помнил и понимал. И поэтому, когда перед  ним  блеснуло
первое сказочное чудо - меч-кладенец на зеленой траве-мураве, он не удивился
и не испугался, просто подошел, деловито поднял меч с земли да и  зашагал  с
ним дальше. Был этот меч из чистой ясной стали, и когда его поворачивали, на
солнце сверкал ослепительно. Но, ясное дело,  взрослые,  которые  ничего  не
смыслят в этих делах, увидев Лешину находку, сказали,  что  это  не  меч,  а
просто финка. Ну, пусть так! Была эта финка мастерски  выкована  с  красивой
наборной рукоятью и обоюдоострым клинком, а по  клинку  этому  шли  еще  две
бороздки. Чтоб кровь стекала, так решил Лешка.
     - В общем, это была самая лучшая финка, которую я когда-либо имел. Я  с
ней и в армию ушел.
     Пошел Лешка дальше, и увидел над поднятыми парами в воздухе русалок.  И
как они играли! Как тешились, легкие, воздушные!
     Я и сейчас не мог добиться с полной ясностью, что же такое тогда увидел
Лешка. Очень точный в рассказах тут художник сбивался и путался.
     - Ровно туман какой-то поднимался с пашни. Клоки какие-то непонятные  -
плыли, клубились, обнимались, падали, летели куда-то и там таяли.
     - Так, может, там была низина, болото, - спрашивал я, - болото,  а  над
ним туман?
     - Да нет, чистая пахотная земля,  -  пожимал  плечами  он.  -  Я  долго
смотрел. Лиловатая земля, а над ней вот эти самые белые  призраки.  Когда  я
пошел; они как будто за мной поплыли. Ну я побежал, и они отстали.
     Он побежал, и из-под его ног вдруг выскочил заяц. Ну а где заяц, там  и
волки рыскают, и избушка на курьих ножках стоит, и баба-Яга  в  ступе  едет,
помелом след заметает...
     И Леша повернул обратно. Что ж? Он дошел  до  самой  границы  волшебной
страны, а там сама сказка предостерегла его - не ходи  дальше,  малец!  Худо
будет!
     - Вот таково было мое первое соприкосновение с необычайным, то  есть  с
искусством, - кончает Степанов. - Это я почему-то почувствовал сразу. И  так
я первый раз ходил на небо.
     - И не дошел!
     - Тогда - нет!
     А село стоит и до сих пор, как стояло, и хозяйки  там  и  по  сию  пору
белье стирают, а валки на небо забрасывают - благо до него там рукой подать.
     - И еще одним мне памятен этот четвертый  год  моей  жизни,  -  говорит
Степанов. - Отец мне привез с ярмарки акварельные краски. Приметил,  значит,
мое увлечение, - ну знаешь, картонная палитра, а на ней  восемь  или  девять
твердых разноцветных кружков: аквамарин, кармин,  охра...  И  стал  я  тогда
мазать направо и налево, И однажды такое сотворил, что  отец  меня  чуть  не
выпорол. Висел у нас отрывной календарь, а стенка у него была  такая  серая,
бесцветная...
     Тут требуется некоторое  объяснение.  Стенка  -  это  квадратный  кусок
картона  с  наклеенной  на  него  олеографией.  Он  такой  весь  сверкающий,
цветастый, лаковый, голубой, зеленый,  пурпурный,  что  от  него  невозможно
оторваться. Его хочется не просто посмотреть, а обязательно  взять  в  руки,
повертеть  и  ласково  погладить.  Издательство  Сытина  с  начала  века   и
заваливало  рынки,  ярмарки,  газетные  будки  этими  бесценными   грошовыми
сокровищами. На  тусклых  желтых  обоях,  на  серой  ноздреватой  штукатурке
какой-нибудь "меблирашки" или просто на бревнах такая "стенка" сверкала  как
чудесный оазис в пустыне, как кусочек теплого моря, как  окошко  распахнутое
во что-то неведомое; в пальмовые рощи,  во  дворец,  где  все  из  золота  и
бирюзы. Они были как южные бабочки или тропическая  птица  с  распростертыми
крыльями. И какой ребячий рев всегда стоял у палаток,  где  продавались  эти
чудесные окошечки! "Мама, мама, дай! Мама, купи!" И мамы покупали,  конечно!
А что их было не купить, когда они и стоили две-три копейки!
     - Да, но у нас висела совсем иная "стенка", - сказал Степанов, выслушав
меня, - серая и  одноцветная,  посреди  памятник  Пушкину  (ведь  шел  1927,
юбилейный, год),  а  по  бокам  в  кружках  все  головы,  головы  -  Гоголь,
Лермонтов, Крылов, Жуковский - и все серьезные, печальные, одноцветные.  Вот
я и взялся за них! Глаза сделал им синие или зеленые,  бороды  -  бурые  или
рыжие, щеки навел круглые, красные. Всех их наградил, никого не забыл!  Отец
пришел, увидел мои художества, ахнул да ка-ак даст мне подзатыльник!
     - Это же все казенные люди, писатели. Разве  можно  их  так  уродовать?
Этак с тобой и в острог загремишь!
