говорите,  а  я
вам верю. Вы человек хитрый и тонкий, вы уж ни одного  случая  не  упустите,
чтобы из-под суда уйти. Так вам ли лезть на верную смерть?  До  топора  еще,
может, годы пройдут, так чего же вам жизнью  рисковать  зря  и  необдуманно.
Нет, нет, вы не из таких. Вы хитрый, вы все тихой сапой берете. Вы,  сударь,
и крови боитесь, и тараканов, наверное, в руки не берете. Знаю я таких.
     Он остановился и загадочно посмотрел в лицо Халевину.
     - Вопрос не в этом, - сказал он задумчиво, - вопрос в том, не лучше  ли
мне с вами разом покончить. Вот  мы,  например,  по  коридору  пойдем,  а  я
незаметно пистолет вытащу и вам в затылок  -  бац,  вы  и  умрете,  сами  не
заметя. Смерть для всех равна, но не зная и умереть легче, как вы думаете?
     Он встал и положил Халевину руку на плечо.
     - Однако идемте, сударь,  -  сказал  он,  -  время  позднее,  надо  вам
выспаться до отъезда, завтра вас разбудят в  восемь  часов  утра.  Мне  тоже
нужно вставать к этому времени.
     Они уже прошли коридор  и  стали  спускаться  по  лестнице,  как  вдруг
Державин вцепился в плечо Халевину.
     - Стойте, сударь, - сказал он растерянно, -  я  пистолет-то  у  себя  в
комнате забыл.
     Он смотрел на Халевина в смятении и не отпускал его плеча.
     - Так что же делать? - спросил он растерянно. - Ведь возвращаться надо.
     Халевин  послушно  поворотил  обратно.  Он  отлично  знал   цену   этой
забывчивости, но Державин уже раздумал.
     - Нет, идемте, - сказал он, - я вас буду за плечо держать,  так  вы  не
уйдете.
     Как будто скованные друг с другом, они спустились по  лестнице,  прошли
по нижнему коридору и в самом конце его,  там,  где  через  узкую  скрипучую
дверь струился прозрачный свет луны, Державин опять остановил Халевина.
     - Идемте назад, - сказал он решительно и резко, - дальше я вас  так  не
поведу. Здесь темнота и глушь, забор низкий, вы, как человек сильный, его  с
одного прыжка возьмете.
     Он сильно и грубо схватил его за плечо.
     - Чего же вы стоите, - крикнул он, - идем, идем. Я знаю ваши планы,  вы
ищете удобную минуту, а потом развернетесь, ударите меня по голове и бежать.
     Он тряс его мелкими яростными толчками.
     - Этого вы хотите, этого, да? Я знаю все ваши  прожекты,  не  обманете,
нет, сударь, нет, не проведете.
     Они стояли около самой двери.
     Халевин вдруг  развернулся  и  изо  всей  силы  опустил  кулак  на  эту
ненавистную ему голову.
     Державин крикнул коротко и отчаянно и тихо опустился на пол.
     Халевин ударил еще раз.
     Невысокий забор действительно не составлял  для  него  препятствия.  Он
перепрыгнул через него и побежал по улице.

VII

     Халевин бежал по улице.
     Он отлично знал все закоулки и тупики своего  города.  Ему  нужно  было
только добежать до площади и там постучаться  в  окно  одного  заброшенного,
полуразвалившегося домика. Он знал хорошо - там ждут его свои люди,  которые
сумеют его переодеть и провести через линию фронта. Свежий  воздух  жег  его
слегка саднившее горло и был отраден, как холодная вода. Без шапки и шубы он
пробирался под заборами,  иногда  приникал  к  сугробам  и  с  удовольствием
прислушивался к молодому, сочному хрусту снега.
     Раз перепрыгивая через какой-то забор, он оступился и упал  на  руки  и
колени в снег. Резкая, обжигающая боль в ладонях, едва заметный  и  все-таки
сильный запах снега,  холод  в  локтях,  все  это  было  настолько  остро  и
неведомо, что он даже вскрикнул от наслаждения. Через двадцать минут он  уже
был в сравнительной безопасности. Темные и узкие  улицы  пригорода  сами  по
себе служили достаточной гарантией, кроме того, он не слышал ни свистка,  ни
крика, ни звона колокола. Очевидно, он так изрядно угостил следователя,  что
тот упал без чувств.
     Без чувств! - Халевин вдруг остановился, соображая.  Когда  он  опустил
кулак на голову врага, и тот, обливаясь кровью и задыхаясь, упал на камни, и
его голова коротко и сухо стукнулась о плиту, он увидел  на  мгновение,  как
окровавленное лицо искривилось болезненной, но радостной улыбкой.
     И, морщась от боли, отрывая от пола эту страшную  кровавую  голову,  он
все-таки  смотрел  на  Халевина,  смотрел  и  улыбался  радостной,   немного
смущенной улыбкой.
     Вспомнив это, Халевин остановился у забора  и  провел  рукой  по  лицу.
Только теперь он понял значение улыбки Державина.
     И вот оттого, что наконец понял все, ему уже не хотелось ни бежать,  ни
прятаться, ни разговаривать со своими сообщниками.
     Он стоял под черным звездным небом, и свежий ветер ворошил его волосы.

