небольшая старинная
гравюра, изображающая  человека  в  богатом  платье,  поднявшего  серебряный
стакан, доверху наполненный вином.
     Портреты королей, императоров и вельмож он развесил в коридоре и особом
двухсветном зале, смотря по рамкам: похуже - в коридор, получше - в зале.
     Теперь, проходя по комнатам, он не тронул картин ни  в  спальне,  ни  в
столовой, ни в кабинете, зато тщательно осмотрел весь зал. Он  достался  ему
по дешевке от какого-то разорившегося дворянина, который  продавал  картины,
как яблоки, - оптом. Он осмотрел галерею и покачал головой. Багровые мантии,
золотые короны, скипетры в одной руке, державы - в  другой,  ленты,  кресты,
звезды... Он покачал головой. Нет, это не годилось. Вот улыбается  со  стены
мужчина в белом воротничке; аккуратные  желтые  волосы  зачесаны  у  него  в
какую-то несложную прическу и невероятно просты и изящны манжеты на  холеных
маленьких ручках.
     Это английский король Карл I.
     Сто лет тому назад, возможно, в тех  же  манжетах  и  в  том  же  белом
воротничке, он взошел на эшафот, и народ кричал от  восторга,  когда  палач,
схватив за волосы кровавый обрубок головы, показал его народу.
     Не спасли, значит, ни багряница, ни  корона,  ни  вера  в  божественное
происхождение царской власти. У него оказалась кровь такого же цвета, как  у
всех, и шейные позвонки так же тонко хрустнули под тяжелым  топором,  как  у
любого из смертных.
     Король улыбался, и, улыбаясь же, на него смотрел Халевин.
     - Ах, ваше величество, ваше императорское величество, вы не зря  умерли
на эшафоте! Вы открыли широкую торную дорогу. Отныне  трон  и  помост  стоят
рядом в сознании народном, и неизвестно, кто первым из государей европейских
взойдет вслед за вами. Убивали императоров и раньше, но их  душили,  травили
ядом, запарывали кинжалом. Вас же казнили публично. Казнь императора, -  она
уже вошла в сознание народа.
     ...Когда в комнату вошел слуга, он застал хозяина за странным занятием.
Стоя на стуле, Халевин снимал со стены портреты, смотрел на  них  мельком  и
откладывал в сторону.
     Огромная груда черных полотен в рамах и без рам валялась около стула.
     Отдельно от других лежал портрет Екатерины II.
     Слуга на минуту оглох от  биения  собственного  сердца  и  остановился,
глядя на барина.
     Барин слез со стула и подошел к нему.
     - Так вот какие дела, Мишка, - сказал он лукаво. - Были в чести  графы,
императоры, князья, а теперь видишь, какой им почет.
     Мишка все еще ничего не понимал.
     - Что ж ты смотришь? - спросил Халевин грубо. - Царствовали,  сверкали,
людей в гроб живыми загоняли, головы рубили, изобрели букли  и  колесование,
пора и честь знать.
     Он взял острый нож и аккуратно, крест-накрест перерезал сначала портрет
Юлия Цезаря, потом Елизавету Английскую, потом лысого и  бородатого  герцога
Альбу, потом отыскал в груде полотен какого-то мелкого немецкого  князька  с
огромной звездой на камзоле и ловким  движением  ноги  превратил  портрет  в
клочья.
     - Хорошо? - спросил он Мишку.
     Мишка с наслаждением смотрел на него.
     - Хорошо! - ответил он,  глубоко  вдыхая  воздух.  -  Ах,  как  хорошо,
сударь! Висели, царствовали, а теперь...
     - Это еще не все, Мишка, - сказал Халевин с хитрой улыбкой и вдруг  сел
на корточки перед грудой портретов. - Мы их еще сейчас огню предадим.  -  И,
схватив кусок  полотна,  он  изо  всей  силы  рванул  его  к  себе.  Полотно
затрещало, он рванул еще и отбросил в сторону черную, глянцевитую тряпку.
