овым - плотный, упитанный джентльмен средних лет, с  большой  лысиной  и
полными щеками. Вот только бледен он был очень.  Когда  они  вошли,  Шекспир
взглянул на них, приписал еще что-то и протянул бумагу Бербеджу.
     - Присыпь песком, - сказал он, - это, кажется, все, что надо.
     Бербедж быстро оглядел записку и сказал:
     - Этого, конечно, хватит, Билл. Теперь другое:  что  из  этого  у  тебя
сейчас есть и чего нет?
     - Сейчас придет Харт, - сказал Шекспир и посмотрел на Гроу. -  Коллега,
вам придется вместе с племянником снести с чердака один сундук. Постарайтесь
сделать это как можно незаметнее.
     Виллиам Харт  пришел  через  пять  минут,  и  они  пошли  за  сундуком.
Оказывается, сундук находился как раз  в  той  каморке,  где  Гроу  ночевал.
Небольшой темный и очень тяжелый дубовый ящик,  окованный  сизыми  стальными
полосами. Они вытащили его из-под кровати  и  стащили  с  чердака  по  узкой
лестнице. Шекспир ждал их с ключом в руках.  Они  поставили  ящик  на  стол,
Бербедж взял у Шекспира ключ. Заимок был тугой. Крышка отскочила со  звоном.
На внутренней стороне  ее  оказалась  большая,  в  полный  лист,  гравюра  -
отречение Петра. Скорбящий Петр и над ним гигантский петух. "Наверное,  Волк
тоже видел это, - подумал Гроу, - потому и заговорил о петухе. А ведь  Петр,
пожалуй, и не скорбит. Он просто стиснул руки на груди и думает:  "Ну  какой
же во всем этом смысл, Господи, если даже я - я тебя предал?" А над ним  вот
- поднялся огромный, торжествующий петух".
     Сундук был набит почти до краев. Бербедж приподнял кусок тафты, и  Гроу
увидел груду книг, тетради, синие папки, фолианты в кожаных переплетах.
     - Вот тут все, - сказал Шекспир, - все, что у меня есть.
     - И то,  что  не  напечатано,  сэр?  -  спросил  Бербедж.  -  "Макбет",
"Цезарь", "Клеопатра"?
     - Все, все...
     Бербедж взял первую папку и открыл ее. В ней лежала тетрадь, исписанная
в столбик красивым, так называемым  секретарским  почерком.  Буквы  казались
почти печатными, так любовно была выписана каждая из них.
     - Как королевский патент, - сказал Бербедж.
     - Теперь так уже переписчики не  пишут.  Хороший  старик  был,  мы  его
недавно вспоминали.
     - Дай-ка, - сказал Шекспир. Он взял рукопись и долго  перелистывал  ее,
читал, улыбался, задерживаясь на отдельных строках, и качал головой. - Ты  в
этой роли был  поистине  великим,  Ричард,  -  сказал  он  Бербеджу,  и  тот
согласился:
     - Да.
     Шекспир полистал тетрадь еще немного, потом отложил ее и вынул  кожаную
папку. В ней лежали большие листы, сшитые в тетрадь.  Он  быстро  перелистал
их. Почерк был другой - быстрый и резкий.
     - Что значит молодость, - сказал Шекспир. - Да, мне было тогда... Гроу,
вам сколько сейчас?
     - Двадцать четыре, - ответил он.
     Шекспир ничего не ответил, только взглянул на него с долгой  улыбкой  и
кивнул головой. Затем вынули еще  несколько  папок,  просмотрели  их  и  все
сложили обратно.
     - Вот все, - повторил он.
     - Хорошо, - решил Бербедж, - закрывай и давай  мне.  И  больше  у  тебя
ничего нет?
     - Нет!
     Бербедж деловито сложил все опять в сундук, потом помолчал,  подумал  и
сказал:
     - Вот что, Виль, - он назвал его не "Билл", как  всегда,  а  ласково  и
мягко - "Виль", - очевидно, по очень, очень их личному и старому счету. - Ты
сам... - Он все-таки осекся.
