спросил:
     - А что же актеры?
     - И актеров не трогать. Я хочу посмотреть, чем все это кончится. Только
за этими двумя, Шекспиром и Бербеджем,  установить  надзор.  Проследить,  не
будут ли они встречаться с графом.
     Она помолчала и сказала глухо, будто выпалила:
     - Идите, сэр!

                                   * * *

     Сэр Френсис ушел. Королева поглядела на Фиттон.
     - Мэри! - сказала она вдруг надрывно и нежно.
     Фиттон подошла к ней быстрыми маленькими шагами, опустилась  на  колени
и, целуя руки, уткнулась лицом в блестящее  шелковое  одеяло.  Она  услышала
запах уксуса, потом  каких-то  тяжелых,  томительных  духов,  и  было  такое
кратчайшее, но ужасное мгновение, когда ей показалось, что она  целует  руки
покойницы. Везде стоял тонкий, острый, похожий на  аромат  гиацинтов,  запах
гнили.
     Королева положила на голову Фиттон сухую, твердую  руку  и  провела  по
волосам.
     - Старая, бесплодная ветвь, - горько сказала она о  себе.  -  Так  я  и
засохну вместе со своей династией. Все возьмет сын этой распутницы.
     Это она говорила о Марии Стюарт и о сыне  ее  Иакове  V,  которому  она
хотела завещать свой престол. И Фиттон стало  ясно:  королеве  действительно
очень плохо, если она вспоминает о них.
     -  Ваше  величество,  -  сказала  Фиттон  растерянно  и,  плача,  стала
порывисто целовать ее руки, - разрешите тогда и мне покинуть эту  несчастную
землю вместе с моей повелительницей?
     Жесткие сильные руки, с длинными, почти птичьими ногтями поползли по ее
голове и остановились на висках. Королева подняла голову фрейлины и  глубоко
заглянула в ее черные, чуть матовые глаза.
     - Нет, мой кудрявый мальчик, вы будете жить. Вы узнаете еще много  горя
и счастья, и когда ваша старая монархиня отойдет к  Господу...  -  Мимоходом
она все-таки взглянула на себя в зеркало  -  эта  фигура  старой,  умирающей
королевы, которая  гладит  по  волосам  коленопреклоненную  красавицу,  была
чрезвычайно  эффектна,  и  Мэри  сразу  же  заметила  этот  взгляд,  оценила
положение и приникла к ее коленям.
     - Не верьте людям, - сказала  королева  торжественно  и  твердо.  -Вот,
посмотрите на этого джентльмена. Граф за уши вытащил его из ничтожества,  он
дарил этому псу земли и дворцы, это на его деньги он  сейчас  живет,  он  ни
днем, ни ночью  не  давал  мне  покоя,  все  время  твердя  об  этом  борове
(королева, несмотря на свою редкую ученость, любила крепкие словечки),  -  а
теперь этот ученый муж - самая лучшая голова Англии, так называл его граф, -
сам же его и топит.
     Мэри молчала. Она вдруг подумала:  нет,  Эссекс  еще  всплывет.  И  кто
знает, как повернется тогда дело?
     На всякий случай она сказала:
     - Ваше величество так добры, что и сейчас заступаетесь за виновного.
     - Да, да, - сказала королева. - Да, да, вот вам слабое женское  сердце.
А находятся же люди, которые говорят,  что  их  королева  никогда  не  знала
любви. Как это написал твой Шекспир?
     Леди Фиттон подняла голову, лицо ее пылало, а  по  щекам  текли  слезы.
Грудным, гибким голосом, который казался таким же матовым и смуглым, как  ее
кожа, она прочла:

                        Клятвою своею
                        Сокровище лишает целый свет.
                        Измученная пыткою голодной,
                        Для мира сгинет красота бесплодной
                        И красоты лишит грядущие века!
                        Да! Хороша она и высока,
                        Высоко-хороша! Святыни, поклоненья
                        Достойная! Увы! На горе и мученье
                        Она дала обет ни разу не любить.

     - Нет, к сожалению, не так, - сказала королева, - не так,  не  так,  не
так. Я женщина, и я люблю. А он торгует моей любовью и  моим  престолом.  Он
сносится с сыном распутной мужеубийцы и хочет  при  моей  жизни  отдать  ему
престол, а меня придушить, как крысу в подполье. Как  этого  Ричарда,  пьесу
про которого ставит твой негодяй комедиант.
     Она действительно походила на летучую  мышь,  в  своих  длинных  черных
одеждах. Глаза ее были печальны. "Сейчас самый раз",  -  подумала  Фиттон  и
вынула письмо.