     - Рви, Мишка! - закричал он. - Рви, Мишка, чего смотришь!
     И вот они сидели в комнате, резали на части и рвали  тяжелые  блестящие
полотна.
     - Мы им такой костер устроим, - говорил  Халевин  хрипло,  -  что  небу
жарко станет...
     Как дрова, они относили  портреты  во  двор  охапками  и  приходили  за
новыми. Последним в комнате остался портрет Екатерины. Мишка поднял его, как
образ, обеими руками.
     -  Последний,  -  сказал  он,  кряхтя.  Халевин  посмотрел  на  портрет
прищурясь.
     - Этот не надо, - сказал он задумчиво, - этот мы на память оставим.  Мы
на нем другой портрет нарисуем, прямо с натуры. Батюшка  вверху,  а  матушка
внизу. Петра на Екатерине. Вот и будет ладно. Мишка! - закричал он вдруг.  -
Что же ты смотришь, тетеря, хватай их, бери  в  охапку,  складывай  один  на
другой.
     И уж пылал костер, когда из комнаты прибежал Мишка с новым портретом.
     - Этого что ж вы  забыли,  Иван  Афанасьевич,  -  сказал  он,  поднимая
небольшой поясной портрет без рамы.
     Халевин посмотрел на портрет, прищурившись.
     - А ты знаешь, кто это? - спросил он. Мишка покачал головой.
     - Это сам государь Петр Федорович, - сказал Халевин.
     Мишка отложил портрет в сторону.
     - В мантии, со звездами, - сказал он с легким сожалением, -  и  в  руке
царская палка зажата. Значит, не трогать? Пускай себе висит?
     Халевин вдруг взял портрет и бросил его в костер.
     - Ничего, сгорит, как и все. Наш государь не такой, наш государь короны
не носит, он короны вместе с головами сбрасывает. Да ты не бойся, Мишка,  ты
смотри, как он горит, инда искры сыплются.
     Костер пылал.

II

     Когда через час Халевин вышел из дому, было уж совсем светло.
     Огромная толпа стояла на улице, люди молчаливо теснились  на  тротуаре.
Халевин осмотрелся.
     Бараньи  шубы,  овчинные  полушубки,  мохнатые  шапки,  нет  больше  ни
камзолов, ни кружевных парижских шляпок,  легких  и  сквозных,  как  морская
пена, ни фраков с высокими воротниками, ни уродливых  жабо.  Работая  обоими
плечами, он протиснулся в глубь толпы.
     Последние запоздавшие обозы покидали город. Их провожали  без  шуток  и
смеха, с безмолвным недоброжелательством .
     Халевин поглядел на толпу. Ничего, еще пускают, хотя и не так охотно. А
сколько здесь, раскрасневшихся лиц, горящих глаз, полуоткрытых ртов, как они
жадно смотрят на отъезжающих.
     Перепуганный протопоп протискивался через толпу.
     Он работал локтями, но его пускали неохотно, а кто-то даже толкнул попа
плечом, и он пошатнулся.
     - Пустите, пустите, православные! - кричал он, отдуваясь. Он  дошел  до
Халевина и схватил его за плечо.
     - Ну, Иван Афанасьевич, - зашептал он, делая страшные глаза,  -  искал,
искал начальство, с ног сбился, никого нет. Слава богу, что хоть вас  нашел.
Что же делать, что  делать,  голубчик?  Войска-то  ведь  в  город  вступают.
Деревни, слышно, сдались все. Через час-другой он здесь будет. А церкви...
     - Что церкви? - спросил Халевин. Протопоп досадливо взмахнул рукой.
     - Ах, господи, он же еще и спрашивает!  Да  когда  победитель  на  коне
белом въезжает, надлежит ведь ему по церковному чину славословие творить и в
колокол звонить.