        ^TГлава пятая^U

ДОКУМЕНТЫ

     Бибиков рассылает письма. В Петербург, Москву из Казани мчатся гонцы  с
переполненными сумками. Он торопит своих  адресатов,  потому  что  время  не
ждет. Однако ответы неблагоприятны. Войска не приходят, а оружие застряло  в
Петербурге. Члены секретной комиссии  не  могут  справиться  с  работой,  а,
несмотря на все просьбы, военный министр Чернышев так и не присылает писцов,
коим можно было бы доверить дела важности государственной.
     Зато Чернышев дает советы. В одном из писем он пишет:

           "Между  прочими  мер принятиями к искоренению злодейств Пугачева,
      не  бесполезно  кажется  быть  может и обещание некоторого награждения
      тем,  кто его живого взяв приведет к Оренбургскому ли губернатору, или
      же  к  военным нашим командирам. Таковое обещание помянутом господином
      губернатором  действительно и учинено. Но как оно слишком умеренно, то
      я  теперь  пишу  господину  Рейнсдорпу и находящемуся в Яицком городке
      подполковнику Симонову, дабы учинили они публикацию, что за приведение
      означенного  самозванца  живого,  будет  награждение дано десять тысяч
      рублей".

     На другой день снова гонцы  скачут,  развозя  по  церквам  и  городским
магистратам рукописные объявления, кои надлежит читать горожанам с  площадей
и амвонов.

"ОБЪЯВЛЕНИЕ

           Я,     нижеподписавшийся,     главнокомандующий    войсками    Ее
      Императорского    Величества    всемилостивейшей   нашей   государыни,
      генерал-аншеф  лейб-гвардии,  майор и разных орденов кавалер, объявляю
      через сие, что как все бедствия, угнетающие ныне Оренбургскую губернию
      огнем и мечем и пролившее уже потоки крови собственных наших собратий,
      сограждан  происходит  единственно  от  самозванца  Емельяна Пугачева,
      беглого  с  Дону казака и в Польше немалое время скитавшегося, который
      было  в  убийстве своем дерзнул всякого подобия и вероятности взять на
      себя  высокое название покойного императора Петра Третьего, то он паче
      всех  и  заслуживает,  для  пресечения  внутреннего  междоусобия и для
      возвращения   любезного   отечеству   драгоценного  покоя,  воспринять
      достойное  злодейству  и  измене  его казнь, дабы инако от продолжения
      оных   другие   из   одного   невежества  погрешившие  равному  жребию
      подверженными  не  были,  когда  его  постигнет  месть  озлобленных им
      божественных  и  человеческих  законов,  почему  я, с моей стороны, по
      вверенной  мне  власти  желая  спасти  сих последних и обратить зло на
      главу  истинного  его  виновника  самозванца  Емельяна  Пугачева,  как
      изверга рода человеческого и недостойного имени Россиянина, обещаю сим
      тому  или тем, кто из усердия к отечеству поймав его, приведет ко мне,
      или  к кому ни на есть из подчиненных моих и отдаст под стражу живого,
      дать награждение десять тысяч рублей".

     Но это испытанное средство не помогает. Каждый день следствия  умножает
число  арестованных,  следователи  не  справляются  с  доносами  и   Бибиков
настаивает снова.

