ю формулу: "Они работой маскируют свое  тунеядство". И
для  кого-то, восседавшего  за  столом какого-то президиума,  это  оказалось
вполне убедительным. Вероятно,  он  был  просто раздавлен  железной логикой:
тунеядство скрываемо... А вот общественность  выявила, разглядела! От нее не
скроешься!
     И еще хуже: какой-то кандидат в массовой брошюре втолковывает читателю,
что тунеядец - это не тот, который вообще не работает, а тот, кто хочет мало
работать, а получать много. Логическое ударение, конечно, на слове "хочет" -
он хочет получать много.  Но  ведь под  эту  научную формулу можно подогнать
кого  угодно. Даже Федина и Фадеева! Ведь  обыватель  так про нас и говорит:
"Не захотел ты кирпичи таскать - стал ты бумагу марать".
     Об  указе  о  тунеядстве,  о  преступлении  странном,  ускользающем  от
определения, не только не вошедшем в Кодекс,  но и просто  не  упоминаемом в
нем  (все-таки слава нашим кодификаторам  - они  не  преступили этот рубеж),
стоило  бы  поговорить  отдельно.  И  конечно,  такой  разговор  обязательно
состоится в самом недалеком  будущем. Но сейчас я пишу как  раз не об  этом.
Сейчас я  пишу о том, что вполне ясное криминалистическое понятие проступка,
имеющего  четко  ограниченные  юридические  грани,  снова  на  наших  глазах
превращается  в  какую-то  туманность.  Все  неблаговидное,  с  чем надлежит
бороться,  предлагают  окрестить  хулиганством.  Так   кто-то  через  печать
советует всякое оскорбление считать хулиганством и дать право любому  тащить
в милицию обидчика. Не считаясь с обиженным. Повторяю - любому!  Вот что  не
только страшно, но и примечательно. Да разве любой может знать, что к  чему?
Разве могу я объяснить любому, почему я поссорился, скажем, с родственником,
с  другом,  с женой? А ведь он требует этого объяснения.  Он  в комнату  мою
лезет  и милиционера  с  собой ведет - я  начинаю их гнать, а милиционер уже
самописку вынул: "Молчите, вот свидетель, что вас обидели!" - "Да позвольте,
-  говорю я,  -  обидел, не обидел, это мое  дело. Кто  вас уполномочил быть
щепетильным  за  мой  счет?  Оставьте  нас  обоих в покое". А дежурный  (уже
дежурный  и уже в отделении) мне отвечает:  "Нет,  не оставим.  Докажите нам
сначала, что вы не трус, а  гордый советский человек. А вдруг  вы сукин сын?
Тогда мы  обязаны -  государство и общественность  - вас защитить. Мы  тебя,
дорогой  товарищ,   научим   "свободу  любить".  Мы  привьем  тебе   чувство
собственного достоинства. Воспитаем в духе нашего морального кодекса. Ах, вы
недовольны?! Ах, за вас заступаются, а вы еще недовольны?! А  ну-ка покиньте
помещение. Освободите, освободите помещение,  говорю  вам.  Повышаете голос?
Ну, тогда пройдемте". И  протокол: "Будучи доставлен в отделение  милиции, в
ответ на вопрос  дежурного о случившемся гражданин (фамилия,  имя, отчество)
позволил  себе...  Выражался...  по  адресу  (чин, фамилия)...  Оскорблял...
Грозил...  Говорил,  что  он..."  Подпись  общественности.  Рапорт  милиции.
Решение судьи - все! Сидите оба!
     Товарищи,  да ведь  это то  самое,  что Ленин  называл  "вогнать в  рай
дубиной".    Даже    преследование   за   такое   опаснейшее   преступление,
предусматривающее   смертную  казнь,  как  изнасилование,  во  всех  странах
возбуждается исключительно по иску  потерпевшей, а здесь  любой, услышав шум
за стеной, может тащить меня в милицию. И не как обидчика, а как обиженного.
Вот до чего дошла наша чуткость и любовь к человеку. Воистину: "Боже, избави
меня от друзей..."
     3. Третья особенность и беда таких дел заключается в упрощении судебной
процедуры. Ведь, по  существу, нет  ни  одной  судебной гарантии,  к  помощи
которой  мог бы прибегнуть арестованный или уже осужденный. В делах о мелком
хулиганстве   нет  ни   презумпции  невиновности,  ни  права  кассации,   ни
обязательного ознакомления с делом. А так как фактически они выведены из-под
прокурорского надзора,  то и бремя доказывания ложится на плечи обвиняемого.