     - Ах, вот вы про что, - улыбнулся  Халевин  и  вдруг  деловито  сдвинул
брови. - Ну, конечно, конечно. Чтобы во всех церквах и во все колокола. Чтоб
такой мне трезвон был, как в духов день или на пасху. Вы в ответе.
     - Вот, вот, - обрадовался протопоп, - я же  это  и  говорю.  Ведь  кого
первого  за  шиворот  возьмут  -  протопопа.  Встречать   надо   победителя,
встречать, как в чине священном написано, так и надо.
     Он вдруг схватил Халевина за край шубы.
     - Так вы уж идите со мной, - сказал он. - Как вы  теперь  главное  наше
начальство.
     Всю дорогу они молчали, и только у самой церкви протопоп снова  схватил
Халевина за рукав.
     - А акафист? - спросил он испуганно, шепотом. - Тоже петь?
     - И акафист, - сказал Халевин. - Акафист обязательно!
     Протопоп помолчал.
     - Ну, а как с поминанием о царском здравии? - спросил он  вдруг.  -  То
есть насчет Екатерины Алексеевны?
     - Выбросить, - крикнул Халевин, - к черту  выбросить,  нет  больше  над
нами императрицы Екатерины Алексеевны, нет над нами тех мучителей, кои кровь
человеческую как воду проливают и братьев  своих,  по  рождению  им  равных,
рабами держат. - Он поднял кверху палец. - Ныне человечество, -  сказал  он,
задыхаясь, - вновь возвращается в натуральное состояние свое.
     - Так, так, - сказал протопоп, - значит, выбросить. А как насчет  хлеба
с солью? Самим ли нам его выносить или кого другого пошлете?
     Халевин шел, убыстряя шаг. Протопоп бежал за ним, хватая его за руку.
     Вошли в придел.
     - Вы уж мне записочку дайте, -  сказал  протопоп  просительно,  -  я  -
человек маленький, этих дел не понимаю. Вы - наша голова, мы - ваши уды.

III

     После этого началось то скопище Халевина  с  протопопом,  протопопа  со
священником, священника  с  пономарем  и  пономаря  с  прихожанами,  которое
впоследствии инкриминировалось Халевину на допросе.
     Первыми в комнату вошли купецкие старшины.
     Старик и молодой.
     Старик был бледен, но решителен. Войдя в дверь, он  поклонился  сначала
протопопу, потом небрежно кивнул Халевину и остановился, прямой  и  строгий,
держа руки по швам.
     -  Ну,  здравствуйте,  соколы,  -  сказал  Халевин,  осматривая  их,  -
здравствуйте, здравствуйте. Что так приуныли, али в торговле какая проруха?
     - Проруха - дело наживное, - сказал старик. - Мы, как люди торговые, за
прорухой не гонимся. Тут за свою  голову  сумленье  берет.  Своя  голова  на
плечах не крепка.
     Халевин подмигнул протопопу.
     - Так вот он вам  грехи  отпустит,  -  сказал  он  весело.  -  Батюшка,
отпустишь? Вон кумовья за свою голову болеют. Голова не пропадет,  -  сказал
он строго, - была бы она умна, в этом все дело.
     Купцы переглянулись.
     - Да ведь не глупее Балахонцева, - сказал старик,  -  а  вот  он  вчера
скарб свой забрал, деньги в ящик, ящик на подводу, сам на лошадей, да в  три
кнута их. Сейчас догоняй - не догонишь.
     - А кто поумнее - тот жен отправил, - сказал молодой. - Сам остался,  а
жену отправил.
     - Надо будет, так догоним, -  сказал  беззаботно  Халевин,  не  обращая
никакого внимания на слова младшего. - Ну да наш батюшка  не  из  гневливых,
он, верно, и догонять не будет.
     - Батюшка? - тихо переспросил  старик.  -  Ох,  смотри,  не  прошибись,
сокол!
