ты: "Да и ничего не  платят!  Это
так кто-то зарабатывает, а нам от них только позор". Тут я сказала  ей,  что
это не позор, а слава. Лорды, графы и герцоги издают такие книги.  А  миссис
Анна вздохнула и сказала: "Да уж наверно не такие, а какие-нибудь  графские.
Вот у доктора в комнате лежит с гербом и короной на белом  переплете  -  это
другое дело, а от этой дряни чести нам не много, а денег и того меньше.
     - Они правы, - усмехнулся Шекспир, - и хорошая слава в Лондоне на  мне,
а худая в Стратфорде на них. В том-то и дело, Джен,  что,  пока  я  витал  в
облаках, мои женщины ступали по стратфордской земле. Поэтому я  и  имею  два
дома.
     - Разве поэтому? - повторила Джен невесело. - Когда Анна  увидела,  что
доктор принес своей жене букет, она сказала ей: "Вот твой бы отец посмотрел!
Он ведь знает название каждого цветка. Бывало, пойдем мы за мельницу, сорвет
он какую-нибудь болотную травку и спрашивает: "Анна, ну а  это  что  такое?"
Тут Сюзанна закричала: "Ой, мама, вы всегда заведете  что-нибудь  такое!  Ну
кому интересно, в какое болото вас таскал отец сорок лет  тому  назад..."  И
миссис Анна сразу замолкла. Вечером я подошла  к  ней  и  спросила:  "Мистер
Виллиам так любит цветы?" У нее уже были заплаканные  глаза,  -  там  что-то
опять вышло у Холлов, - и она мне сердито ответила:  "А  что  он  только  не
любит? И птиц, и деревья, и цветы, и песни, и еще Бог знает что!  Только  до
своей семьи - жены и детей - ему нет никакого  дела!"  Я  возразила:  "Но  и
земли и дом он купил в Стратфорде только для вас и дочерей. Его  сердце  все
время с вами". Тут она так рассердилась, что даже покраснела. "Да что вы мне
толкуете про его сердце, сударыня? Я-то уж знаю хорошо, где его  сердце.  Вы
мне хоть этого-то не  рассказывайте.  Несчастная  та  женщина,  которая  ему
поверит!" Я хотела ей еще что-то сказать, но она закричала: "Ну  и  довольно
слушать мне эти глупости! Куда ни приеду, все мне: "Ваш муж, ваш муж!.." Как
будто хотят похвалить, а на самом деле запускают  когти.  А  я  стара-стара,
глупа-глупа, да вижу, кто на что метит. Я вам говорю: забери нас всех завтра
чума - он только перекрестится. Слава Богу, наконец развязался бы и со  мной
и с дочерьми".
     Джен посмотрела на Шекспира:
     - Виллиам, зачем вы туда едете? К кому?
     Пока она говорила. Шекспир сидел и горел. Ему было так неудобно, что он
даже перестал улыбаться. Когда же Джен кончила, он вскочил и бурно обнял ее,
но она резко вывернулась и сказала:
     - Оставьте, я с вами хочу серьезно говорить.
     Но он, беспокойно и мелко смеясь (куда делось его  мужество!),  схватил
ее и уткнулся лицом в ее шею. Действительно, только того и не хватало,  чтоб
его ведьмы, собравшись скопом, поочередно совали в нос Джен печные и  ночные
горшки его семейства. И Шекспир понимал, что сейчас чувствовала Джен. До сих
пор она знала его совсем иного - легкого, веселого, свободного,  как  ветер,
избалованного успехом и женщинами, знатного джентльмена, спустившегося в  их
харчевню из голубоватого лондонского тумана. Любимца двух  королей  и  друга
заговорщиков. Он сорил деньгами  и  был  молод  -  сколько  бы  лет  ему  ни
исполнилось! - был весел и беззаботен что бы  с  ним  ни  случилось!  -  был
одинок и беспощаден в  своей  жестокой  свободе.  И  вот  теперь  перед  ней
оказался старый, больной человек, плохой муж и нелюбимый отец, который никак
не может сбыть свою перезревшую дочь и за это все семейство грызет ему  шею;
то,  от  чего  он  скрывался  всю  жизнь,  откупаясь  письмами,  деньгами  и
обещаниями, вся эта жадная, глумливая прорва наконец настигла его и  накрыла
в его последнем и сокровенном убежище - как же тут не мычать от стыда и боли
и не прятать раскаленное лицо в шею любовницы?
