ыну и Мансурову с верными людьми доставлять имеете,  ведя
о тайном деле переписку посредством цифирного ключа, который тебе вверяется.
Таковы два первых пункта твоей инструкции.
     Бибиков говорил складни, быстро, не задумываясь и не останавливаясь  ни
на минуту. Таким, очевидно, он был на торжественных приемах  или  наедине  с
секретарем, когда диктовал свои реляции.
     Потом он вдруг встал с места и положил ему руку на плечо.
     - Хотя уж поздно, друг мой, - сказал он. - Иди к себе. Я же  подумаю  -
какие еще артикулы в ваше наставление включить.

IV

     Остальные пункты инструкции:
     "Пункт номер третий. Чтобы доставить в толпу к злодею надежных людей  и
ведать о его и прочих злодеев деяниях, не щадите вы ни трудов, ни денег, для
чего и отпускается с вами четыреста  рублей  из  экстраординарной  суммы,  в
которых по возвращении вашем отчет дать можете. Чтоб в случае нужном  делано
было вам и от вас посланным всякое  вспоможение,  для  того  снабжаетесь  вы
письмом пребывающему в Саратове г. астраханскому губернатору Кречетникову, а
к малыковским дворцовым управителям открытым ордером. Вы воспользуетесь  тем
тогда, когда нужда вам во вспоможении от того или  другого  настоять  будет.
Для сыскания и привлечения к вам от тамошних людей доверенности, ласковое  и
скромное с ними обращение всего более вам способствовать будет.
     Пункт четвертый. Не уставайте наблюдать все людей тамошних  склонности,
образ мыслей и понятие их о злом самозванце и  все  способы  употребляйте  к
объяснению обманутых, колеблющихся, что он не только самозванец, но  злейший
государственный злодей и изменник. Проповедуйте милосердие монаршее тем, кои
от него отстанут и покаются. Обличайте  рассуждениями  вашими  обольщения  и
обманы Пугачева и его сообщников.
     Пункт пятый. Наконец, для вступления в  дело  возьмите  себе  в  помощь
представленных  вами  известных  Серебрякова  и   Герасимова,   из   которых
Серебряков  примечен  мною  как  человек  с  разумом  и  довольно   тамошние
обстоятельства знающий. Но рассуждение здравое и собственный ваш ум да будут
вам лучшим руководителем; а ревность и усердие к службе представит вам такие
способы, которые, не быв на месте и по заочности предписать не можно. Их же,
Герасимова и Серебрякова, к тому по рассмотрению вашему употребите, для чего
они в команду вашу точно и поручаются.
     В прочем я полагаюсь на искусство ваше, усердие  и  верность,  оставляя
более наблюдение  дела,  для  которого  вы  посылаетесь,  собственной  вашей
расторопности, и надеюсь, что вы как все сие весьма тайно содержать  будете,
так не упустите никакого случая, коим бы не  воспользовались,  понимая  силу
прямую посылки вашей.
                                                               Ал. Бибиков".