     - Батюшка, - ответил, не сморгнув, Халевин, - а ты что, аль не веришь?
     - Нам что, - холодно ответил старик. - Что нам не веровать, мы  -  люди
торговые, мы ваших энтих делов не знаем. Нам что матушка, что  батюшка,  что
горшок, что сковородка - одна честь, была бы голова на  плечах  да  товар  в
балаганах,  за  всем  остальным  мы  не  гонимся.  Это  уж  вы  с   батюшкой
разрабатывайте, авось вам за это какой  орден  дадут.  -  Он  широко  махнул
рукой.
     - Так вот вы как? - сказал Халевин задумчиво.
     - Да уж так, - дерзко ответил купец, - Ты нас, голубь, в свои  дела  не
мешай. Твой риск, твоя и удача, мы за все не в ответе. Я уж стар, а ты,  как
я посмотрю,  уж  больно  шустер.  Горшку  с  котлом  какое  плавание!  Мы  -
сторонние, мы не вмешиваемся.
     Халевин прошелся по комнате и остановился прямо перед стариком.
     - Ан вмешаться придется, - сказал он. - Как батюшка наш въедет в город,
так мы вас первых головой выдадим.
     Купцы молчали. Халевин кивнул головой на протопопа.
     - Мы вот  с  отцом  протопопом  насчет  встречи  с  Христовым  молебном
соображали, - сказал он.
     - С молебном? - переспросил старик, косясь  на  протопопа.  -  Что  же,
молебен дело хорошее.
     - И от вас бы, - сказал Халевин, глядя на них в упор, - и от вас бы  не
мешало выделить человека с подводами, дабы они  от  купечества  свое  полное
повиновение и детскую любовь выказали.
     Купцы молчали. Халевин посмотрел на протопопа.
     - Упорствуют кумовья-то, - сказал он. - Казну свою боятся потерять.  Им
казна души дороже. Хотят вот и за матушку и за батюшку стоять  одинаково,  и
туды, и сюды, купецкая-то шкура податлива. Да  нет,  чаю,  этак  не  выйдет.
Объясни им это, отец протопоп.
     Протопоп поднял руку.
     - Все в руце божьей, - сказал он неуверенно, - и ежели  многие  великие
победы и одоление нашим государем уже одержаны...
     - Государем?? - крякнул старик. Протопоп посмотрел на него в смятении.
     - ...то сие не токмо одному случаю прописать возможно,  но  и  промыслу
всевышнего,  ибо  славное  русское  воинство  под   его   крестом   одоление
одерживает.
     - Поэтому ты и молебен служишь,  -  сказал  старик.  -  Ну,  понятно  ~
получишь за это камилавку на голову. Архиереем он  тебя  поставит.  Глядишь,
ручку целовать попы у тебя будут. Однако нам,  как  людям  торговым,  сие  в
расчет не входит.
     - Сегодня один, а завтра другой, - бойко подхватил его спутник. -  Этот
по головке погладит,  а  другой  придет  -  шкуру  до  пят  спустит.  Вот  и
разбирайся.
     Старик с усмешкой посмотрел на него.
     - Придут,  товара  даром  нахватают,  своих  людей  по  купецким  домам
разведут, насрамят, нагадят, около лавок ни пройти ни проехать, а ты на него
улыбайся да спину гни. Того-то не прикажете? Этого-с возьмите? А про  деньги
уж нишкни, и есть - так не заплатят. Да откуда у них,  голья,  деньги,  так,
медными пуговицами платят.
     - А торговле-то убыток, - улыбнулся младший.
     - Нам ни матушка, ни батюшка не дороги, - сказал старик, как  будто  бы
обращаясь только к своему спутнику, - нам дело бы было, а теперь  выходит  -
ни туда, ни сюда податься нельзя, везде купцу разор.
     Младший засмеялся и, окончательно осмелев, махнул рукой.
     - Царь, говорит, - сказал он, кивая головой на Халевина.  -  Ампиратор!