     - Да что ты их слушаешь? - чуть не закричал он. -  Сюзанна  поссорилась
со своим мужем - это у них на неделе два раза, чем-то затронула мою старуху,
та и раскудахталась... - Он не хотел сказать "старуху", это уже  само  собой
вырвалось, и он увидал, как Джен поморщилась. - Ну вот еще беда!  сказал  он
безнадежно. - Я вижу, наговорили тебе черт знает что, а ты и расстроилась.
     - Вы не научили ваших дочерей даже грамоте, сказала  она  задумчиво,  -
они же не могут отличить писаного от печатного. - Он осел от ее тона  -  так
горестно и искренне прозвучали ее слова. Замолчала и она. Так они и  молчали
с минуту.
     - Ах, Виллиам, Виллиам, - сказала она наконец, -  завтра  вы  будете  у
них. Что ж вы там будете делать? С кем говорить? Куда вы кинетесь, когда вам
станет невмоготу?
     - К тебе! - пылко, тихо и решительно сказал Шекспир. -  Ты  мне  теперь
заменишь всех. Ты моя последняя и самая крепкая любовь.
     Она хотела что-то возразить, но он перебил:
     - Послушай, я все обдумал. Спроси у Питера, какого коня я купил, -  для
него сорок верст - пустяк, один прогон! У старика глаза  разгорелись,  когда
он на него взглянул.
     Она посмотрела на него, словно не понимая.
     - Ну конечно, придется беречься. Я уже не буду заезжать  к  вам  каждый
раз.
     Он не докончил, потому что увидел - она плачет.
     - Джен, - сказал он обескураженно, - что это с тобой, а?
     Она быстро вытерла глаза и приказала:
     - Сядь!
     И так как он продолжал стоять, вдруг горестно крикнула:
     - Ах, да сядь же ты, пожалуйста! Мне надо тебе сказать!
     Он посмотрел на нее, отошел и сел.
     - Ну вот, - сказала она как-то тупо. - Я хотела сказать тебе,  что  нам
надо перестать встречаться.
     И только что она сказала так, как он понял, что именно этого и ждал  от
нее с самого начала разговора. И все-таки это было так  неожиданно,  что  он
вскрикнул. А она продолжала:
     - Муж знает все. Уж Бог ведает, кто ему сказал  и  что  именно.  Ты  же
знаешь, что от него не допросишься лишнего слова. Но сегодня, как  я  только
приехала, он сказал: "Милая Джен, я вызвал тебя и сам уезжаю, чтобы ты могла
хорошенько наедине  поговорить  с  мистером  Виллиамом".  Я  ему  сейчас  же
ответила, что наедине нам с тобой не о чем говорить, но, наверное,  все-таки
побледнела, потому что он даже усмехнулся и сказал: "А ты поговоришь  вот  о
чем: скажешь, что мы его по-прежнему очень любим и ценим, но останавливаться
в другой раз ему у нас не следует, и вообще, раз  он  уже  ушел  из  театра,
пусть сидит в Стратфорде". Я чувствую, что  у  меня  пересекается  голос,  и
говорю: "Джемс, что ты делаешь? Он же крестный отец нашего Виллиама".  А  он
кротко ответил: "Джен, так будет лучше для всех нас". С этим и уехал.
     Она умолкла.  Шекспир  понимал:  это  все.  Здесь  слова  на  ветер  не
бросаются. Волк подумал, решил и отрезал. А Джен  не  такая,  чтоб  идти  на
гибель. Она его любит, конечно, но больше всего она держится за свою честь и
тишину в доме. Ну, так значит, все. Не переставая улыбаться, он наклонился и
галантно поцеловал ей руку.
     - Ну что ж, - сказал  он  любезно,  -  раз  вы  уж  оба  так  решили  -
покоряюсь. Хорошо: буду сидеть дома.
     - Да жить-то ты с ними как будешь? - спросила Джен, задумчиво смотря на
него. - Как тебя там встретят? Вот о чем я думаю все время.
     Он выпрямился. Сейчас он уж полностью  владел  собой.  Так  его  всегда
укрепляла безнадежность.
     - Как меня встретит семья? - спросил он,  тщательно  выделяя  интонации
(но актеры сразу же заметили бы, что он переигрывает).  -  Странный  вопрос,
Джен. В конце концов, это же мои дочери, и моя жена, и мой дом. Я  приеду  к
своей семье и буду разводить розы. Вот и все.
     Она подошла и обняла его.
     - Ну, я рада, что ты так это принял. Но помни я тебя  люблю  и  о  тебе
думаю.
     У него сразу же потеплело у глаз (это же беда - до чего он стал плаксив
за последнее время!), но он скрыл это, торопливо поцеловав ее в висок.