     - Ваше величество, есть  люди,  которые  ставят  вашу  красоту  превыше
всего. Разрешите мне прочесть.
     - Дитя, дитя, - сказала королева, снисходительно улыбаясь. - Что  вы  в
этом понимаете? Я так его любила, а теперь он... Ах, как же он будет каяться
и плакать, каяться и плакать, - добавила она  медленно  и  плотоядно,  -  но
тогда ему уже ничего не поможет. - Она покачала головой. - Читайте письмо.
     Фиттон стала читать.
     Королева сидела  неподвижно,  положив  на  колени  широкие  кисти  рук,
которые приобрели уже жесткость и отточенность когтей хищной птицы.
     Фиттон она будто не слушала. И только раз подняла голову.
     - Постойте! Как хорошо он пишет, - сказала она медленно.
     "Прекрасная  красота  ее  величества  является  единственным   солнцем,
освещающим мой маленький мирок". Ах, как хорошо это  сказано!  Это  Пембрук,
конечно?
     Фиттон кивнула головой.
     - Когда это все кончится, ты приведешь его сюда. Слышишь?
     - Слышу, ваше  величество,  -  сказала  Фиттон  и  положила  письмо  на
кровать.
     Ей  надо  было  торопиться.  Сегодня  будет  представление,   надо   же
предупредить Шекспира. Пусть сейчас же уезжает из Лондона.


        ГРАФ ЭССЕКС

     "Меланхолия и веселость владеют мной  попеременно;  иногда  я  чувствую
себя счастливым, но чаще я угрюм; время, в которое  мы  живем,  непостояннее
женщины,  плачевнее  старости;  оно  производит  и  людей,  подобных   себе:
деспотичных, изменчивых, несчастных;  о  себе  скажу,  что  я  без  гордости
встретил бы всякое счастье, так как оно было  бы  простой  игрой  случая,  и
нисколько бы не упал духом ни при каком несчастье, которое постигло бы меня,
ибо я убежден, что всякая участь хороша или дурна, смотря по  тому,  как  мы
сами ее принимаем."

                                             (Из письма Эссекса к леди Рич.)

     В замке было много комнат - и огромных, и малых, и даже несколько  зал.
Одна, что поменьше, для фехтования, другие, очень большие,  для  пиршеств  и
иных надобностей.  Эссекс  засел  в  самой  маленькой,  удаленной  от  всего
каморке, - почти под самой крышей - и с утра никуда из нее не показывался. В
фехтовальной зале (там и собрались все заговорщики) передавали, что  он  все
время сидит и пишет, но вот  кто-то  зашел  к  нему  и  увидел:  что  Эссекс
написал, то он и изорвал тут же. Вся комната была усыпана как будто снежными
хлопьями, а сам он ходил по ним, хмурился и думал, думал. А так  как  думать
сейчас было уже не  о  чем,  то  внизу  встревожились  и  пошли  посмотреть;
остановились  около  двери,  послушали  -  шаги   за   дверью   звучали   не
отчетливо-мелко и звонко, как всегда, а падали -  медленные,  мягкие,  очень
утомленные. О чем он думает? Говорят  -  пишет  письмо  королеве  -  требует
объяснения. Да полно - письмо ли он пишет? Не завещание ли составляет?
     В общем, в фехтовальной зале было очень мрачно и  тяжело,  и  никак  не
помогало то, что заговорщики зажгли все свечи. Разговоры  не  вязались,  ибо
каждый думал о своем. Но свое-то у всех было одно, общее для каждого, и если
до этой проклятой  мышеловки  об  этом  своем  можно  было  говорить  долго,
красочно и интересно, то  теперь  оно  уменьшалось  до  того,  что  свободно
укладывалось в короткое слово "конец".
     - Конец, - сказал граф Блонд и тяжело встал с кресла. Все  молчали,  он
пояснил: - Так и не показывается из комнаты, еще утром я надеялся на него, а
сейчас...
     Он подумал, усмехнулся чему-то  и,  словно  недоумевая  слегка,  развел
полными, почти женскими кистями рук с толстыми белыми пальцами.
     В большой зале было сыро, от света больших  бронзовых  подсвечников  на
полу наплывали прозрачные пятна и целые озера света,  но  и  через  них  Бог
знает откуда  струилась  та  уверенная  безнадежность,  которую  один  Блонд
принимал так  полно,  ясно  и  спокойно,  что,  казалось,  иного  ему  и  не
требовалось.
     Он прошелся по зале, поправил перевязь  шпаги  (все  были  подтянуто  и
подчеркнуто одеты, как на парад) и вдруг, словно вспомнив что-то, спросил:
     - А актеры не приходили?