     - Ну-ну? - подстегнул его Шекспир.
     - Я хотел сказать, - путаясь, хмурясь и краснея, сказал Бербедж, -  нет
ли у тебя тут и писем, которые ты бы не хотел сохранять?
     - Ага, - серьезно кивнул головой Шекспир, - ты хочешь  сказать,  что  в
таком случае уже пора!
     Наступило неловкое молчание. Харт вдруг выдвинулся и встал около  дяди,
словно защищая его. Шекспир мельком взглянул на него и отвел глаза.
     - Я... - начал Бербедж.
     - Конечно, - очень серьезно согласился  Шекспир,  -  конечно,  конечно,
Ричард, но, кроме заемных писем, у меня ничего уже не осталось.
     - А то письмо тут? - спросил Ричард.
     - Здесь. В самом низу. Достаньте его, Гроу. Оно в кожаной папке.
     Гроу достал папку. Шекспир открыл ее, посмотрел,  захлопнул  и  положил
рядом с собой.
     - Что же будем с ним делать? - спросил он.
     Бербедж пожал плечами.
     - Нет, в самом деле - что?
     - Мне его во всяком случае не надо, - ответил Бербедж.  -  Хотя  оно  и
королевское и всемилостивое, но в книге его не поместишь.
     - Да, всемилостивое, всемилостивое, - покачал головой  Шекспир.  -  Что
оно всемилостивое - с этим уж никак не поспоришь. Но что же с  ним  все-таки
делать?
     - Отдай доктору, - сказал Бербедж.
     - Да? И ты думаешь, оно его обрадует? - спросил Шекспир и усмехнулся. -
Виллиам, - обратился он к племяннику, - ты  слышал  о  том,  что  твой  дядя
беседовал с королем? Ну и что тебе говорили об этом? О чем шла у них беседа?
     Виллиам Харт, плотный, румяный парень лет шестнадцати, еще  сохранивший
мальчишескую припухлость губ и багровый румянец,  стоял  возле  ящика  и  не
отрываясь смотрел на дядю. Когда Шекспир окликнул его, он замешкался, хотел,
кажется, что-то сказать, но взглянул на Гроу и осекся.
     - Ну, это же все знают, Виль,  -  мягко  остерег  от  чего-то  больного
Бербедж, - не надо, а?
     Но Шекспир как будто и не слышал.
     -  Ты,  конечно,  не  раз  слыхал,  что  Шекспиры   пользуются   особым
покровительством  короны,  что  его  величество   оказал   всему   семейству
величайшую честь, милостиво беседуя на глазах всего двора  с  его  старейшим
членом в течение часа. Так?
     - Но правда, Виллиам... - снова начал Бербедж, подходя.
     Больной посмотрел на него и продолжал:
     - Так об этом написали бы в придворной хронике.  Кроме  того,  Виллиам,
тебе, верно, говорили, что у твоего дяди хранится в бумагах всемилостивейший
королевский рескрипт, а в нем... ну, впрочем, что  в  нем,  этого  никто  не
знает. Говорят всякое, а дядя скуп и скрытен, как  старый  жид,  умирает,  а
делиться тайной все равно не хочет. Думает все с собой,  забрать.  Так  вот,
дорогой, это письмо! Оно лежит тут, - Шекспир похлопал по папке, - и на  тот
свет я его, верно, не захвачу, здесь оставлю. Только, дорогой  мой,  это  не
королевское письмо, а всего-навсего записка графа  Пембрука  с  предписанием
явиться в назначенный день и час. Это было через неделю после того,  как  мы
сыграли перед их величествами "Макбета". В точно назначенное время я явился.
Король принял меня... ты слушай, слушай, Ричард, ты  ведь  этого  ничего  не
знаешь.