V

     На сто сороковой версте выше Саратова впадает в Волгу река Иргиз. Вдоль
реки расположена длинная сеть селений, деревень и лесных скитов.
     Живут в них раскольники. Длиннобородые, медлительные, немногословные, с
острыми быстрыми глазами, они пришли первыми на эту  реку  и  всюду  разбили
свои обители.
     Скитов на Иргизе очень много.
     Есть явные скиты,  построенные  на  открытом  месте,  хорошо  известные
властям  и  даже  процветающие  под  их  наблюдением.  Есть  скиты   тайные,
запрятанные в глубь  лесов,  разбитые  в  пещерах  и  в  темных,  мало  кому
известных местах.
     В этих тайных обителях живут старцы, настоятели, раскольничьи епископы.
Сюда, в эти тайные, глубоко запрятанные норы,  приходят  беглые  крепостные,
раскольники, теснимые за веру, преступники, скрывающиеся от  розыска.  Здесь
их кормят, переодевают, дают  лошадей  и  отправляют  еще  дальше,  в  самые
темные, недоступные для людских глаз норы.
     Раскольничьи старцы немногословны. Но зато человек, прошедший через  их
руки, может быть спокоен. Они не выдадут, не проболтаются, не предадут.
     И еще сюда приходят беглые, утратившие  свое  имя,  фамилию  и  родину.
Когда-то, спасаясь от гонений, переступили они польскую границу и теперь  по
указу Петра III приобретают опять права  гражданства,  перейдя  ее  вновь  и
отдавшись в руки пограничному патрулю.
     Их не спрашивают ни о чем, не сажают в тюрьмы, не наводят следствия.
     Любую фамилию, имя и отчество они могут взять себе при первом же беглом
опросе на границе.
     Таков указ Петра III.
     Люди, бегущие от правосудия, крестьяне, спасающиеся от помещика, должны
дважды в одни сутки перейти русскую границу  и  ночь  провести  на  польской
земле. Они тихо переходят русскую границу в первый  раз  -  если  их  теперь
поймают, все пропало, - и  ждут  в  Польше  следующего  дня,  чтобы  перейти
границу снова, под новым прозвищем и фамилией. В этот раз они  переходят  ее
явно. Служащие на границе мало интересуются мотивами их возвращения.  Любовь
к родине, тоска по близким, желание умереть на родной  земле  -  все  мотивы
одинаково хороши для караульного офицера. Всех все равно не  поймаешь,  всех
все равно не засунешь в тюрьмы. И какое дело пограничному чиновнику до имени
и до прошлого перебежчика, если есть твердый указ пропускать всех?!
     Так человек теряет самого себя. Так он  приобретает  новое  имя,  новый
дом, новые привязанности.
     Темны волжские ночи, густы  иргизские  леса  -  хватит  в  них  скитов,
обителей и логовищ на всех.
     Человек живет, постепенно забывая свое прошлое. Даже настоящая  фамилия
его становится чужой, и разве в бреду она сорвется с его языка.
     И только дремучие бородатые старцы знают кое-что о прошлом перебежчика.
     Но они молчат.
     Из них не выбьешь ни одного слова.
     Они умеют хранить чужие тайны. А  если  и  случится  когда-нибудь,  что
человека назовут его настоящим именем, - что помешает  ему  перейти  русскую
границу во второй, третий, четвертый раз?
     Снова патруль, карантин, новый паспорт и после этого на многие годы  та
же притаившаяся, жадная и хищная жизнь.
     Скиты, логова, овраги, мурыги, тростниковые заросли, глубокие пещеры  -
все это известно наизусть такому трехкратному изменнику.

x x x

     Два места славятся особенно среди перебежчиков.
     Село Меченное и ниже его, против впадения Иргиза  в  Волгу,  на  горном
правом берегу - дворцовое село Малыковка.
     В этом селе в первый раз и был арестован  Пугачев.  Как  и  большинство
беглых, он, преступив польскую границу, провел  шесть  дней  в  карантине  и
получил паспорт. (Удивительный был этот паспорт:
     Волосы на голове темно-русые.
     Борода черная с сединой.
     От золотухи на левом виске шрам.
     Рост два аршина.
     От роду сорок лет.
     На оном, кроме одеяния, обуви, никаких иных вещей не имеется.)
     На  опросе  он  заявил,  что  желаемым  им  местожительством   является
дворцовое село Малыковка.
     Здесь же после допроса Филиппова он был арестован.
     Здесь же второй раз его ждали Герасимов и Серебряков.
     Десятого марта 1774 года Державин приехал в Малыковку.