     Ему сказали, что один пришел и его провели наверх,  к  графу.  То,  что
актер все-таки пришел, было таким пустяком, о котором и говорить-то серьезно
не следовало, но Блонд вдруг оживился.
     - Вот как, - сказал он бодро, - и не испугался! Ай да актер! Как же его
зовут?
     Ему ответил начальник личной стражи графа высокий, костлявый ирландец с
красиво подстриженной бородой и быстрыми,  стального  цвета,  пронзительными
глазами.
     - Кто он - не знаю, фамилию он сказал,  да  я  забыл.  Кажется,  что-то
вроде Шекспира. Но молодец! Так стучал  и  требовал,  чтобы  его  провели  к
самому графу, что я подумал - не иначе как из дворца.
     - Если это Шекспир, то он, верно,  может  кое-что  знать,  -  сообразил
Ретленд, едва ли не самый молодой из заговорщиков. -  Он  все  время  трется
около Пембрука, а этот гаденыш уже ползет на брюхе в королевскую спальню.
     - Вот как, - удивился  Блонд,  хотя  он  знал,  конечно,  много  больше
Ретленда. - Интересно!
     - Да, этот время не теряет, - ответили ему сразу несколько  голосов,  -
теперь Пембрук обрадовался, нанял всех стихоплетов, и они  сидят  и  строчат
любовные сонетки.
     - И все равно не пролезет! - вдруг  разом  зло  ощерился  Блонд.  -  Ее
величество помнит историю с этой цыганкой! Граф! Хорош  граф!  При  покойном
короле Генрихе VIII (да будет благословенна его память!) их бы обоих выгнали
воловьими бичами из города.
     - А теперь они при дворе! - времена переменились.
     - Что говорить - был бы этот великий государь жив, и мы  не  собирались
бы тут, - вздохнул Ретленд; он был высоким, длинным,  светловолосым  молодым
человеком. До сих пор он тихо сидел в кресле и  о  чем-то  думал,  а  теперь
вдруг встал.
     - Пойду к графу, - сказал он на ходу, - посмотрю на этого актера.
     Он вышел.
     Граф Блонд прошелся по зале.
     - Нет, любопытно, любопытно, - сказал он задумчиво и заинтересованно, -
весьма, знаете ли, любопытно. А значит, он  все-таки  пришел!  Не  побоялся!
Молодец! Если в толпе найдется хотя бы сотня таких...
     Он остановился среди залы, посмотрел на свои руки и докончил:
     -... сотня хороших горланов из черни, дело  может  пойти  совсем-совсем
иначе. Это великая сила чернь! Скажите, пожалуйста,  все-таки  пришел.  Нет,
как хотите, но это очень-очень хорошо!..
     Шекспир вошел и осмотрелся.
     Говорили, граф ходит, а он не ходил, он сидел и писал. Только когда они
вошли - он и начальник охраны, - граф поднял на минуту голову и кивнул  Лею,
отпуская его.
     Лей вышел.
     Шекспир к столу не подошел, а остался стоять около  двери.  Эссекс  все
писал и писал, низко наклонив голову. Его рука  безостановочно,  хотя  и  не
быстро, шла по бумаге. Только раз,  когда  Шекспир  отодвинул  мешающий  ему
стул, он  поднял  глаза,  посмотрел  и  улыбнулся  так,  что  только  слегка
наморщилась одна щека. Это значило - пусть Шекспир обождет: он рад ему.
     - Так как с Ричардом II? - спросил Эссекс через полминуты, не отрываясь
от бумаги.
     - Как вы приказали, - ответил покорно Шекспир, - я уже снял "Ромео".
     Он стоял около стены, заложив руки за спину.
     - Деньги вам заплатят сегодня же,  -  сказал  вдруг  Эссекс.  -  Десять
фунтов. Я уже дал распоряжение моему казначею.
     - Благодарю вас, ваша светлость, - серьезно ответил Шекспир.
     Продолжая писать, Эссекс коротко  кивнул  ему  головой.  Потом,  кончив
страницу, оторвался от бумаги, посмотрел на Шекспира и  улыбнулся  широко  и
открыто.
     - А вы садитесь, мистер Шекспир, сейчас кончу, и тогда... Одну  минуту!
- Он продолжал писать. Шекспир сел на стул, вынул  платок  и  обтер  влажный
лоб. Он был высоким, тучным, любил ходить  быстро  и  потому  летом  изрядно
потел.