     Больной все больше и больше приподнимался с подушек,  которыми  он  был
обложен. Глаза его горели сухо и недобро.  Он,  кажется,  начал  задыхаться,
потому что провел ладонью по груди,  и  Гроу  заметил,  что  пальцы  дрожат.
Заметил это и Бербедж. Он подошел к креслу и решительно сказал:
     - Довольно, Виллиам, иди ложись! Вон на тебе уже лица нет. В  рукописях
я теперь сам разберусь.
     - Так вот, его  величеству  понравилась  пьеса,  продолжал  больной,  и
что-то странное дрожало в его голосе. - Он только что вернулся с прогулки  и
был в  отличном  настроении.  "Это  политическая  пьеса,  сказал  король,  -
англичане не привыкли к таким. Она очень своевременна. Английский народ мало
думает о природе и происхождении королевской  власти.  Он  все  надеется  на
парламент. Но что такое парламент без короля?! Вот в Голландии, Швейцарии  и
Граубунде нет монарха и поэтому там не парламент, а совет  и  собрание.  Эти
неразумные должны цепляться за королевскую власть, как  за  свое  спасение!"
Это король уж, разумеется, не мне сказал, а графу Пембруку. Тот стоял  рядом
и слушал. И, как человек находчивый, сразу же подхватил: "Я бы хотел,  чтобы
эти неразумные слышали ваши слова,  государь.  Они  совершенно  не  понимают
этого". Тогда король сказал: "Так я их просто  повешу,  вот  и  все!"  Потом
повернулся к графу. "Я монарх, милорд, сказал он, - монарх, а "монос" -  это
значит один и един. А единое - совершенство всех вещей. Един только  Бог  на
небе да король на земле. А парламент - это множественность, то  есть  чернь.
Вот ведь как все просто, а на этом стоит все".  Потом  опять  повернулся  ко
мне. "Я не хотел бы, сэр, - сказал он, чтобы вы когда бы то ни было касались
того,  что  связано  с  таинственной  областью   авторитета   Единого.   Это
недопустимо для подданного и смертный грех для христианина. В "Макбете"  вы,
правда, подошли к этой черте, но не перешли ее.  Я  ценю  это.  Вы  исправно
ходите в церковь, сэр?" Я ответил, что каждую субботу. "Я  так  и  думал,  -
ответил король, - потому что атеист не  может  быть  хорошим  писателем".  Я
сказал: "Спасибо, ваше величество". - "Да, да, -  сказал  король,  -  я  это
сразу понял, как только увидел ваших ведьм. В  ведьм  истинному  христианину
необходимо верить так же твердо, как церковь верит в князя тьмы  -  дьявола.
Однако вы допускаете ряд ошибок". Тут король замолк, а я  нижайше  осмелился
спросить: "Каких же именно, ваше величество?"  -  "У  шотландских  ведьм,  -
ответил король, - нет бород, это вы их спутали с немецкими. И поют они у вас
не то. Как достоверно выяснено на больших процессах, ведьмы в  этих  случаях
читают "Отче наш" навыворот; ну и еще вы допустили ряд подобных же ляпсусов,
-  их  надо  выправить,  чтоб  не  вызвать  осуждение  сведущих  людей.  Мой
библиотекарь подыщет  вам  соответствующую  литературу.  Я  тоже  много  лет
занимаюсь этими вопросами и если  увижу  в  ваших  дальнейших  произведениях
какое-нибудь отклонение от истины, то всегда приму меры, чтоб поправить их".