     - И мне жалко, что мы так расстаемся, - сказал он. - Но Волк прав, пора
кончать. Случайная женщина и случайная смерть - две родные сестры.
     Она возмущенно вскрикнула:
     - Это, значит, я - случайная женщина?
     Он мирно поцеловал ее опять в щеку, а потом быстро  наклонился  и  стал
беспорядочно целовать ее руки - одну и другую. Это на время скрыло его лицо.
     - Не сердись! - сказал он кротко  и  беспощадно.  -  Но  когда  человек
проживет на свете пятьдесят лет, с ним обязательно случится  однажды  что-то
такое, что он  вдруг  поймет:  все  встреченные  женщины  -  случайность,  а
по-настоящему есть у него только одна старая и некрасивая  жена,  та  самая,
которая сидит и, проклиная, терпеливо ждет его всю жизнь. Вот  только  в  ее
кровати он и должен умереть, если хочет кончить по-порядочному.
     - А я? - спросила Джен обескураженно. - Как же я-то, Виллиам?
     Он пожал плечами.
     - А ты навеки останешься в моем сердце. Без твоей  любви  мне  было  бы
очень трудно, я даже не знаю, выдержал ли бы  я  эти  годы.  Ты  не  знаешь,
какими они для меня были  тяжелыми.  Но  ты  ведь  вот  меня  не  ждала,  не
проклинала, не отрекалась от меня по сто раз в день. Ты меня только любила -
и все. А любить в жизни - это все-таки, наверно, не  самое  главное.  Вот  и
получается, что ты возвращаешься к своему мужу и детям,  а  я  иду  к  своей
старой злой  жене  и  перезрелой  девке  -  своей  дочери,  потому  что  они
единственно близкие мне люди. И оба мы с тобой с этих пор будем жить  честно
и лежать только в своих кроватях, ибо, - он криво  улыбнулся,  -  должны  же
исполниться наконец слова того попа из соседнего  прихода,  который  обручил
меня с Анной. - Он улыбнулся. - Этот поп был хоть куда -  пьяница,  грубиян,
но людей видел насквозь. Он сказал тогда: "Парень, ты  женишься  на  богатой
девке, которая старше тебя на семь лет. И я вижу уже,  куда  у  тебя  глядят
глаза, - ты гуляка, парень, и человек легкой жизни, но сейчас  ты,  кажется,
уж налетел порядком, ибо у меня  тяжелая  рука,  и  кого  я,  поп,  соединил
железными кольцами, того уже не разъединят ни люди, ни Бог,  ни  судьба".  И
вот так и получилось.


        КОРОЛЕВСКИЙ РЕСКРИПТ

                                  Глава 1

     Эсквайру Саймонсу Гроу:
     "Дорогой сэр! Обращаюсь к вам с великой и покорнейшей просьбой. Вот уже
в течение пятнадцати лет я занимаюсь историей смуты в нашем королевстве и  в
связи с ней и жизнью короля-мученика. Мой труд начинается с описания детства
его величества при дворе венценосного отца его, короля Британии, Шотландии и
Ирландии - Иакова 1. Правда, я не имел возможности  работать  в  королевских
архивах, но зато все труды его  величества  -  теологические,  политические,
философские,  демонологические  и  эгзегетические  -   я   проштудировал   с
величайшей основательностью. Это-то и дает мне некоторое -  пусть  слабое  и
обманчивое - право надеяться на то, что светлый образ короля-философа в моей
книге предстанет перед потомством в подобающем ему  свете  и  величии.  Увы,
сэр, должен сознаться, что сердце мое сейчас не весьма спокойно. Слишком  уж
часто  на  уроках  (я  преподаватель  латинского  и  греческого)  приходится
приводить школярам слова великого Флакка, что уж третье поколение  рождается
и живет в пламени гражданской войны! Да избавит же нас Бог от этого!  Именно
по этой причине я решил на склоне  лет  своих  откинуть  школьную  ферулу  и
взяться за перо. Я  хочу,  пользуясь  словами  Спасителя,  отвести  слепцов,
следующих за слепым поводырем, от поджидающей их бездны. Только объяснив все
это, я могу наконец изложить свою просьбу.