То есть никаких обязательств у судьи Кочетовой передо мной, подсудимым, нет.
И мотивированного приговора тоже нет  - все заменяет печатный бланк. Вот как
я уже писал: "Расскажите, как дело было.  А впрочем, чего  там рассказывать,
садитесь и ждите конвоя. Следующий!"  Вероятно, в принципе возражать  против
упрощенности суда по делам мелким и повседневным не приходится, но учитывать
ее надо  обязательно. Ведь здесь  суд не  только  самая первая,  но  и самая
последняя инстанция.  Поэтому она не  столько суд, сколько  совесть,  честь.
Культура суда должна быть исключительно чиста и высока именно по этим делам.
А  ведь каждый  судебный  работник  знает,  какая беда ожесточить  человека,
поселить в нем неверие и безнадежность, и наплевательство.
     (Я  хочу  упомянуть об  одном очень тяжелом факте  моей  биографии. Мне
как-то очень долго  - лет 6 - пришлось  пробыть  среди власовцев,  не  среди
жертв - хотя, в общем-то, жертв было больше, - а, так сказать, среди волков.
Это были очень страшные и  закаленные в ненависти люди.  Целеустремленные  и
непримиримые. Так вот, добрая половина из  них в доверительных разговорах со
мной, когда я спрашивал их о  том, что же  они думали,  когда шли с Гитлером
или участвовали  в  том-то  и том-то, рассказывали  мне о чем-то  совершенно
подобном  -  о таких же судах и следствиях. И  абсолютно не обязательно, что
это были суды уголовные, с тяжелыми санкциями, - нет, это могло быть простое
школьное собрание, собрание  актива  и  общественности,  колхозное собрание,
милицейский протокол и  многое-многое  другое. Важно было одно,  и  это  они
подчеркивали всегда, - первая трещина в сознании появлялась не от вражеского
удара, а от пощечины, от плевка, от отсутствия государственной совести.
     Оговариваюсь опять и сейчас же -  конечно, не одно это было причиной их
тяжелейшей  моральной катастрофы,  но  ведь  одной причины в  таких  случаях
никогда, как известно, и не бывает. Есть  ряд причин,  есть система  причин.
Совершите   над   человеком  одну   несправедливость,   большую,   циничную,
несмываемую,  и  иной  чуть  не с мазохическим удовольствием будет замечать,
коллекционировать  и  сам вызывать  на себя  удары.  Ему  нужно  обязательно
укрепить в своем сознании эту зудящую идефикс - все плохо, все ложь. Все как
есть. Вот так было  и в том случае, о котором я рассказываю.  И знаете,  кто
"поддакивал"?  Бывший прокурор города,  бывший следственный работник, бывший
судья.  Эти-то  уже  были  абсолютными  атеистами.  Они все грома выделывали
собственными руками и уже ровно  ни во что  божественное  не  верили.  Я  не
провожу, понятно, аналогии.  Но скажите, во что верят те блюстители закона и
порядка, которые  называют известную женщину неизвестной, вписывают дежурную
формулу  о  нецензурных выражениях  и  вообще ведут разговоры в  таком духе:
"Убивают - пусть убивают, стащим за ноги и похороним! Бьют? Мало тебя, сука,
бьют, тебя давно убить нужно".)
     Осуждение -  само по себе тяжелое наказание, его можно  выносить только
обоснованно,  оно должно доходить до сознания нарушителя. И по этой конечной
цели должно  равняться  все: милиция, суд, прокуратура, тюрьма. Если  они не
уяснили  себе этого,  пользы  от наказания нет  никакой. А у  нас чаще всего
никто не  понимает этого. И вот чего я боюсь еще -  не появилось ли у  нас в
юстиции уже то, что хирурги называют "привычным вывихом"? "Коленная  чашечка
времени  вывихнута  из своего  сустава", -  сказал  Гамлет Горацио по поводу
таких случаев.
     Район  -  сеть  переулков,  -  в  котором  я   живу,  узкий,  темный  и
страшноватый. Это Сретенка и Цветной бульвар.
     У этого района издавна плохая  слава. (Помните Чехова: "И как не стыдно
снегу падать в  этот  переулок!" Это про нас.) Скандалы и драки  с  темнотой
вспыхивают  почти ежедневно.  Но  попробуйте  отыскать милицию  -  где  там!