Я, конечно, поблагодарил его величество за указания, а  умный  граф  Пембрук
воздел руки и сказал: "О, счастливая Британия,  со  времен  Марка  Аврелиуса
свет еще не видел такого короля-мыслителя!" На это его величество рассмеялся
и сказал: "По существу, вы,  вероятно,  правы,  сэр,  но,  например,  лечить
наложением рук золотуху Аврелиус был не в состоянии.  Ибо  был  язычником  и
гонителем. Христианнейшие короли могут все. Сэр Виллиам очень удачно отметил
это в своей хронике, и я благодарен ему за это". Тут он дал  мне  поцеловать
руку и милостиво отпустил. Теперь ты понял, Виллиам, какую  великую  милость
оказал король твоему дяде?! - Он посмотрел  на  Харта  и  подмигнул  ему.  -
Ладно, позови доктора Холла, я отдам ему это письмо.
     - Подожди, Виллиам, - сказал Бербедж, - дай мне сначала уехать с  этими
бумагами.

     Рукописи Бербедж благополучно увез с собой. Перед этим  он  поднялся  к
хозяйке и пробыл наверху так долго, что  Гроу,  оставшийся  с  рукописями  в
гостиной, успел задремать. Проснулся он от голосов  и  яркого  света.  Перед
столом собрались Бербедж, доктор Холл, достопочтенный Кросс  и  две  женщины
одна старуха, другая помоложе, неопределенных лет. Гроу вскочил.
     - Сидите, сидите!  -  милостиво  остановил  его  Холл  и  повернулся  к
старухе: - Миссис Анна, вот это тот самый мой  помощник,  о  котором  я  вам
говорил.
     Старуха слегка повела головой и что-то произнесла.  Была  она  высокая,
плечистая, с энергичным, почти мужским лицом и желтым румянцем - так желты и
румяны бывают лежалые зимние яблоки.
     - Миссис Анна говорит, - перевел доктор ее бормотание: - я очень  рада,
что в моем доме будет жить такой достойный юноша. - Он поставил канделябр на
стол и спросил Бербеджа: - Так вот это все?
     - Все, - ответил Бербедж. - Заемные письма и  фамильные  бумаги  мистер
Виллиам отдаст вам лично.
     - Ну хорошо, - вздохнул Холл. - Миссис Анна не желает взглянуть?
     - Да я все это уже видела, - ответила хозяйка равнодушно.
     Холл открыл первую книгу, перевернул несколько страниц,  почитал,  взял
другую, открыл, и  тут  вдруг  огонь  настоящего,  неподдельного  восхищения
блеснул в его глазах.
     - Потрясающий почерк! - сказал он. - Королевские бы указы писать таким.
Вот что я обожаю! почерк! Это в театре у вас такие переписчики?
     Бербедж улыбнулся. Доктор был настолько  потрясен,  что  даже  страшное
слово "театр" произнес почтительно.
     - Это написано лет пятнадцать тому назад, - объяснил он.  -  У  мистера
Виллиама тогда был какой-то свой переписчик.
     - Обожаю такие почерка! - повторил Холл, любовно поглаживая страницу. -
Это для меня лучше всяких виньеток и картин - четко, просто,  величественно,
державно! Нет, очень, очень хорошо. Прекрасно,  -  повторил  он  еще  раз  и
положил рукопись обратно.
     Достопочтенный Кросс тоже взял со стола  какую-то  папку,  раскрыл  ее,
полистал, почитал и отложил.
     - Миссис Анна, вы все-таки, может быть, посмотрели бы, -  снова  сказал
Холл. - Ведь это все уходит из дома!
     - Что я в этом понимаю? - поморщилась старуха. - Вы грамотные  -  вы  и
смотрите!
     Спросили о том же и жену доктора, такую же высокую и плотную, как мать,
но она  только  махнула  рукой  и  отвернулась.  Перелистали  еще  несколько
рукописей, пересмотрели еще с десяток папок, и  скоро  всем  это  надоело  и
стало скучно, но тут Холл  вытащил  из-под  груды  альбом  в  белом  кожаном
переплете. Как паутиной, он был обвит тончайшим золотым тиснением  и  заперт
на серебряную застежку.
     - Итальянская работа,  -  сказал  Холл  почтительно  и  передал  альбом
Кроссу.
     Тот долго листал его, читал и потом положил.