VI

     Серебряков и Герасимов привели к Державину  экономического  крестьянина
Дюпина.
     Был он тяжел, немногословен и замкнут.
     Державин смерил его с головы до  ног  быстрым  пронизывающим  взглядом.
Ничего, не шелохнулся приведенный человек, не отвел  глаз,  не  изменился  в
лице. Тогда Державин показал ему на стул, но сам  не  сел  и  Серебрякова  с
Герасимовым тоже не посадил. Быстрый, легкий, стройный, он ходил по комнате,
и лицо его все время было  скрыто  от  сидевшего  неподвижно  экономического
крестьянина Дюпина.
     - Ну что ж, - спросил он, подойдя к окну, - надумали чего-нибудь?
     Серебряков показал глазами на сидевшего неподвижно Дюпина.
     - Вот он вам, ваше благородие, скажет, что мы замыслили.
     Державин рывком повернулся к Дюпину.
     - Ну, говори, - сказал он.
     Дюпин откашлялся.
     - Мы, ваше благородие...
     Но Державин прервал его:
     - Ты подожди. Как звать-то тебя?
     Человек на стуле сидел по-прежнему неподвижно.
     - Василий Григорьев, - ответил он через минуту.
     - Так, Василий Григорьевич, - весело сказал Державин. -  Ну,  а  как  -
семья есть?
     - Семья есть, - ответил Дюпин.
     - И большая? - как-то будто мимоходом поинтересовался Державин.
     - Семья большая, - ответил Дюпин.
     Державин подошел к Дюпину вплотную.
     - За большое дело берешься, - сказал  он  строго.  -  Убежишь  -  семья
останется. Она уж никуда не уйдет.
     - Это точно, - ответил Дюпин.
     Державин взял его за виски и повернул лицом к себе.
     - Ты думаешь, может, щадить будем? Ты своруешь, а мы с твоим семейством
нянчиться будем? Не будем, всю твою семью до корня изведем.
     - Это верно, изведете, - как будто чересчур  уж  равнодушно  согласился
Дюпин.
     Державин отпустил его голову и обернулся к Серебрякову.
     - Ты за него ручаешься? - спросил он.
     - Как за самого себя,  -  торопливо  подхватил  Серебряков.  -  Как  же
возможно ему своровать, коли его семья вся здесь? Руку протянул и достал.
     Державин подошел и сел в кресло.
     - Ну, рассказывай, - сказал он.
     Немногословно, с большими перерывами, вдумываясь в каждое слово,  Дюпин
стал рассказывать.
     Его план был прост и правдоподобен.
     В число участников заговора, кроме Державина, Серебрякова и Герасимова,
включалось два новых лица: Дюпин и некий раскольничий  старец  Иов,  человек
острый и верный, как сказал Дюпин и  как  сейчас  же  подтвердил  его  слова
Серебряков. С этим старцем, который Пугачева знает  в  лицо,  направиться  к
пугачевской шайке, притворяясь Христа ради  юродивыми,  продавая  образки  и
ладанки, и там разузнать все, что нужно.
     - А что узнать нужно? - спросил Державин строго и загнул один палец.  -
Сколько  человек  в  злодейской  шайке  есть  -  раз.   Сколько   провианту,
артиллерии, пороху и прочих воинских снаряжений в наличии имеется  и  откуда
оные идут - два. - Державин загнул второй палец.
     - Это узнать нетрудно, - сказал Серебряков. -  Только  бы  нам  в  стан
проникнуть.
     - Дальше: какое у него согласие с башкирцами,  киргизами,  калмыками  и
нет ли какой  переписки  с  другим  неприятелем,  например,  с  турком,  или
поляком, или немцем.
     Дюпин сидел молча.
     - А самое главное, - Державин снизил  голос  до  шепота,  -  нельзя  ли
злодея с малой толпой заманить в какое ни на есть место и там придушить.
     Дюпин молчал.
     Державин смотрел ему в глаза.
     - Как, по-твоему, сие сделать можно?
     Дюпин приподнял голову.
     - Можно, отчего нельзя, - ответил он охотно.  -  И  заманить,  и  убить
можно. Все сие не выше сил человеческих.
     - А пойдешь ты на это? - спросил Державин.
     - Раз вызвался к вашему благородию явиться, значит - пойду.
     Державин подошел к нему вплотную.
     - Поезжай, - сказал он громко. - Поезжай за старцем. Даю тебе  три  дня
сроку. Там поговорим.