     Мне стало известно, что полвека тому назад вы,  сэр,  будучи  лекарским
учеником, стояли у смертного одра некоего актера и сочинителя масок  Уилиама
Шекспира. Этот актер за несколько лет до своей  кончины  был  почтен  личным
письмом его величества, а затем  и  длительной  аудиенцией  наедине.  Как  и
следовало ожидать, беседа с монархом оставила неизгладимый след в загрубелом
сердце лицедея. Вскоре после этого он покинул подмостки и уехал  на  родину,
чтобы провести последние годы  в  мирных  трудах  и  размышлениях.  Вот  это
чудесное преображение я и хотел бы с соответствующими комментариями внести в
свой труд. Однако никаких подробностей и  даже  подтверждений  этого  факта,
который к тому же отрицается весьма многими, я не имею.
     Ничего  существенного  не  дало  мне  и  знакомство  с  собранием  пьес
покойного,  выпущенных  посмертно  его  сопайщиками.  Это  беспорядочное   и
утомительное  нагромождение  непристойных,  грубых  и  кровожадных   зрелищ,
большей частью списанных у древних (со  смешной  важностью  или  невежеством
издатели именуют их то трагедиями, то комедиями). Но  если  столь  безмолвны
сочинения-покойного, то не открылись ли его  уста  в  предсмертный  час?  Не
поведал ли он в ту пору кому-нибудь из близких самое дорогое достояние  свое
- сокровенную сущность беседы с королем-мыслителем?  Утверждают  также,  что
мистер Шекспир весь остаток жизни тщательно хранил и даже  прятал  от  своих
близких письмо его величества, а после его смерти оно вообще пропало. Но так
ли это? Нельзя ли предположить, что драгоценнейший манускрипт сей еще до сих
пор хранится у кого-нибудь из наследников и что, чтя память  покойного,  они
согласятся через меня познакомить с ним мир? Однако где эти наследники,  кто
они и как их искать? Вот с  этими  вопросами  я  и  обращаюсь  к  вам,  сэр.
Сознаюсь, кроме того, что мне очень бы  хотелось  прибавить  ваше  почтенное
имя, со всеми подобающими ему титулами, к  тому  списку  лордов,  философов,
графов и пэров, удостоивших мой труд своим вниманием и  поддержкой,  который
будет помещен в предисловии. Равно так же я был бы вам благодарен  за  любое
сообщение о бумагах и рукописях покойного, которые в какой-то мере могли  бы
быть использованы в моем труде. В последнее время мистер Шекспир  работал  в
труппе, которой по соизволению монарха было  присвоено  звание  королевской.
Именно в этой связи меня заинтересовала его пьеса "Макбет". Самый замысел ее
и некоторые подробности текста как будто указывают на то, что сам монарх мог
указать лицедею на..."
     Последний лист или листы утрачены.  Но  вместе  с  этим  письмом  лежит
черновик другого, ответного:
     "Уважаемый сэр!  Ваше  любезное  письмо  я  получил  и  спешу  на  него
ответить, хотя боюсь, что скорее разочарую вас, чем обрадую.  Вы  совершенно
правы:  я  в  действительности  некоторое  время  пользовал  сэра   Виллиама
Шекспира, в ту пору уже находящегося на смертном одре, но не был  с  ним  ни
близко знаком, ни тем более дружен. Не могу также представить себе, кому  бы
из домашних он мог доверить те сведения, которые вы  разыскиваете.  Кажется,
никому.
     Если же вас  интересует  история  моего  знакомства  с  покойным,  могу
сообщить, что привел меня к нему его зять, а мой дальний родственник  доктор
Холл, ныне тоже  уже  давно  покойный.  Произошло  это  наперекор  воле  его
домашних, которые вообще не терпели около  больного  посторонних.  Покойный,
впрочем, платил и домашним тем же - вот почему я не думаю,  чтоб  кто-нибудь
из его потомков мог бы быть в чем-нибудь вам полезен. Что касается  бумаг  и
рукописей, то о них я ничего достоверного сообщить не могу. Кажется, актеры,
друзья покойного, что-то подобное действительно  нашли  и  увезли  с  собой.
Помнится, что какой-то такой разговор при мне был, но ничего более точного я
сказать не могу. Что же касается письма его королевского  величества,  то  я
сейчас вспоминаю, что действительно слухи о нем по городу ходили, но я так и
не знаю, видел ли его кто-нибудь из друзей  и  родственников  покойного.  Но
кажется, что нет. Очень сожалею, что, кроме  этих  отрывочных  сведений,  не
могу сообщить вам ничего иного, действительно достойного вашего  внимания  и
труда, вами затеянного".
     Отрывок из второго письма тому же адресату.  Начало  не  сохранилось  -
черновик.
