Время проходит,
                               Время летит,
                               Время проводит
                               Все, что не льстит.
                               Щастье, забава,
                               Светлость корон,
                               Пышность и слава -
                               Все только сон.
                               Как ударяет
                               Колокол час,
                               Он повторяет
                               Звуком сей глас.
                               Смертный, будь ниже
                               В жизни ты сей,
                               Стал ты поближе
                               К смерти своей.

     Он прочитал стихотворение и медленно осел на пол.

                               Щастье, забава,
                               Светлость корон,
                               Пышность и слава -
                               Все только сон.

     Да, вот о чем он никогда не думал.  Человек  родится  свободным,  а  на
земле он везде в цепях - так как-то ответил ему Халевин. Он тогда смолчал  и
подумал, что умный человек может  иногда  поставить  на  карту  свою  жизнь,
гонясь за звонкой и пустопорожней фразой.
     Теперь бы, если бы опять зашел такой разговор, он ответил бы  ему,  что
не только в рождении, но и в смерти человек является свободным.
     Сидя на полу перед развернутой книгой  журнала,  он  продолжал  думать.
Может быть, в самом деле, не так глуп и не так безумен этот бургомистр,  как
он показался с первого раза. Может, в  самом  деле,  у  него  есть  какие-то
твердые прожекты на будущее, и чем они, в таком случае, лучше его прожектов,
подпоручика, ловкого игрока, умелого следователя  и  неудачного  стихотворца
Гавриила Державина.
     Этот странный человек, этот двойной  изменник,  купец  и  бургомистр  -
Халевин, захотел не только рождение и смерть человека, но  и  жизнь  сделать
равной для всех. Вот за это его сковали,  бросили  в  тюрьму  и  приготовили
петлю. Кто знает, впрочем, чем все это кончится. Захочет ли  простой  народ,
узревший свободу единожды, снова променять ее на цепи.
     Да и с другой стороны взять, исходя из  законов  моральных,  всегда  ли
родившийся должен дожидаться  смерти,  чтобы  вкусить  еще  раз  недоступное
равенство? Взять вот, например, Бушуева, ну чем, по совести говоря, он лучше
подпоручика Державина? Что он, умнее? Образованнее? Тоньше? Острее?  Отнюдь.
Однако вот подпоручик Державин зарабатывает  чин,  ежеминутно  рискуя  своей
жизнью, а Бушуев получит чин и орден в два раза скорее перепиской  служебных
бумаг. Почему же его не бросят сюда? Почему не ночует вот  так,  как  ночует
Державин: в сапогах,  парике,  в  камзоле,  с  заряженным  пистолетом  около
кровати, - маленький хитрый подпоручик Бушуев; никак не понять  этого,  если
исходить из одних качеств духовных.
     Но взять дело с другой стороны - и сразу все будет ясно. Он ведь только
бедный подпоручик, а у Бушуева, по слухам, не одна тысяча десятин.  Понятно,
что пока будет продолжаться  существующий  порядок,  всегда  Державин  будет
спать не раздеваясь, а Бушуев - заниматься перепиской бумаг.
     Но если случится так, что безумное бредовое восстание, с тенью мертвого
императора во главе, действительно окончится успехом  и  отберут  у  Бушуева
землю, будет ли он, по-прежнему  глупый,  трусливый,  завистливый,  цениться
больше подпоручика Державина?
     Он встал, порывисто подошел к столу, выхватил  откуда-то  лист  бумаги,
взял перо, обмакнул его в чернила. Он чувствовал, что в эту  ночь  он  будет
писать стихи.