VII

     В тот же день, воротившись домой, Дюпин стал собираться. Своей жене  он
сказал, что едет по особо важному и секретному делу, которое может его  либо
погубить, либо, если все пойдет ладно, по гроб жизни осчастливить. При  этом
он пожимал плечами,  загадочно  улыбался,  а  когда  говорил  об  опасности,
раз-два провел по шее:
     - Ну, беда моя,  -  сказала  жена,  выслушав  его  хвастливый,  хотя  и
немногословный рассказ. - Опять придется тебя водой отливать.
     Дюпин, упаковывавший в мешок какие-то сухари, вдруг остановился и  даже
побледнел.
     Дело заключалось в том, что  месяц  тому  назад  его  били  в  соседней
станице, били как следует, не щадя ни головы, ни  лица.  Били  так,  что  он
полдня провалялся в крапиве и только к вечеру пришедшая на  тревожные  слухи
жена отлила его водой и отвела в хату.
     Били Дюпина за то, что он, поверив какому-то заезжему  знахарю,  взялся
лечить по его рецепту соседскую корову.
     Этот рецепт лечения был особый. В сложный состав мази, которой  пичкали
несчастную животину, входило и растолченное  крыло  летучей  мыши,  и  кости
жабы, проглоченной ужом,  и  какие-то  корешки,  собранные  лунной  ночью  и
высушенные на солнце. Все это толклось и варилось в котле, зарывалось вместе
с горшком в землю, парилось там три дня  до  периода  брожения  и,  наконец,
давалось больной корове три раза в сутки: утром, вечером и ночью.  При  этом
есть корове не давали и поили только один раз в день.
     Лечение  с  ужасающей  систематичностью  продолжалось  три  дня,  а  на
четвертый день корова сдохла.
     Вот тогда-то и взялись мужики всем миром за Дюпина.
     Если они не переломали ему кости, как грозились сначала, то  во  всяком
случае избили его так, что он неделю ходил не разгибаясь и жаловался, что  у
него внутри завелась лягушка.  Когда  он  ложился  спать  на  ночь,  лягушка
согревается, ворочается и начинает квакать.
     Однако азартный, упорный, деловитый и вовсе не  глупый,  он  сейчас  же
задумал новое дело - поймать самозванца.
     Когда он говорил о своем плане друзьям, то  по  его  складным,  гладким
речам все выходило замечательно.
     Приехать, подговорить несколько человек, устроить ложную тревогу, потом
завести самозванца в царские войска и выдать его с головой.
     Энергичный,   пытливый,   немногословный   (это-то   и    было    всего
удивительнее),  он  так  горячо  ратовал  за  свою  мысль,  такими  красками
разрисовывал выгоды своего предприятия, так клялся и божился, что совершенно
сбил с толку даже Серебрякова. Случилось так, что  пронырливый  и  вороватый
Серебряков поверил ему, так же как месяц тому  назад  ему  поверили  хозяева
болеющей скотины. Правда, он поверил ему только  на  минуту,  вернее  на  то
время, когда Дюпин рассказывал свой план:  отойдя  от  него,  он  сейчас  же
махнул рукой и сказал Герасимову:
     - Мужик дельный, а черт его знает, что в башке у него завелось.
     Но если не самая идея, то ее общая направленность не прошла даром.  Его
мысль стала работать в этом направлении.
     Поймать Пугачева - вот чем можно заинтересовать  сейчас  гражданских  и
воинских начальников края: они  все  -  и  глупые,  и  умные,  энергичные  и
бездеятельные, - все клюнут на эту приманку.
     Какая   огромная   армия   наемных   убийц,   отравителей,   лазутчиков
направляется каждый месяц в  лагерь  Пугачева!  Сколько  денег  тратится  на
подкупы!
     Поймать Пугачева!
     На этой  мысли  делали  карьеру,  и  не  было  ни  одного  губернатора,
военачальника или просто мелкого судейского чиновника, который так или иначе
не действовал, не думал, не мечтал об этом.
     Решил действовать и Серебряков.
     Когда  Максимов  сообщил  ему  о  пребывании  Державина  в  Казани,  он
немедленно собрался и поехал. Особых надежд на успех он не возлагал,  однако
неожиданно ему повезло.  В  Казани  клюнуло,  теперь  дело  было  только  за
Дюпиным.