Хорош царь - если всякую сволочь за собой таскает. Прибегал тут к  нам  один
из его войска, говорил, что он там за дичь понабрал. Холопы без ушей, вместо
носа одни дырки, да киргизы, да беглые каторжники. На приступ-то идут - визг
поднимут, что твои сычи. А оружие-то - дубины да косы, с  таким-то,  небось,
против пушек не попрешь. Пустое все это дело, только времени оттяжка.
     - А торговле-то убыток, -  вздохнул  старик.  Халевин  засунул  руки  в
карманы.
     - Так, значит, не пойдете встречать? - спросил он.
     - Нам почему не пойти, - сказал старший со спокойной  наглостью.  -  Мы
пойдем, нам прок бы был.
     - А прок будет, - пообещал Халевин.
     - А какой нам прок-то будет? - спросил купец, улыбаясь.
     - Голова на плечах уцелеет.
     - Да ты не грозись, - крикнул купец. - Ты  меня  не  пужай,  видали  мы
таких шустрых.
     - Я не пугаю, - сказал Халевин. - Я тебе истинно обсказываю. Пойдешь  -
с головой останешься. Ты подумай, голова-то твоя только тебе и  дорога.  Нам
ее даром не надо. И  без  тебя  есть  кому  народ  обманывать.  Заворовался!
Посмотри, мужиков-то  иссушил  всех,  как  лихоманка!  Подожди,  они  власть
получат, тебя, старого борова, вспомнят. Они тебе покажут аз и ферт.
     Старик побледнел, но не сдался.
     - Что мне показывать? - крикнул он. - Что мне показывать, бессовестный?
Наше дело купецкое, честное, исстари от отцов ведется. Мы, может,  купцы  не
от одного поколения, не такие, как ты, голоштанник.
     - Вот тебе все поколения и припомнят, -  зло  улыбнулся  Халевин,  -  и
отца, и деда покажут. За всех своей шкурой поплатишься.  Ты  какие  проценты
берешь? У тебя на рубль рубль интереса получается!
     Подожди, то ли будет. Всех  вас  как  пауков  передавим.  И  ахнуть  не
успеешь. Купец махнул рукой.
     - И так и так  пропадать,  -  сказал  он  тоскливо.  -  К  каким  часам
подводы-то подавать?
     Когда они ушли, протопоп со страхом покосился на Халевина.
     - Ой, ладно ли мы, голубь, поступаем? - спросил он с тоской. -  Как  бы
нам за то головы не поснимали.
     Халевин засмеялся.
     - Ладно, батюшка, - сказал он, - так ладно, как еще в  своей  жизни  не
поступали. Вот ты увидишь, как хорошо будет.

IV

     Он бегал по городу и собирал людей. Встретил пономаря Ивана Семенова  и
сейчас же набросился на него.
     - Ой, что ж ты бегаешь по городу без толку, иди сейчас к протопопу,  он
там уж весь причт собрал. Иди, иди, скажешь, что я сам буду через час.
     Встретил двух купцов, обнял их за плечи и горячо заговорил:
     - Что же вы без дела ходите, идите к  Илье  Бундову,  он  сейчас  коней
собирает, выезжает навстречу батюшке. Когда соберетесь, забегайте ко мне.  Я
приду сейчас же.
     Встретил протопопа и засмеялся.
     - Ну, что же, батюшка, готов? Что такой бледный, краше в  гроб  кладут.
Зови  причт  справлять   молебен.   Пора.   Народу-то   теперь   на   улицах
видимо-невидимо. Отправишь - приходи ко мне, я ждать буду.
     Встретил Мишку и потащил его за собой.
     - Ой, Мишка, идем, идем, там у меня подсвечники  нужно  вычистить.  Так
нужно вычистить, Мишка, чтобы блестели. Понял? Как солнце блестели.
     Около самого своего дома поймал канцеляриста.