     "... от безусловно смертельного удушья, протекающего до  того  довольно
вяло и вдруг приобретшего галопирующее течение. Кроме  того,  здоровье  его,
как говорили мне близкие, и без того не весьма крепкое (все мужчины  в  этой
семье  умирали  рано),  было  подорвано  многолетним  служением   там,   где
требовалось чрезвычайное напряжение гортани, а значит, сердца  и  легких.  Я
имел горькое счастье присутствовать при последних минутах покойного  и  могу
увы! - засвидетельствовать, что ни в предсмертном бреду, ни при  прощании  с
близкими мистер Шекспир не  произнес  ничего  такого,  что  представляло  бы
философский  или  государственный  интерес.  Умер  он,  однако,  как  добрый
христианин,  приняв  святые  дары,  помирившись  с   домашними   и   разумно
распорядившись своим имуществом. Даже мне,  юнцу,  человеку  совершенно  ему
постороннему, доктор Холл вручил от его имени 20 шиллингов и  два  пенса  на
покупку памятного перстня, который я и до сих пор ношу на  пальце.  Жене  же
своей он завещал вторую по качеству кровать,  что  вызвало  тогда  же  много
разговоров.
     Погребен сэр Виллиам в той же церкви Святой  Троицы,  в  которой  он  и
воспринял таинство крещения. Как мне  передавали,  лет  двадцать  пять  тому
назад наследники  его  водрузили  над  могильной  плитой  раскрашенный  бюст
покойного. Мистер Шекспир изображен таким, каким  он  запомнился  близким  в
последний год жизни. Вот, пожалуй, и все, что могу сообщить дополнительно  в
ответ на ваше второе письмо. Примите же, сэр..."
     Написал, бросил перо и вышел в сад. Была уже ночь,  было  очень,  очень
тихо, кузнечики не стрекотали, и он опустился на скамейку, сник и задумался.
Вот за эти пятьдесят лет была война, резня, палач поднимал за волосы  голову
короля и мотал ее перед толпой; кости лорда-протектора, вырытые  из  могилы,
качались  на  виселице,  -  а  этот  чудак  все   интересуется   королевским
рескриптом, королевской аудиенцией, еще какой-то такой же ерундой. А что  он
может ему рассказать? Разве после всех этих событий не испарилось у него  из
памяти почти начисто, что он пережил полвека тому назад,  стоя  у  изголовья
той кровати? Разве помнит он все это? Разве не забыл начисто все?

     Нет, не забыл ничего и помнит  все.  Вот  как  это  было.  Свел  его  с
доктором Холлом хозяин трактира "Корона", некий Джеймс Давенант - угрюмый  и
молчаливый,  хотя  по-своему  добродушный  человек  с  глубокими,   волчьими
складками на щеках. А сам-то он в ту пору был молодец хоть куда! Его  так  и
звали "неистовый Саймонс" и "Саймонс-молодец", потому что он ничегошеньки не
боялся! И, Боже мой, как он нравился тогда женщинам и там,  в  Кембридже,  и
здесь, в Оксфорде! И как это злило сводную сестру, у которой он гостил! И  в
дом Волка он вошел в  тот  вечер  растерянный  и  расстроенный  по  этой  же
причине. Был скандал. Он только что насмерть поругался с сестрой,  преподнес
что-то хорошее ее мужу - этакому бычине с круглым лбом и маленькими глазками
на сизом лице - и скатился к себе упаковывать чемоданы. За этим и застал его
посланный за ним поваренок. И сначала он, даже не выслушав ничего,  крикнул:
"А шли бы они все..." - но сразу же одумался, поднялся и сказал: "Сейчас". И
прицепил шпагу. Когда они с хозяином вошли в гостиную, доктор Холл сидел  на
кресле возле стола и что-то тихо внушал жене Волка. Та стояла рядом. Рука ее
лежала на спинке кресла, около затылка Холла. Она слушала, наклонив красивую
белокурую голову, и  улыбалась.  Саймонс  знал:  она  всегда,  когда  с  ней
говорят, улыбается так - неясно и загадочно. И всегда эта улыбка бросала его
в пот. А в доме, очевидно, только что отобедали: пахло жареным луком, стояла
грязная тарелка с ложкой и обглоданной костью, валялся комок салфетки. Когда
они - хозяин и он - вошли в  комнату,  доктор  сразу  поднялся  с  кресла  и
оказался высоким, худощавым  господином  солдатской  выправки,  со  светлыми
холодными глазами. Он взглянул на них и  сказал:  "Минуту!  Вымою  руки!"  и
исчез.
     Миссис Джон поглядела на мужа, мельком  скользнула  взглядом  по  нему,
завсегдатаю  "Ко