           "О   присылке   в  комиссию  секретных  писцов  и  теперь  вашего
      сиятельства  прошу.  Нет  возможности справиться и офицеры сами день и
      ночь пишут, потому что колодников умножается".

     Но писцы не приходят, и Бибиков шлет письма императрице.

           "Всемилостивейшая Государыня! - пишет он.

           Дерзость  злодея  Пугачева,  его  злодейских  сообщников дошла до
      последней крайности, что вступающие как в секретную комиссию, так и ко
      мне присылаемые ежедневно письменные сообщения открывают, а приводимые
      в  секретную комиссию из злодейских шаек захваченные и для разглашения
      и  рассеяния  посланные  колодники подтверждают. Старался я при многих
      ежечасных  отправлениях  несколько  дел  рассмотреть и что б чем ни на
      есть остановить буйство, наглость и злодейственные убийства. По данной
      мне  высочайшей  от  Вашего Императорского Величества власти, решился,
      наконец,  одного  бунтовщика, злодея и жестокого убийцы помещицы своей
      подпоручицы   Пополутовой,   крестьянина   Леонтия  Назарова,  который
      добровольно   признался  во  всем,  здесь  публичными  обрядами  велел
      повесить,  с  прописанием  его  вины,  с  подтверждением,  дабы прочие
      таковые  злодейства  и  бунт  того  же  страшились.  Некоторых  же при
      висилице  определил  высечь  кнутом,  поставя клейму, значущие злодея,
      бунтовщика  и  изменника,  других же наказать плетьми. К сей крайности
      приступил   я   в   надежде,   что  редкость  таковой  казни  устрашит
      колеблющихся к самозванцу склонности и остановит начальников убийства.
      О  решенных  же  комиссией  делах приведенных колодников к высочайшему
      усмотрению экстракт подношу.
           Секретная  комиссия,  трудясь, так сказать, день и ночь, почти не
      успевает приводимых допрашивать, ибо их время от времени умножается.
           По  выгнании  злодеев  из Самары, репортует меня, что духовенство
      тамошнее  при  приближении злодеев пошли к ним навстречу с колокольным
      звоном и со кресты, что из найденного злодейского предводителя Арапова
      репорта  усмотреть  можно,  который по несказанной дерзости и наглости
      тех  извергов, так как и другие найденные письма он ко мне прислал, из
      которых некоторые при сем, для высочайшего усмотрения, подношу, другие
      же для справок впредь отдам секретной комиссии. Самарских попов, кои и
      в  эктениях  высокое  лицо Ваше, во время пребывания злодея, исключить
      дерзнули,  я  всех  посланному  нарочно  лейб-гвардии  Преображенского
      полку,  подпоручику  Державину допросить велел, а показавших к злодеям
      склоненных  жителей,  генералу  майору  Мансурову  рассмотря  публично
      наказать  велел,  подтвердя  в  верности вновь к Вашему Императорскому
      Величеству  присягою.  Здешнему  же  архиерею  сообщил,  чтобы  он сих
      самарских   попов   немедленно   переменить   другими   приказал,  а в
      прикосновенных  к  оному  селению  жителей,  кои добровольно поддались
      злодеям  зачинщиков  высечь  при собрании жителей и под смертную казнь
      подтвердить,  чтоб  они  впредь  от злодейских и изменнических шаек их
      внушение  хранили,  и ловя их приводили и отнюдь как пропитание, так и
      людей  по  требованию  им  не  давали  и присяги Вашему Императорскому
      Величеству  верности  не  нарушали,  а  злодея  Пугачева  почитали  за
      изменника  и  самозванца,  инако  же  сами  яко  злодеи  огнем и мечом
      накажутся. Всемилостивейшая Государыня, слепота и невежество в здешнем
      краю  по  большей  части жителей превосходят, кажется, всякое понятие.
      Сие  примечаю  не  только  в самой черни, но и в здешних краях живущих
      отставных  офицеров,  как  то  в  экстракте,  при  сем  подносимом, из
      показания  поручика  Мызникова  усмотреть  изволите, тож и из рапорта,
      поданного  злодею  Арапову  по  вступлении  его  с  шайкой в Самару от
      поручика  Ильи  Щепачева,  которого  я  арестовав  сюда же прислать по
      караулам   велел.  Так  же  велел  арестовать  и  бегущего  из  Самары
      двоекратно за коменданта капитана Балахонцева.
           По сие время к удержанию злой сей заразы и к остановлению успехов
      злодейских,  и  к удержанию глупой черни от его прилепления, не вижу я
      иных  еще способов, как воинская сила. Но между тем однако ж испытываю
      всевозможные  средства  к  пресечению  зла  столь  далеко  возросшего.
      Счастливым себя почту, если возмогу, тем или другим способом, показать
      Вашему  Императорскому Величеству, и при сей высочайшей доверенной мне
      экспедиции, с какою непоколебимой верностью пребываю.
               Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорского Величества
          всеподданнейший  Александр  Бибиков.  Января  29  дня  1774  года.
          Казань".