По-человечески это  понятно:  у хулиганов и ножи, и свинчатки, и  еще всякие
игрушки, и  живут они по соседству; да и вообще мало ли бывает соображений у
человека - не лезть на нож! Чувство долга?  Но план и без того выполняется и
перевыполняется,  рапорты-то  -  вот  они!  Ради них всех запечных тараканов
подобрали!  Совесть?   Но  она   ведь,   знаете,  сговорчивая,  доступная  к
убеждениям. Судьи? Но  этот рыцарь не  только  без страха, но и воистину без
сомнения -  он припечатает все, что ему  подсунут.  А  между тем,  если двое
получили одинаковое наказание, но один за дело, другой за так или за мелочь,
-  уважения  к  закону  не останется ни  у того, ни у другого. И  когда  они
повстречаются  на  нарах, то  -  повторяю  еще  раз  -  неловко  будет  себя
чувствовать  именно  невиновный.  И  камера  "грохотать"  будет  только  над
невиновным. "Я-то знаю, за что сижу" - в  тюрьме это очень гордые слова. Они
всегда бросаются в лицо "Фан Фанычам" и "Сидорам Поликарповичам"... А бритая
голова... ну что ж, она  тоже  под конец станет модой и бравадой. Хулиганы -
люди с фантазией. Они стиляги. Бритая  голова  скоро  будет тем  же,  что  и
сердце на руке или голая баба у причинного места "Человека".
     Наконец уже утро.  Вот  сидим на  нарах и обсуждаем все это. Нас  трое:
один - студент, другой - инженер и третий - я. Нас объединило то, что мы все
считаем  себя  попавшими  зазря  (оно и  вправду  так, в камере  только  два
человека признали себя  виновными). Сначала  над нами  попросту "грохотали":
нашли о чем рассуждать - о правде!  ("А ты  ее видел когда-нибудь? Ну, какая
она? Расскажи"), о законе ("Закон стоит 27 коп. и заперт у судьи  в шкафу").
Тут я вспоминаю опять  49-й  год ("Вот где  твоя  конституция,  - сказал мне
следователь Харкин и подергал ящик стола - он был заперт. - Видишь? Иной для
тебя  нет). Так вот,  сначала смеялись, шикали,  даже покрикивали совершенно
по-лагерному (и здесь есть "люди"): "А ну, кончай баланду". А потом все-таки
прислушались,  кое-кто из молодых  стал вздыхать: "Конечно, батя, вы вон там
сколько просидели, вы все обдумали. Вы если и неправду нам скажете, то разве
мы поймем". А под конец стали кое с чем и соглашаться.
     - Да ведь это хулиганье - самое-самое зло, - сказал мне один парень лет
тридцати. - Вот у меня  шурина ночью  шилом  ткнули  в поясницу,  так  какой
теперь из него мужик? Лежит без ног. И жена ему ни при чем.
     - А сидишь ты, - засмеялся кто-то. И он с горечью ответил:
     -  Так  мне и поделом, дураку,  знаю  я, кто это сделал, знаю, а вот не
пошел, побоялся.  Таких не больно  трогают. Возьмут и выпустят. А он  каждый
день мимо меня проходит и усмехается.
     Что ему ответил, я не помню, потому что припадок накрыл меня  внезапно.
Я вдруг почувствовал, что доски плывут, потом, что сердце у меня  раздалось,
поднялось  и  вот-вот  выпрыгнет через горло. Я  закричал  и будто подавился
криком.
     Сколько  времени прошло  -  опять-таки не знаю, но  очнулся  я снова от
крика, но уже  не от  своего. Орал молодой  парень, студент,  тот  самый,  с
которым мы только что толковали. Он стоял на нарах и потрясал кулаками.
     -  Тут  автомат, автомат  нужен!  - кричал  он.  - Больше ничем  тут не
сделаешь! Что с ними толковать попусту?
     Я открыл глаза и приподнялся. Мне дали руку, и я сел. Он сразу замолк и
наклонился надо мной.
     - Ну что, батя? - спросил он заботливо и тихо.
     - Ты не базарь, - сказал я.  - Тоже автоматчик  мне нашелся.  Тут  есть
какая-нибудь сестра?
     - Уже позвали, - сказал он быстро. - Побежала за каплями. Сейчас, батя,
придет. Вы лягте.
     Сестра  пришла  и капли принесла.  Это была обыкновенная валерьянка,  и
больше ничего. Я выпил и лег. Очень болели ребра, и я догадался, что это мне
делали искусственное дыхание - один разводил руки, другой ставил коленку  на
грудь  и давил. Я  эту  операцию  знаю  и  уважаю.  Когда-то  она была нашей
единственной скорой помощью, но в моем-то положении она, пожалуй, мне и ни к
чему.