     В эти же дни он сильно волновался, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь
заметил это. Вот сейчас Эссекс сказал: "Мы вам заплатим", - и он спокойно  и
очень деловито ответил, что очень хорошо, если заплатят: деньги театру нужны
- все так, как будто ничего не произошло и он ничего не  подозревает.  Этого
тона и следует держаться. Было темновато. Пучок свечей в бронзовых,  узорных
канделябрах с итальянскими хитрыми  грифонами  освещал  только  стол,  русые
волосы графа и желтую кипу бумаг. Граф был одет  очень  просто  -  в  черный
костюм с широким поясом. На столе поверх кипы стояла высокая чаша, сделанная
из продолговатого страусового яйца и по ней тоже вились строченой серебряной
чернью пальмовые листья, виноградные гроздья и какие-то плоды.
     "Как череп среди бумаг", - медленно подумал  Шекспир  о  чаше.  Он  уже
успокоился. Было в этой обстановке, в набросанных бумагах, склоненной голове
спокойно пишущего и обреченного человека, в  его  скромной,  черной,  совсем
простой одежде что-то такое, что наводило на мысль не о восстании и  гибели,
а о другом - спокойном, глубоком и очень удаленном от всего, что  происходит
на дворе и в фехтовальной зале.
     Так, при взгляде на  бумаги  ему  почему-то  вдруг  вспомнились  и  его
бумаги, и его незаконченная трагедия, та самая, что вторую  неделю  валяется
на столе и никак к ней не может он подступиться.  Первую  сцену  он  написал
сразу, а потом заело, и теперь  не  пишется.  То  была  свирепая  история  о
датском принце и о том, как он зарезал подосланного  к  нему  шпиона;  кровь
спустил, а тело сварил и выбросил свиньям. Принц  притворялся  безумным  для
того, чтобы можно было безнаказанно убивать  своих  врагов,  а  может  быть,
верно был сумасшедшим, ибо он обладал даром  пророчества.  Разобраться  было
трудно, и он не знал, что надо было делать с таким  героем.  Непонятно,  как
старый, опытный хронограф мог им  восхищаться.  А  пьеса  должна  была  быть
доходной, ибо в  ней  были  и  духи,  и  дуэли,  и  отравления,  и  убийство
преступного отчима, и поджог замка, и даже  такая  диковинка,  как  театр  в
театре. Сейчас он думал, что  пылкому  и  веселому  Ричарду  Бербеджу  очень
трудно придется в этой роли отцеубийцы и поджигателя. Но что делать?  Именно
такие пьесы и любит публика. Надо, надо найти ключ к герою - понять, кто  же
он есть на самом деле, объяснить его поступки.
     Он смотрел на Эссекса.
     Эссекс вдруг бросил перо и встал.
     - Ну, все, - сказал он с коротким вздохом. - Готово! - Он слегка махнул
рукой. - А как ваша новая датская хроника, сэр? - Он особенно выделил  слово
"сэр", ведь именно ему был обязан Шекспир своим дворянством.,
     - Пишу, - ответил Шекспир, присматриваясь  к  бледному  лицу  графа,  с
которого глядели на него быстрые, беспомощные глаза. - Все пишу и пишу.
     - Ах, значит, не удается?  -  весело  спросил  Эссекс.  -  Ну,  ничего,
ничего. Вы молодец! Я всегда любил смотреть ваши трагедии. А эта  хроника  -
ведь она о цареубийстве, кажется? А? Года два тому назад шла в вашем  театре
трагедия об том же Гамлете. Так ведь и вы пишете об этом? Так, что ли?
     - Так, - сказал Шекспир.
     - "Гамлет, отомсти!" - вдруг вспомнил Эссекс и засмеялся.  -  Вот  все,
что я запомнил. - Он подумал. - Два года, говорю? Нет, много раньше.  И  шла
она не у вас, а у Генсло. Там, помню, выходил на сцену здоровенный верзила в
белых простынях и эдак жалобно скулил: "Отомсти!"  Словно  устриц  продавал.
Дети плакали, а было смешно.
     Драпировка у двери заколебалась, и вошел Ретленд.
     Эссекс повернулся к нему.
     - Вот мистер Виллиам зовет нас к себе в "Глобус", - сказал он весело. -
Обещает скоро кончить свою трагедию. Пойдем, а?
     Ретленд сухо пожал плечами.
     - Нет, пойдем, обязательно пойдем, - засмеялся Эссекс. - Правда?  -  Он
подошел к Ретленду и положил ему руку на плечо. - Ну, так как же наши дела?
     - Мы ждем, когда вы кончите писать, - сдержанно ответил Ретленд.