     Через несколько дней, не получая ответа, Бибиков  посылает  императрице
выписки из дел следственной комиссии и снова пишет.

           "Всемилостивейшая Государыня!

           Здесь  всеподданнейше  подношу  экстракт произведенных дел тайной
      комиссии,  из  которых  некоторые решены мною с комиссиею, а на другие
      осмеливаюсь  испросить  высочайшего Вашего указа, как то о протопопе и
      попах Самарских и Заинском, и о трех офицерах - Щепачеве, Черемисинове
      и  Воробьевском,  равно  и  подпрапорщике  Буткевиче.  Из  решенных же
      приметить  изволите,  что  некоторые определил я с публичными обрядами
      повесить   в   самых   тех   местах,   где  они  преступниками  жили и
      злодействовали,  а гарнизонного солдата в Казани на Аре ком поле, чтоб
      сделать  страх  не  только  другим, но и самим гарнизонным, из коих по
      разным  местам  некоторые  прегнусными  предателями  и  злодеями  себя
      показали.   Строгость   сия   неминуемою  по  здешним  обстоятельствам
      показалась,   дабы  повсюду  раздалась  казнь  злодеям  и  бунтовщикам
      исполняемая,  умеряю я число сих сколько можно меньше, хотя они все по
      строгости  законов  сему  без  изъятия  подвергаются.  Человеколюбивое
      Вашего Императорского Величества сердце и образ Ваших мыслей всегда за
      сих извергов и против строгости законов предстательствуют.
           Дерзостные   и   глупые   злодейские   сочинения  и  все  допросы
      показывают, что злодеи кроме буйности и злости никаких правил и ума не
      имеют,  но при всем том злые внушения и через нескладный слог в черном
      народе  действуют,  и  тем  более что редко найдешь в сем краю и между
      чиновниками  людей  с  просвещением  и разумом, а охранные гарнизонные
      офицеры,  буде смею сказать, своею мрачною глупостью способствуют, как
      из   допросов   Черемисинова   и  Щепачева,  тож  Буткевича  усмотреть
      соизволите. Злодейские сочинения здесь при последней экзекуции сожжены
      палачом  и  знаки  их,  так  называемые знамена, им же изорваны. То же
      самое  велено  от  меня делать по всем местам, где оные письма и знаки
      случаются.

                                         Всемилостивейшая Государыня и проч.

                                                          Александр Бибиков.

                                              Января 29 дня 1774 г. Казань."

     Отвечает Екатерина:

           "Нашему генерал-аншефу БИБИКОВУ.
           Реляцию  вашу  от 29 числа января и приложение при оной экстракты
      города  Самары  о  протопопе  Андрее  Иванове, попах Никифоре Иванове,
      Федоре   Никитине,   Алексее   Михайлове,  Василье  Михайлове,  Даниле
      Прокофьеве, Максиме Иванове, дьяконах Степане Яковлеве, Петре Иванове,
      Василье    Никифорове,    отставном   поручике   Ефиме   Воробьевском,
      Ставропольского батальона поручике Илье Щепачеве, Тобольского третьего
      батальона   прапорщике  Иване  Черемисинове,  отставном  подпрапорщике
      Богдане  Буткевиче,  пригорода  Заинска  попе  Прокофье  Андрееве,  мы
      рассматривали.   О   всех   вышесказанных   преступниках   учиненные в
      секретной  ведения  вашего комиссии сентенции нашли с государственными
      законами,  по  происшедших  от них злодеяниях, согласными, но при всем
      том  однако  же  повелеваем  с оными преступниками поступить по вашему
      рассмотрению,  и сколько польза и благосостояние Империи по нынешним в
      тамошном краю обстоятельствам того требуют.
      В прочем с нашею милостию мы вам пребываем

                                                                  Екатерина.