IV

     Он просидел всю ночь и все-таки ничего не написал.
     Слуга,  пришедший  утром  убирать  комнату,  нашел  стол   забрызганным
чернилами, несколько сломанных, изгрызенных перьев и на кресле, на полу,  на
столе груду изорванной бумаги.
     Не колеблясь, он стал убирать комнату. То  есть  вообще-то  слуга  имел
самые твердые указания ни в коем случае не переставлять мебель и не  трогать
бумаг, лежащих на столе. Но то,  что  теперь  заполняло  комнату,  только  с
большим приближением можно было назвать бумагами. Это была груда изорванных,
скомканных листов, нарезанных вырезок, смятых протоколов.
     Державин писал крупным резким почерком,  разрывая  пером  лист.  И  так
много брал он чернил на перо, что иногда строчки, слишком густо  написанные,
сливались в одну неразборчивую кляксу. На одном из листов, лежащих на столе,
исписанном со всех сторон мелким яростным почерком и перечеркнутом с угла на
угол, слуга увидел странный рисунок.
     Господин нарисовал самого себя. Нарисовал умело, с  большим  искусством
вычертив свое длинное лицо и косу и даже крупные пуговицы камзола.  Рядом  с
этим портретом были череп, две кости и разорванные наручники.
     Под черепом и костями было вырисовано лицо какого-то незнакомца.
     Слуга не мог знать, что это портрет Халевина.
     Все это - и череп, и портрет, и лицо незнакомца, и разорванные  цепи  -
было окружено какой-то затейливой надписью, разобрать которую слуга не  мог.
Однако его поразило не то. На  голове  черепа  красовалась  царская  корона,
голова же господина была втиснута  в  уродливый  венок  с  острыми,  прямыми
листьями. Слуга опять-таки не мог знать, что это  лавры.  В  самом  же  низу
листа стояла лира и поднимался на задние ноги  тонкий  остромордый  конь,  с
чуткими, жесткими ушами и крыльями за спиной.
     Лист  бумаги  через  надпись  и  рисунок  был  два   раза   перечеркнут
крест-накрест, а строчки, написанные  внизу,  тщательно  зачеркнуты  жирными
прямыми линиями.

V

     Стихи не вязались.
     Он писал мучительно, зачеркивая каждую строчку, надписывал  ее  сверху,
снова зачеркивал и снова надписывал. Он искал слов самых  точных,  выражений
самых лучших, строчек самых тяжелых и твердых в своей определенности,  и  не
отсутствие рифмы смущало  его,  он  примирился  теперь  на  самой  бедной  и
незвучной рифме, - а неумение передать свои чувства.
     Втиснутые в убогие  рамки  размеров  стихотворных,  выраженные  словами
бедными и тусклыми, они выглядели на бумаге  настолько  беспомощно,  что  он
черкал все написанное и начинал писать снова.
     В голове  у  него  стихотворение  слагалось  целиком,  он  мог  бы  его
продекламировать сам себе, отбивая ногой размер и делая паузу в конце каждой
строчки. Стихотворение, собственно говоря, было уже  написано,  оно  рвалось
наружу, и ему не хватало только материально воплотиться  на  бумаге.  Однако
едва он  брал  перо,  чтобы  переложить  на  бумагу  незримое,  неслышное  и
ускользающее каждую минуту  звучание,  как  оно  снова  обрастало  тяжелыми,
неуклюжими строчками, одевалось в слова непонятные и глухие.
     И начинал-то он почему-то с имен собственных, во всю  страницу  у  него