     - Вот что, ребята,  - сказал я.  - Если мне опять  станет плохо, вы мне
больше  грудь  не ломайте,  а то вы меня совсем доконаете. Вы  сразу  зовите
врача.
     А сам соображаю - вот если бы мне  на полчаса выйти на улицу, хотя бы с
лопатой,  может, я и отдышался бы.  Но знаю, не возьмут, уж  больно я сейчас
дохлый.  Коридорный  мне утром так и  сказал! "Куда нам  такого, лежи! Нам и
нужно-то двоих - хлеб раздавать по камерам".
     Ночь я провожу очень тревожно, но днем прихожу в себя полностью, лежу и
думаю: "Ладно, оклемаюсь, выдержу". Мне обязательно хочется выдержать. Скоро
ли дождешься вновь такой творческой командировки? А мне ее так не хватало. Я
ведь  пишу роман  о  праве. Но припадок  опять накатил внезапно и уж  совсем
по-новому - просто выключилось сознание, перегорело, как лампочка, -  и все.
Память после этого возвращалась ко мне только трижды, толчками: первый  раз,
когда камера  ломала  дверь, стучала, пинала  ногами  и вопила. Второй  раз,
когда надо  мной наклонилась тюремный врач  и я отвечал  на  ее вопросы. Что
отвечал -  не  помню.  Помню только, как  она требовала: "Больной,  откройте
глаза!  Больной, почему  вы все время закрываете глаза?"  А мне  просто было
больно  смотреть. До  ломоты  резал противный  желтый  свет.  Затем носилки,
"скорая помощь", два белых парня по бокам и больница. В больнице тоже  не то
полубред, не то  полусон,  а  если  явь, то какая-то  очень  мутная. Так мне
представляется, что я очень долго разговариваю с какой-то молодой женщиной в
белом  халате, отвечаю на ее вопросы и сам рассказываю обо всем, что со мной
случилось. Женщину  эту я  увидел  на другой день.  Оказалось,  что она врач
нашей  палаты и в этот  вечер как раз дежурила. Но говорить я с ней все-таки
вряд  ли говорил,  потому  что  была ночь и полутьма,  и все спали. Так что,
скорее всего, это, правда, был бред. Хотя  кто его знает? Может, и говорили.
Тема  эта волнует каждого, а врача тем  более. Ведь историю с двумя врачами,
которых  из  милиции  пришлось  отправить  на  "скорой  помощи"  в  больницу
Склифосовского, рассказывали мне именно врачи и сестры.
     Наутро  больные  снабжают  меня  двумя  копейками,  и  я,  несмотря  на
строжайший запрет,  встаю  и пробираюсь к  автомату.  На  другой день ко мне
начинают  приходить  друзья. Обрадовать меня им нечем. Оказывается,  они уже
побывали  у районного  прокурора,  и тот затребовал мое дело,  просмотрел  и
мрачно усмехнулся. "Пусть он сидит и молчит, - сказал он. - Ему и  прибавить
еще нужно. И я прибавлю, если кто-нибудь попросит".
     "Я  не  вижу  никаких оснований для  принесения протеста", -  сказал он
другому. Вот это для меня абсолютно непостижимо! Именно с прокурорской точки
зрения непостижимо. Ведь я в двух объяснительных записках (хотя и, сознаюсь,
написанных скверным почерком) сообщал:
     1. О том, что я спрятал  у себя избитую и порезанную  женщину,  что она
была  окровавленной и  просила  помощи, что преступники -  картежная  шайка,
засевшая у нее в ту минуту, когда меня уводили, сидели в подвале.
     2.  Что  женщина  эта совершенно облыжно  названа неизвестной, ее знает
весь  наш  дом  и все 18-е  отделение милиции  (а  если  не знали, почему не
заинтересовались, кто она?).
     Разве  не нуждались эти  мои показания в проверке и вызове хотя бы этой
свидетельницы?
     3. При всем с  начала до конца присутствовал мой товарищ.  Он вместе со
мной  подписал мои объяснения. Больше сделать ему ничего не дали. Я  заявлял
об  этом  и  милиции, и  суду.  У  судьи,  положим, был плохой  слух. Но как
пренебрег этим прокурор? Ведь он  отлично  знает, что  в Указе от 19 декабря
есть такое указание:
     "Материалы о  мелком хулиганстве рассматриваются нарсудом единолично, с
вызовом...  в необходимых  случаях свидетелей", -  так разве это не  был тот
самый  необходимый  случай?  Пусть  судья  не обратил внимания на то, что  я
говорил. Но как прокурор-то мог пройти мимо всего этого? Впрочем...