                                Подписан, февраля 15 дня 1774 года. С.П.Б.".

     29 января Державин возвратился  в  Казань.  Там  уже  ждало  письмо  от
Максимова.


        ^TГлава шестая^U

I

     Его ждало письмо от Максимова.
     "Братец, душа моя Гаврило Романович. Сердцем и душою радуюсь, услыша  о
вашем приезде в Казань, а паче в Самару. За приписку в  письме  брата  Ивана
Яковлевича нижайше благодарствую: только что вы писали,  оба  да  я  третий,
великие дураки: у нас денег нет. Напиши, голубчик, стихи на быка, у которого
денег много: какой умница он, а у кого денег нет,  великий  дурак!  Ведь  на
меня и в Москве гневаются, а в Казани бесятся, все за  деньги.  Черт  знает,
откуда зараза в люди вошла, что все уже ныне в гошпиталях валяются, одержимы
болезнью, а  только  деньгами,  деньгами,  деньгами.  Ежели  бы  я  имел  их
довольно, какой бы умница, достойный похвалы и добродетельный был человек; в
чем и на тебя ссылаются, что я, право, ведь добрый человек, да карман мой  -
великий плут, мошенник и бездельник. Да и признаться должен, что это  правда
только перед теми, кто должен; а то, брат, это напасть: у кого  я  не  думал
никогда просить и  брать  алтына,  и  тот  рублей  требует:  ваша,  дескать,
милость, великолепный (знаешь, в каком чину был; насилу, слава богу, ныне из
оного разжалован: так и за это сердиться, для чего  разжаловали!).  Уведомь,
душенька, о своем благополучии и о всем, как  вы  поживаете  и  долго  ли  в
Самаре пробудете; не можно ли в Малыковку пожаловать? Если ж  попродолжитесь
в Самаре, то, может быть, и я к вам побываю повидаться. Порадуйся, душа моя,
тому, что вы сделали Сергею помочь в получении  Яковлевой  деревни;  он  тем
вечно обязанным почитает, которую я владею другой год. Дай  бог,  чтоб  я  в
жизни имел такую же радость, чтоб вам за то заслужил, да и  синбирскую  одну
деревню, 50 душ, во владение получил. Весь мой нажиток в  Малыковке,  что  в
хлопотных, к купленным в Москве деревень сто душ  получил.  Теперь  утешение
мое состоит в том, чтоб слышать о вашем благополучии; я  ж  всегда  и  навек
пребуду ваш, братец, душа моя, покорный и верный слуга Сергей Максимов.
     За тем рекомендую приятели моего Савелья Ивановича Тарарина, г.  есаула
казацкого, в вашу милость, который человек честный и добрый".
     Держа в руке письмо Максимова, Державин задумался. Ему припомнилось  то
странное, таинственное, манящее дело, в которое он едва не попал сам.

II

     Был Максимов остер, опрометчив, но смел и на решения быстр. Его дерзкие
похождения,  почти  всегда  плохо  продуманные  и  неожиданные   по   своему
завершению, потому именно и сходили ему  с  рук,  что  проводил  их  человек
пылкий и решительный.
     Первое чувство,  которое  вызвал  у  Державина  этот  ладно  сложенный,
крепкий толстяк, было огромное удивление. В нем  все  было  не  так,  как  у
остальных. Он и смеялся не так, как все, и  карты  сдавал  по-особенному,  и
выигрывал  как-то  своим  особым   манером.   Особенно   же   непередаваемое
франтовство и задор заключались в тех жестах рук, круглых и коротких, но при
этом все-таки размашистых, которыми  он  придвигал  к  себе  или,  наоборот,
отбрасывал на край  зеленого  стола  кучу  сверкающих  и  звонких  денег.  С
непередаваемой грацией он умел  сдавать  карты.  Они  вылетали  из  его  рук
сплошным красочным  потоком,  и  ошалелый  партнер  видел  только  короткие,
толстые, маленькие пальцы; как при этом сдавались карты и в  каком  порядке,
усле