     Однако краски не отнял.
     Обе эти истории Степанов рассказал мне в ответ на довольно  неожиданный
вопрос: откуда у него возникло тяготение к космической теме?
     - Сначала от этого путешествия, от дороги, ведущей прямехонько в  небо,
где все сказочно и невероятно, а потом от этого маленького  чуда,  крошечных
дешевых детских красок на круглом куске картона. Я потом ими рисовал  только
одно - синий-синий цвет - небо! Круглое  красное  солнце,  а  внизу  большая
зеленая полоса - от нее дорога! Пустая, Я ведь так и не дошел тогда до неба.
Землю же и людей я больше не трогал. Мне за них уже досталось от отца.
     - Ну а потом?
     - Потом была школа, учеба в художественной студии, армия, снова  учеба,
уже в Ленинграде.
     Об этих годах Степанов говорит мало и неохотно. Может быть, он и  прав:
тут он уже стал художником, а мы знаем, "не подлежит огласке душа художника.
Она была собой" (П. Антокольский).
     А согласно писаной биографии случилось вот что: "еще  будучи  студентом
Ленинградского института живописи,  скульптуры  и  архитектуры  им.  Репина,
Степанов не раз приезжал в Казахстан для сбора материалов к дипломной работе
"В гостях у акына". Он полюбил  этот  обширный  и  своеобразный  край  и  по
окончании института (1952 г.), не раздумывая, переехал в Алма-Ату".
     Что ж, удовольствуемся пока этими строками. Они  скудны,  но  точны.  А
большего нам и не требуется.
     И вот его работа за 20  лет  в  Казахстане.  Перебрасываю  буклет.  "А.
Степанов. Москва. 1977".  Вот  полотно,  помеченное  1954  годом.  Огромное,
сероватое, белесое озеро. Безлюдье, тишина. Не то стоячие,  не  то  медленно
текущие неведомо  куда  сонные  воды.  Ни  ветерок  не  дунет,  ни  рыба  не
плеснется, ни птица не пролетит. Тона холодные, светлые;  далеко-далеко,  на
другой стороне, как сквозь стекло, видится изгиб крутого лесистого берега, А
тут песчаный косогор, робкая, молодая, еще неокрепшая травка и две  сосенки,
тонкие, лохматые, похожие на худых растрепанных медвежат. Несколько поодаль,
почти на самом откосе, притулилось еще деревце, тоже низкорослое и нелепое в
своей неуклюжей молодости - не то ветла, не то липка, не то березка,  хорошо
не поймешь даже что. И совсем, совсем  на  краю  полотна,  лицом  к  зрителю
выросла жизнерадостная  стройная  складная  елочка.  Такими  любят  украшать
новогодние и рождественские столы. Вот и все, что есть на полотне:  песчаный
откос,  широкая  водная  гладь,  а  над  ней  -   небо.   Пусто,   безлюдно,
неприветливо, но вот ведь странность: глядя  на  эту  картину,  ощущаешь  не
тоску, не чувство бесприютности, а тонкую элегическую грусть. Художник знал,
что делал, когда  назвал  свое  полотно  "Раздумьем".  Это  кажется  ^  чала
неожиданным, неоправданным, ведь раздумывать может только человек.  Растение
- растет, животное - живет. Раздумье же - это осознание себя  самого,  поиск
ответа на какие-то очень важные и заветные вопросы бытия, короче - это  наше
исконное человеческое достояние, именно оно и превратило "мыслящий тростник"
в разумное существо. Степанов же само озеро, деревья и небо назвал  так,  и,
пожалуй, точнее названия не придумаешь. Это я, зритель, встал лицом к лицу с
вечностью, ощутил ту разрешенность, великий покой и бесстрастие,  которые  и
превратили этот кусок дикой природы не в просто  пейзаж,  а  в  элегию.  Ибо
элегия - это "выражение преимущественно философских размышлений и  горестных
раздумий".  (Словарь  литературных  терминов.)  Элегией  может   быть   все:
стихотворение, рассказ моего знакомого,  музыка,  картина,  скульптура,  мое
размышление насчет всего этого. Была бы только в  ней  та  притягательная  и
неведомая сила, которая непонятно как и почему влечет меня не куда-то, а вот
именно к этим грустным берегам.
     Музыкальность  этого  полотна  для  меня  несомненна,   так   же,   как
невозможность ее исчерпать любым описанием.
     Вторая картина этого докосмического периода называется "На смену  дня".
Так и хочется назвать ее тоже "Раздумьем". На этом полотне тоже  нет  людей,
их заменяют два черных продолговатых пятна - в  глубине  картины  всадник  и
лошадь. Полотно голубое, сиреневое, т. е. цвета вечернего неба и снега. Ярко
выдаются поблекшие горы. На  самую  окраину  села  спустились  сумерки,  все
краски притихли и смирились перед тихой,  но  властной  наступающей  синевой
неба. Стали красновато-бурыми тополя,  а  в  розовом  трехоконном  строении,
скорее всего электростанции, зажглись красные и алые огни.  Горят  они  и  в
других немногих строениях и избах  на  окраине  села,  т.  е.  наступил  тот
н