     - У мистера Виллиама очень звучный слог, - сказал он уныло.
     - Ну что ж! - Холл решительно поднялся с кресла. - Ну что ж, - повторил
он. - Если мистер Виллиам желает, чтоб эти бумаги перешли к его  друзьям,  я
думаю, мы возражать не будем? - И вопросительно поглядел на женщин.
     Но Сюзанна только повела плечом, а миссис Анна сказала:
     - Это все его, и как он хочет, так пусть и будет!
     - Так! - сказал доктор и повернулся  к  Бербеджу:  -  Берите  все  это,
мистер Ричард, и...
     - Одну минуточку, - вдруг ласково сказал достопочтенный Кросс. - Мистер
Ричард, вы говорите, что хотите все это издать?
     Бербедж кивнул головой.
     - Так вот, мне бы, как близкому другу мистера Виллиама, хотелось знать,
не  бросят  ли  эти  сочинения  какую-нибудь  тень   на   репутацию   нашего
возлюбленного друга, мужа, отца и зятя? Стойте, я поясню свою мысль! Вот  вы
сказали, что некоторые из этих рукописей написаны пятнадцать и двадцать  лет
тому назад. Так вот, как по-вашему, справедливо ли  будет,  чтобы  почтенный
джентльмен, отец семейства и землевладелец, предстал перед  миром  в  облике
двадцатилетнего повесы?
     - Да, и об этом надо подумать, - сказал Холл и  оглянулся  на  жену.  -
Вам, мистер Ричард, известно все, что находится тут?
     - Господи! - Бербедж растерянно поглядел на  обоих  мужчин.  -  Я  знаю
мистера Виллиама без малого четверть века и могу поклясться, что он  никогда
не написал ни одной строчки, к которой могла  бы  придраться  самая  строгая
королевская цензура.
     - Ну да, ну да, - закивал головой достопочтенный Кросс,  -  все  знают,
что мистер Виллиам добрый христианин и достойный подданный,  и  не  об  этом
идет речь. Но нет ли в этих его  бумагах,  понимаете,  чего-нибудь  личного?
Такого, что могло бы при желании быть истолковано как намек на его  семейные
дела? И не поступит ли человек, отдавший эти рукописи  в  печать,  как  Хам,
обнаживший наготу своего отца перед людьми? Этого мы, друзья, никак не можем
допустить.
     - Берите бумаги, - вдруг сказала Сюзанна, и Гроу в первый  раз  услышал
ее голос, звучный и жесткий, - и пусть со всем этим будет покончено! Сегодня
же! О чем тут еще говорить? Пусть берет все и... Мама?!
     - Пусть берет, - подтвердила старуха. - Пусть берет, раз  он  приказал!
Это все его, не наше! Нам ничего этого не нужно!
     Наступила тревожная тишина. Старуха вдруг громко всхлипнула и вышла  из
комнаты.
     - Берите, - коротко и тихо приказал Холл Бербеджу, - берите и уезжайте.
Ведь тут сегодня одно, а завтра - другое. Скорее уезжайте  отсюда.  -  И  он
покосился на жену, но та стояла у окна и ничего не слушала. Всего  этого  ей
действительно было не нужно. ... Когда на рассвете Гроу шел в  свою  комнату
(его сменила Мария), около лестницы, у слабо синеющего окна, он увидел сухую
четкую фигуру. Кто-то сидел на подоконнике. Он остановился.
     - Что, заснул? - спросила фигура, и Гроу узнал хозяйку.
     - Спит, - сказал Гроу, подходя. - Крепко спит, миссис Анна.
     - Слава тебе Господи, - перекрестилась старуха,  -  а  то  с  ночи  все
бредил и просыпался два раза. Такой беспокойный был  сегодня.  Все  о  своих
бумагах...
     -  А  откуда  вы...  -  удивился  Гроу.  Ему  показалось,  что  старуха
усмехнулась.