     - Ничего, ничего, - ответил Эссекс, не желая понимать его тон. - Только
вы не вешайте голову. Мы еще поживем, еще посмотрим хронику нашего друга! Мы
еще многое посмотрим!"Гамлет, отомсти!" вдруг прокричал он голосом тонким  и
протяжным, и губы у него жалко дрогнули, а  глаза  по-прежнему  смеялись.  -
"Отомсти за меня, мой Гамлет!" Как жалко, - обратился он к Шекспиру,  -  что
завтра в вашем "Ричарде II" не будет таких слов.
     - А они были бы нужны? - вдруг очень прямо спросил Шекспир.
     - Очень нужны. Ах, как они были бы нужны мне завтра!
     Ретленд нахмурился - его друг болтал, как пьяный.  Он  никогда  не  мог
понять близость Эссекса к актерам, зачем граф так  любит  проводить  с  ними
столько времени? Что ему от них нужно? Разве компания  ему  эта  голоштанная
команда? Конечно, что говорить, театр - вещь отличная. Он сам  мог  неделями
не вылезать из него. Только менялись бы  почаще  постановки.  Но  одно  дело
актер на сцене, когда он наденет  королевские  одежды  и  копирует  великого
монарха, а другое дело, когда  он  пришел  к  тебе,  как  к  равному,  да  и
развалился нахал нахалом в кресле. Что ему нужно? За  подачкой  пришел?  Так
дай ему, и пусть он уходит. Да еще добро, актер  бы  был  порядочный,  а  то
актер-то такой, что хорошего слова  не  стоит.  Вот  верно  говорит  Эссекс:
"Гамлет, отомсти!" Дальше-то этого ему  и  не  пойти.  Играет  тень  старого
Гамлета в чужой трагедии, а своего "Гамлета" напишет и все равно дальше тени
не пойдет. Вот какой он актер! А к тому же выжига  и  плут  первой  степени.
Деньги дает в  рост  под  проценты,  скупает  и  продает  солод,  земельными
участками торгует, дома закладывает. На все руки мастер, этот актер,  только
вот жаль - играть порядочно не умеет. Слуги да призраки - и  все  его  роли.
Дворянство ему достали, так теперь он и рад стараться, лезет в  дом  и  руку
сует: "сэр Шекспир". Он угрюмо посмотрел на Эссекса. Тот сразу же понял  его
взгляд.
     - Я сейчас сойду вниз! - сказал он мирно. -  Только  поговорю  с  сэром
Виллиамом о завтрашнем представлении.
     Ретленд повернулся, пожал плечами и вышел из комнаты. Эссекс  подождал,
пока занавес на двери перестал колыхаться, и подошел к Шекспиру.
     - Вот, мистер  Виллиам,  какое  дело-то,  -  сказал  он.  -  Приходится
обращаться к вам... Опасное это дело  для  вас,  но...  что  же  возьмешь  с
актера! Пьеса ведь разрешена. - Он вдруг горько усмехнулся. -  Да,  дорогой,
завоеватель Кадикса, усмиритель Ирландии - и обращается к черни! Ну и что же
ладно! Я довольно жил и всего навидался. Да! И хорошее, и плохое!  Все,  все
видел, - он говорил теперь медленно, вдумываясь в каждое слово. - Я  солдат,
милый Виллиам, а  английские  солдаты  что-то  сейчас  не  любят  умирать  в
постели. Даже и в королевской!
     Он поднял голову, посмотрел на Шекспира и вдруг  по  одному  тому,  как
граф медленно и сонно опускает и поднимает веки. Шекспир понял, как  страшно
устал этот человек, как ему все надоело, все  раздражает  и  хочется  только
одного, чтобы, наконец, все кончилось и он спокойно мог лечь и выспаться.
     - Пусть, пусть, - сказал вдруг Эссекс  громко  и  запальчиво,  но  так,
словно говорил сам с собой. - Я прожил довольно, чтобы узнать, что на  свете
нет ни плохого, ни хорошего. Все тень от тени, игра случая. Меняется  только
мое отношение! Люблю я женщину она хороша, надоела мне - она уродка.  Вот  и
шестидесятилетняя ведьма тоже мне казалась красавицей, и даже  вы  ведь  для
нее мне стихотворение писали.
     Он заглянул в глаза Шекспира.
     - "Да, нет ни зла, ни блага, все хорошо, когда оно приходит вовремя"  -
это ваши слова, сэр Виллиам, он подумал, - все благо! - и повторил медленно:
- Ну ладно, а смерть - путешествие туда, откуда никто не  возвращается.  Что
же оно, всегда зло, как вы думаете?
     - Зло, - ответил Шекспир уверенно