VIII

     Всю дорогу Дюпин молчал и думал. Только у  самого  скита  он  несколько
оправился,  пригладил  волосы,  перепоясался,  одернул  полушубок,  привязал
лошадь  к  дереву,  пошел  по   знакомой   тропинке,   важный,   молчаливый,
сосредоточенный.
     В лесу было тихо. Только тяжелый снег лежал ноздреватыми  сугробами,  и
из него торчали вывернутые  корни,  какие-то  коряги,  и  кое-где  виднелась
желтая, вязкая земля.
     Около самой избушки снег лежал завалом, и к двери вела узкая, аккуратно
протоптанная тропинка.
     Дюпин перекрестил лоб и несколько раз осторожно стукнул в дверь.
     - Аминь, - раздался из-за двери глухой, скрипучий голос.
     Дюпин вошел.
     Старец, стоя около печки, вынимал из  нее  горшок,  покрытый  тарелкой,
густо примазанной тестом. Увидев Дюпина, он бросил на него  искоса  быстрый,
внимательный взгляд и продолжал возиться около печки.
     Дюпин молча сел на лавку. Так он мог просидеть, не шелохнувшись,  целый
день.
     - С чем бог принес? - спросил наконец  старик,  не  выдержав  молчания.
Дюпин откашлялся.
     - Чать, сами знаете, - сказал он несмело.
     Старик ничего не ответил. Нахмурив белые лохматые  брови,  он  поставил
горшок на загнеток и, взяв нож,  стал  аккуратно  скалывать  растрескавшееся
тесто.
     - Все по тому делу? - спросил он через несколько минут.
     - По тому.
     - Так, - старик несколько минут безмолвно работал ножом.  -  А  что  ж,
начальство приехало? - спросил он, отрывая тарелку. Из горшка пошел  густой,
пахучий пар.
     - Приехало, - ответил Дюпин.
     - А Серебряков тоже?
     - И Серебряков, отец.
     Старец, держа в одной руке тарелку, посмотрел в дымящееся нутро горшка.
     - А как начальника зовут? - спросил он, осторожно отставляя горшок.
     - Господин подпоручик Державин.
     - Так, так, - сказал старец, его маленькие хитрые глаза быстро обшарили
фигуру Дюпина.
     - О чем же он говорит?
     - Разное, отец, говорит. Говорит - Пугачева убить надо.
     - Убить-то убить, это они все говорят. А как убить надо - не говорит?
     - Говорит, отец.
     Старец подошел к лавке и сел рядом с гостем.
     - Так, значит, надо ехать? - спросил он.
     - Надо, отец.
     Старец подумал с минуту.
     - Ну, что ж, поедем, - сказал он. - Вот я лошадь  свою  покормлю,  избу
закроем и поедем. Несколько минут они сидели молча.
     - А как же твой начальник предлагает Пугачева убить?
     Дюпин рассказал.
     Старец Иов слушал, не перебивая.
     - Хорош жук, - сказал он, когда  дошел  Дюпин  до  того,  как  Державин
предлагает извести Пугачева. - Этот толк понимает, хотя, -  перебил  он  сам
себя, - они только этим делом и знают заниматься.
     Несколько минут опять молчали.
     - Деньги сулит? - спросил наконец старец Иов.
     - Сулит, отец, - сказал Дюпин.
     - Много сулит?
     - Много, отец.
     - Так, так. Молодой, да ранний. Ну что ж,  поедем,  посмотрим,  что  за
Пугачев и как его брать нужно.
     Весь следующий день  провели  в  сборах.  Старец  съездил  в  ближайшую
деревню и привез оттуда какого-то внука, румяного  парня,  подстриженного  в
скобку, с такими же быстрыми, как у старца, глазами. Он целый день водил его
по горнице, сенцам, чуланам.  Поднимал  крышки  каких-то  горшков,  разрывал
какое-то тряпье, объяснял, где что лежит и что нужно сделать, чтоб хозяйство
шло прежним порядком.
     У Дюпина разгорелись глаза, когда  старик  раскрывал  кладовые,  полные
снеди, вынимал сундуки из-под нар, поставцы с полок.
     Видимо, старец Иов думал ехать надолго.
     С Дюпиным он не говорил вовсе. Только к концу второго  дня,  когда  уже
улеглись спать, он вдруг спросил Дюпина:
     - А скажи - ты дюже жадный?
     Дюпин смолчал. Старик покачал головой.
     - Вижу, жаден, глаз  у  тебя  нехороший,  озорной.  Ах,  как  нехорошо.
Погубит тебя жадность. Уж гладили тебя раз ребята, чуть живого  оставили,  и
опять берешься не за свое дело. Из тебя такой же воин, как и коровий лекарь.
Сидел бы лучше дома да богу молился. А то, чать, кроме "отче наш" и  никаких
молитв не знаешь.
     Утром третьего дня они выехали из скита.
     До тридцатой версты старца провожал тот самый молодой парень,  которому
он оставил свое хозяйство.
     - Ты понимаешь, Павел, - говорил старец, - как  будут  какие  известия,
так сразу и твори, как я тебе наказывал. Никого не бойся, сие дело  из  всех
дел важнейшее. Понял?
     Парень качал головой.
     Потом опять ехали молча.
     Старец сидел в телеге, правил лошадьми, вздыхал и крестился. Уже  около
самого села он посмотрел на Дюпина и еще раз покачал головой.
     - Зря ты не в свое дело суешься, - сказал он. - Ах, как зря. Ну,  пусть
бы Серебряков с Герасимовым ехали, да  головы  позакладывали,  они  молодые,
воины. А тебе что - жизнь надоела?
     - Ничего, отец.
     - Ничего! - прикрикнул старик. -  То-то  ничего!  Я  не  тебя,  дурака,
жалею, а твою семью. У тебя изба полна ребят, а ты вон за какие судные  дела
берешься.
     В этот день старец переночевал у Серебрякова и к Державину не пошел.
     О