тянулись эти деревянные восклицания,  слова,  не  выражающие  ровно  ничего:
"Истина", "Добродетель", "Беллона", "Марс". И как он ни старался убежать  от
них, они все-таки настигали его на каждой строчке.
     А писать надо было предельно просто: без богинь и добродетелей.
     Исписав две страницы, он встал со стула, бросил перо и снова забегал по
комнате. И опять стихотворение возникло в голове - стройное, глубокое, прос-
тое, облеченное в плоть и кровь. Слова, готовые к отдельному  существованию,
выходили  из  его  головы,  звучали  в  ушах  и  пропадали,  как  только  он
дотрагивался пером до бумаги.
     Раз ночью он пришел с допроса усталый, разбитый. Болела  голова,  и  во
рту было сухо и горько, как после попойки. Лениво и  медленно  снял  с  себя
сапоги, расстегнул пуговицы  камзола  и  лег  на  кровать.  Но  лежать  было
неудобно и жестко. Он несколько минут ворочался из стороны в  сторону  и  не
мог заснуть.
     Почему-то мысли, приходившие  в  его  голову,  никак  не  относились  к
событиям сегодняшнего дня.
     Совершенно  неожиданно  Державин  вспомнил   мать,   старую   казанскую
гимназию, облупившиеся стены заборов, где он играл с  ребятами  в  "орла"  и
"решку", и еще что-то отдаленное и  успокоенное,  что  можно  было  передать
словами: дом, тишина, покой.
     Стояла мебель, висели на стене лаковые картины, засохшие пыльные  цветы
метелочками торчали в  вазах  из  радужного  дешевого  стекла.  Мать,  Фекла
Андреевна, прошла по комнате и наклонилась над ним.
     И вот, в ту же минуту он увидел, ощутил мускульно свой стих,  увидел  и
понял, что сейчас уж он от него не уйдет, что он поймает  его,  загонит  как
редкого зверя и перенесет на бумагу.  Стихи,  найденные  им,  были  твердые,
решительные, быстрые. Ни богинь, ни героев не упоминалось в  них.  Это  были
простые ясные строчки о смерти, о жизни, о неизбежном их равенстве.
     Трепеща от радости, он оторвал голову от подушки,  чтобы  записать  их.
Зная, что они никуда не уйдут от него, он даже  особенно  не  торопился.  Он
оторвал голову от подушки, открыл глаза и устроился на кровати сидя.
     И сейчас же тяжелый, как смерть, сон напал на него.  Думая  встать,  он
уронил голову на подушку, вытянул ноги и вытянулся во весь рост.
     Иван Халевин подошел и сел около его кровати.
     "Ну что же, ваше благородие, - сказал  Иван  Халевин.  -  Когда  же  вы
исполните обещание свое?"
     Державин посмотрел на него с ненавистью.
     "Не мешайте! - крикнул он. - Не мешайте мне, потому что я пишу стихи".
     Он спал растянувшись на кровати  и  разбросав  руки.  Ему  приходили  в
голову все новые и новые строчки стихотворения.  Они  были  ясны,  тверды  и
предельно просты. Державин писал о жизни, о смерти, о близости к натуре.  Он
писал о смерти, которая равна богу и от которой не может скрыться никто.  Ее
коса острится равно  на  всех  смертных,  и  никто  не  может  почесть  себя
счастливейшим, пока не пробьет его последний час.
     Он  лежал  на  кровати,  вытянувшись  во  весь  рост  и  сознавая,  что
наконец-то стихи не уйдут от него, улыбался тихо и удовлетворенно.
     Он знал, что стихи в самом деле будут замечательными.