     - Да что ж, я задаром здесь  живу?  У  меня  за  три  года  такой  слух
появился, что этих стен как будто и вовсе нет. Чуть  он  шевельнется,  я  уж
слышу. Подхожу к двери, стою - вдруг что ему  потребуется...  -  Она  хотела
что-то прибавить, но вдруг смутилась и  сердито  окончила:  -  Идите  спать,
молодой человек. Скоро и доктор придет.
     - А вы? - спросил Гроу.
     - Да и я тоже скоро уйду. Вы на меня не смотрите. Я привычная. Ведь три
года он болеет - три года!
     - А что ж Мария... - заикнулся Гроу.
     - Ну! - опять усмехнулась старуха. - Разве я на Марию могу  положиться?
Да она всего-то навсего и моложе меня на два года. Раз он сильно застонал, а
в комнате темно - свечка свалилась и  потухла,  -  он  мечется  по  кровати,
разбросал все подушки и бредит:  будто  его  в  печь  заталкивают.  А  Мария
привалилась к стене и храпит.
     - Что ж вы ее не разбудили? - спросил Гроу.
     - А что мне ее будить?  -  огрызнулась  старуха.  -  Я  ему  жена,  она
посторонняя. Я госпожа, она служанка. Мне ее будить незачем. - И вдруг опять
рассердилась: - Идите, молодой человек. Спокойного вам сна.
     И он ушел.

     С той ночи прошло больше пятидесяти лет, но сэр Саймонс  Гроу,  старый,
заслуженный врач, участник двух войн и более двадцати  сражений,  помнил  ее
так, будто этот разговор у лестницы произошел только вчера. Так его потрясла
эта старая женщина, ее безмолвный подвиг и колючая, сварливая любовь.
     Сейчас он сидел на лавочке и думал, думал.  Дважды  его  жена  посылала
внучку, затем сама пришла и сердито набросила ему плед на спину, -  что  он,
забыл, что ли, про свой ревматизм? А он все сидел и вспоминал. Потом встал и
пошел к себе.
     В доме уже спали. Он осторожно подошел к столу, выдвинул ящик,  вытащил
тетрадь в кожаном переплете и открыл ее. Она  была  вся  исписана  Красивым,
ровным почерком  -  таким  ровным  и  таким  красивым,  что  буквы  казались
печатными.  Это   был   ученый   труд   доктора   Холла,   переписанный   им
собственноручно. Сэр Гроу задумчиво листал его и думал.  Когда  доктор  Холл
умер, его жена  свалила  рукописи  покойного  в  корзину  и  снесла  их  под
лестницу. Там они и пролежали лет десять и были  проданы  за  бесценок,  как
бумага. Их приобрел полковой врач, приятель сэра Гроу.  Так  эта  тетрадь  и
попала к нему.
     - Да, - сказал или подумал сэр Гроу, - да,  вот  так,  дорогой  учитель
греческого и латинского. Вот так! Вот вам  и  семейные  бумаги!  Вот  вам  и
королевский рескрипт! Вот вам все.
     Потом спрятал тетрадь, сел за стол и написал вот это:
     "Что касается бумаг  и  рукописей,  то  о  них  я  ничего  достоверного
сообщить не могу. Кажется, актеры, друзья покойного, что-то подобное нашли и
увезли с собой. Помнится, какой-то разговор при мне  был,  но  ничего  более
точного я сказать не могу. Что же касается королевского письма..."

     ".. Жене своей он завещал вторую по качеству кровать".


        ЭПИЛОГ

     "И еще я хочу и завещаю, чтоб моей жене Анне Шекспир  досталась  вторая
по  качеству  кровать  со  всеми  ее  принадлежностями,  как-то:  подушками,
матрацами, простынями и т. д."

                                                                   Завещание


     "Как Шекспир относился к жене, видно уже из того, что  он,  распределив
по завещанию до мело