     - Этот человек просидел двадцать  пять лет,  - сказал прокурору один из
товарищей.
     - Ну что ж, -  резонно  ответил  его помощник. -  За это перед ним ведь
извинились.
     Боже мой, как все просто и ясно для человека, если он прокурор!
     Но вот что могло и даже должно было остановить внимание прокурора - это
донос. Тот самый, о котором  я уже упоминал. Я сознаю, "донос" - слово очень
плохое и даже ругательное, но в данном  случае я употребляю его  просто  как
технический термин.  В  самом деле,  как можно  назвать  заявление соседа  о
соседе, которое кончается так: "Никаких литературных и творческих разговоров
Домбровский со своими гостями, как  знают жильцы, никогда не ведет"? А какие
же он  ведет? Ведь, чтобы написать эдакое, надо стоять под дверью, и не один
раз,  а  многократно.  Надо  подслушивать,  вникать, запоминать, записывать.
Отвечать на это, прости Господи, "обвинение" мне  просто не хочется.  У меня
бывали  не  однажды  Ю.Олеша,  С.Злобин,  С.Антонов,  Ю.Казаков,  И.Лихачев,
С.Наровчатов,  Ю.Арбат,  С.Марков,  С.В.Смирнов,  С.Муканов, З.Шaшкин  (этих
двоих  я переводил).  В этой  комнате  я написал и несколько раз читал вслух
своим гостям с начала до конца "Хранителя древностей", читал по главам и тот
роман, над которым  и сейчас  работаю вот  уже  третий  год. Были  у  меня и
иностранцы, и мои переводчики, и профессора, так что эта фраза прежде  всего
характеризует  самого  доносчика.   Это,  кажется,  Чехов   сказал:  "Высшее
образование развивает все способности, в том числе и глупость".
     Очень интересна  и следующая фраза:  "У Домбровского  бывала гражданка,
высланная  из  Москвы  за тунеядство.  Она  несколько  раз из места  высылки
просила послать ей денег, но Домбровский, боясь  общественности,  ничего  не
посылал".
     Тут он с запарки преувеличил, конечно, не только мою трусость, но и мою
невиновность. Посылать я посылал,  и  не раз, об этом можно спросить ее, она
вернулась.  Но  ведь это  значит, что  и до моей  переписки, до запечатанных
писем доходили шустрые руки какого-то правдолюба или  любителя  литературных
бесед. В общем, никакими  иными словами,  кроме доноса, это произведение  не
назовешь.  Оно  и  составлено  согласно всем канонам  этого вида  литературы
("Хранить  вечно" - пишется о  них на папках). Это еще не  само показание, а
только творческая заявка на чью-то голову. В этом такая  железная логика: "Я
располагаю.  Вот мой товар. Смотрите. Оценивайте.  Вызовите - я  покажу. Что
вам надо, то я и покажу. Скажете так писать - я так напишу, скажете эдак - я
эдак напишу. Недоразумений не будет".
     Оперативники моего времени обожали и уважали именно такую форму заявок.
Сразу  видно скромного и дисциплинированного человека.  С таким можно делать
дела.
     О  литературе  не говорит  - так о  чем же?  Подробно, не  торопясь,  с
примерами - кого ругает, кого хвалит, что говорит.
     Или вот, например:
     "Домбровский часто отдает свою комнату приезжим из других городов ".
     Боже мой, да в этой  фразе целое  богатство! Сколько узоров здесь можно
вышить: пускает на  квартиру спекулянтов (колхозный  рынок рядом),  укрывает
беспаспортных,  заводит   приток  разврата,  живет   на  нетрудовой   доход,
спекулирует площадью и т.д. и т.д. Почему же прокурор не заинтересовался, не
проверил хоть это обвинение - не узнал, кого же я пускал? Для чего?
     Еще  обвинение: "Однажды привел  к себе и комнату неизвестного мужчину,
который и жил у него три дня".
     Жил он  у меня,  положим, не три дня, а  всего  провел одну  ночь,  но,
кажется, на том свете мне за эту ночь многое простится. В декабре или январе
я подобрал  на  нижней площадке нашей лестницы  мужчину. Он  лежал, раскинув
руки, на нем был легкий плащ, и мне  показалось, он даже и не дышит. Потом я
понял, что  он страшно, патологически пьян. Что оставалось делать? Мороз был
дикий, трескучий. На  плечах я его дотащил до третьего этажа.  Он не издавал
ни звука. Я положил его на диван. Сам лег на полу. С  половины ночи он начал
бредить и