VI

     От Бибикова пришло письмо с требованием доставить секретных арестантов,
согласно приложенному списку, в Казань. Державин просмотрел  список.  Первым
стояла  фамилия  Халевина.  Накануне  отправки  он  решил  еще  раз  вызвать
Халевина. Собственно, соображения служебные не принимались во внимание,  ибо
дело было  закончено,  но  просто  ему  захотелось  увидеть  еще  раз  этого
странного арестанта.
     - Садитесь, сударь мой, - сказал он Халевину, показывая  на  кресло.  -
Допрос ныне закончен, но я хотел бы поговорить с вами не как следователь,  а
как разговаривают человек с человеком.
     За последние дни Халевин сильно сдал. Лицо у  него  сделалось  худым  и
впалые длинные щеки покрылись бурыми землистыми пятнами. Он шел по коридору,
покачиваясь и держась одной рукой за  стену.  Но  под  черными  нахмуренными
бровями по-прежнему дико сверкали быстрые, неумолимые глаза.
     - Я уж все вашему благородию открыл, - сказал Халевин тихо и покорно. -
Чего еще от меня требуется - не ведаю.
     Державин посмотрел на него с мучительной улыбкой.
     - Не к допросу сие, - сказал он просто, - а к разговору. Я бы  от  вас,
сударь, еще узнать желал, как вы, быв сами человеком ученым и острым,  могли
решиться примкнуть к бунту сей сволочи?  Ужели  на  успех  надеялись?  Ужели
думали, что царская власть, извечная и непоколебимая, от неграмотного казака
может быть свержена? Сомневаюсь, сударь, сие на вас непохоже.
     Халевин пожал плечами.
     - Не токмо из одной выгоды люди на плаху всходят, - сказал он. -  И  не
из выгоды стыдные дела на себя берут. - Он вдруг привстал с  места.  -  И  с
какой выгоды вы, например, мне  на  дыбе  руки  вывернули,  живым  в  могилу
вогнали, дом разорили, на шею петлю приготовили? Из  чинов,  денег,  теплого
места? Сомневаюсь. Сие тоже на вас, сударь, непохоже.
     - Но мятежи, - сказал Державин, не  отводя  глаз  от  его  лица,  -  но
восстание народов диких и невежественных, но  кровь,  затопившая  землю,  но
пожары, виселицы? Ведали ли вы, что творили? Дикари - они, может быть, и  не
знали, что их за сие ожидает,  ибо  были  дики  и  к  жизни  гражданственной
непривычны, но вы-то, вы-то, сударь? Вы, как человек образованный, как могли
сию ослепительную толпу за собой повести? Вяжется ли сие с понятием человека
благородного?
     Халевин смотрел на него с улыбкой.
     - Когда человек за убийство ближнего своего мстит, - ответил он с ясной
улыбкой, - не равны ли ему топор, кинжал или пистолет? Кроме  того,  сударь,
по моему крайнему понятию, сии народы, в дикости и зверстве пребывающие, еще
больше прав на существование имеют, чем мы с вами.
     - Новый взгляд, - сказал Державин удивленно, - то есть...
     Халевин посмотрел ему прямо в глаза.
     -  Образованность,  -  сказал  он,  издеваясь.  -  А  что  вы  с  вашей
образованностью  сделали?  Дворцы  да  тюрьмы.  Виселицы  на  каждой   улице
поставили. Посадили бабу во дворце, а она двадцать  миллионов  крестьян  под
ногой своей держит, ибо что ей бедность человеческая, что ей  нужда  народа,
если она сама в золоте ходит. А из чего вся сия роскошь происходит? Из куска
недоеденного, из тряпки, у хлебороба отнятой. Вы, сударь, каждый  день  мясо
едите и бургундское у вас на столе, а поэтому крестьяне ваши одну воду  пить
должны. Вы шелка носите, поэтому крестьяне  ваши  в  дерюгах  ходят.  У  вас
излишки, у них нет необходимейшего.
     - Но вы-то, сударь, - яростно перебил его Державин, - вы-то  не  ходите
нагим и босым. Вы-то яства и пития довольно имели? Какое  же  вам  до  всего
дело было?
     - Извините, - сказал глухо Халевин. - Я на сей вопрос и вовсе  отвечать
не намерен, ибо глупость его вам самим понятна.
     Несколько минут они оба молчали. Это  была  страшная,  тяжелая  тишина,
которая сказала каждому больше слов. Потом Державин встал и взял Халевина за
плечо.
     - Ну что же, сударь, - сказал он печально,  -  мы  расстаемся  с  вами.
Отныне не я буду вашей судьбы указчик, но не  скажете  ли  вы  мне,  сударь,
чего-нибудь на прощание? - Он заглянул ему в глаза. - Обещаю вам все, что вы
попросите, выполнить беспрекословно. Чести моей можете верить.
     Халевин молчал и думал.
     - Не бойтесь, не бойтесь, сударь, - сказал Державин ободряюще,  -  все,
что вы попросите, будет исполнено.
     - Там среди бумаг моих,  вами  забранных,  -  сказал  Халевин,  -  есть
дневник, отдайте мне его обратно.
     Лицо Державина помрачнело. Он несколько минут молчал.
     - Никак этого, сударь, нельзя, - сказал он наконец, - ваша рукопись уже
к делу приложена.
     Халевин порывисто встал с места.
     - Тогда ничего, - сказал он. - Тогда  все.  Прикажите  меня  отвести  в
камеру.
     Державин вдруг выдвинул нижний ящик и бросил тетрадь на стол.
     - Берите, - сказал он.
     Халевин подхватил ее обеими руками.
     - Можно, сударь? - спросил он, жадно глядя на Державина во все глаза.