     - Где же ты пропадаешь, - крикнул он, делая страшные глаза.  -  Я  ищу,
ищу, никак доискаться не могу. Идем, идем, там надо копию с манифеста снять;
я-то его ищу, я-то голову ломаю, а он вон где бегает.

x x x

     В этот день он записал к себе в дневник: "Сие кажется есть то, что  мне
всю жизнь ожидать надлежало. Огнь, нож, отраву зрю я окрест себя. Но  сердце
мое  в  великом  спокойствии  пребывает,  ибо  верю,  что  и  сие  во  благо
человечеству вершится. Мудрость божественная, Вольность! Тебя ли  зрю  среди
сих оборванцев, страшных, грязных и  кровавых?  Тебя  ли  зрю  в  пепле  сел
сожженных и крови, землю поливающей? Назову ли тебя от сего сказкой  нелепой
и безрассудной. Усомнюсь ли в тебе, уподобясь тому маловеру,  кто  пальцы  в
рану влагал, дабы познать существенность.  Отнюдь!  Жизнь  мою  и  веру  мою
слагаю к твоему подножию, ибо знаю, что ты мудра и божественна, и все мы  от
лика твоего спасение примем. Вольность великая! Верю, верю".

V

     А между тем войско двигалось по дороге.
     Голубая снежная  пыль,  выбившаяся  из-под  копыт  запотевших  лошадей,
оседала лучистыми кристаллами на малахаях и бараньих шапках.
     Арапов ехал впереди.
     За ним, громыхая, тянулись неповоротливые и неуклюжие пушки, за пушками
ехали всадники. Дикие,  раскосые,  на  низких  плотных  лошадях,  с  кривыми
свирепыми кинжалами за поясами, они составляли ядро отряда. За  ними  версты
на две тянулась пехота. Пестрая до боли в глазах днем, в ярких лучах солнца,
и совершенно не различаемая ночью и вечером, - она почти сплошь состояла  из
беглых крепостных.  Человеческий  состав  ее  был  очень  разнообразен.  Шли
высокие, широкоплечие гиганты и узкогрудые карлики, шли налитые здоровьем  и
шатающиеся от слабости, шли подростки и старики, шли вслед  за  пушками,  по
широкой самарской дороге, вздымая снежную пыль и утопая в сугробах.
     В лаптях, сапогах, деревянных  ботинках,  каких-то  диких  обмотках  из
разноцветных тряпок, они утопали по колено в снегу, стирали ноги  до  крови,
ругаясь, садились около верстовых столбов, перевязывали кряжистые  неуклюжие
ступни, привыкшие к земле и солнцу, потом поднимались и, прихрамывая, бежали
за отрядом.
     Но особенно тяжело приходилось пушкарям.
     При каждом овраге и ручейке им приходилось  переносить  на  руках  свои
добродушные и  тупомордые  чудовища.  Привыкшие  к  лошадям,  они  и  пушкам
помогали  криками,  свистом  и  гиканьем,  замахивались  на  них  палками  и
ругались. Всю остальную дорогу пушкари и орудийная прислуга молчали,  -  это
были все немолодые,  мрачные  люди,  а  тяжелая  и  однообразная  работа  не
располагала к разговорам.  Зато  целый  день,  с  ранней  утренней  зари  до
вечерней, перекликалась пехота. Она была шумна  и  разноязычна,  как  птичья
стая. То и дело  в  разных  концах  ее  вспыхивал  смех,  иногда  на  минуту
появлялась песня, и люди, подхватив,  несли  ее  над  головой.  Потом  через
минуту кто-нибудь обрывал ее, и снова человеческая масса, уже забыв о песне,
смеялась, разговаривала, ругалась и жаловалась.
     То и дело,  обдавая  их  облаком  кристаллической  снежной  пыли,  мимо
проскакивали всадники в лисьих шапках, украшенных желтыми круглыми  перьями.
Они оглядывали