     Державин не отвечал. Тогда Халевин оглянулся и быстро сунул  тетрадь  в
огонь камина.
     -  Вот  и  все,  -  сказал  он,  смотря,  как  гибнут,  рассыпаясь,  ее
почерневшие листы. - Конец жизни, надеждам, чаяниям. Все они превратились  в
пепел. Так и я, сударь, прошел через пламя и пеплом по ветру  рассыпался.  -
Он с улыбкой посмотрел на Державина. - Прощайте, сударь, больше мы с вами не
встретимся. Желаю вам  карьер  быстрый  и  легкий,  вы  многого  достигнете,
сударь. Нрав у вас быстрый и изворотливый, а таких теперь  только  и  нужно.
Когда будете министром, помните, о чем я вам говорил. - Он повернулся, чтобы
уйти, но Державин вдруг остановил его легким движением руки.
     - Подождите, - сказал он. -  Мне  нужно  кое-что  узнать  от  вас.  Наш
разговор не кончен.
     Он прошел к двери и, отстранив Халевина, вышел в коридор.
     - Можете идти, - услышал его голос узник. - Я преступника сам доставлю.
Он вернулся и сел в кресло.
     - Ну-с, сударь, - сказал он, -  обещал  я  вам  свободу,  но  по  вашей
сопротивности и упорству вижу, что никак вас на волю  отпускать  невозможно,
ибо враг вы упорный и закоренелый.
     Халевин пожал плечами.
     - На волю я и не надеялся, ваше благородие, - сказал  он.  -  Разве  вы
меня когда-нибудь отпустите? Следователь прищурился.
     - А как вы сами полагаете, сударь, отпустить вас возможно?
     Халевин, улыбаясь, пожал плечами.
     - Но вы бы меня, например, отпустили? Если бы не вы мне, а я вам в руки
попал?
     Глаза Халевина вспыхнули недобрым зеленым огнем. Он наклонился  к  лицу
следователя.
     - Я бы, сударь, - сказал он, вздрагивая от ненависти, -  сразу  бы  вас
вздернул, я бы вас и допрашивать не стал. Вы же, сударь, лжете и вертитесь.
     - Нет, бургомистр Халевин, - сказал Державин серьезно, - отпустить  вас
я никак не могу, да и удивляюсь даже, что вас начальство  еще  в  Казань  не
отправило. Вы же человек дерзкий и быстрый, так и смотрите, чтобы убежать.
     Халевин печально усмехнулся. Меры, принятые к охранению  его  личности,
были таковы, что, конечно, ни о каком бегстве и думать не приходилось. Около
окна стояли два  вооруженных  гвардейца,  дверь  со  стороны  коридора  тоже
охранялась. Все вещи,  могущие  быть  превращенными  в  орудие  обороны  или
нападения, были вынесены из камеры.
     - Ну да, - сказал  Державин,  уловив  насмешливую  гримасу,  с  которой
Халевин выслушал его реплику о возможном бегстве, - из камеры вы не убежите.
Я уж там все меры принял, а с допроса, из окна,  например,  можете.  Стоите,
например, слушаете и делаете вид, что заняты только  допросом,  а  сами  все
ближе и ближе к окну - на шаг, на два, на три, потом сапогом переплет рамы -
раз, пока следователь подбежит, вас уже и след простыл. Потом ищи-свищи. Где
вас тогда, сударь, найдешь? Своих отыскали и айда с ними в степи киргизские.
Верно, сударь, я говорю? А начальству-то тревога.
     Теперь Халевин смотрел на Державина широко открытыми глазами. В  словах
следователя чувствовался явный намек, но длинное и некрасивое лицо с пухлыми
губами было по-прежнему неподвижно. И только в самой глубине глаз исчезали и
зажигались безумные зеленые искры.
     - Что, хороший план вам, сударь, предлагаю, а?  Следователя  по  голове
ударили - раз, к окну - два, на улицу - три, а на  улице  темень,  город  не
освещен, - ищи в стогу иголку. А вам какие-нибудь пять минут бежать  -  и  в
безопасности.
     Халевин сделал движение к окну. Державин  посмотрел  на  него  и  вдруг
засмеялся.
     - А вы уж правду подумали. Эх, вы, герой! У меня-то ведь под окном  как
раз патруль стоит. Так вы ему прямо в объятия и угодите. Я же знаю,  сударь,
сердце человеческое. Затем и караул  ставлю,  затем  и  конвойного  отсылаю,
время-то позднее, а кто знает, как вы с ним договорились. Сам-то поведу, так
спокойнее будет. От меня-то уж вы никуда не денетесь.
     Он посмотрел на Халевина.
     - А может быть, и денетесь. Поведу вас  по  коридору,  вы  повернетесь,
меня кулаком по голове - раз, там угол есть такой темный  во  дворе  -  я  и
готов. Что вы на  меня  так  смотрите?  Правду  вам  говорю.  Человек-то  вы
отчаянный, только одно, пожалуй,  вашим  замыслам  повредит,  я-то  с  вами,
сударь, тоже церемониться не буду, оружие у меня всегда  при  себе.  Пулю  в
череп, и все...
     Это был  странный,  чудовищный  разговор.  Горела  только  единственная
свеча, и лиловые тени метались по стене. Тень  головы  следователя  занимала
всю комнату, и Халевин весь утопал в этой тени. Ни одной живой души не  было
в верхнем этаже здания. Два человека, два врага - следователь и преступник -
сидели друг против друга и мирно вели разговор о смерти и жизни.
     - Я не побегу, ваше благородие, - сказал Халевин устало, - можете  быть
спокойны. Я все средства уж приложу к тому, чтоб подольше живу остаться.
     - Верю, - возбужденно крикнул следователь. - Вот вы мне