роны",  взяла  тарелку,  салфетку  и  тихонько  вышла.  Волк
отодвинул от стены кресло  и  сказал:  "Присаживайтесь,  пожалуйста".  Потом
посмотрел на подсвечник и негромко хлопнул в ладоши. Вошел поваренок.
     - Замени, - спокойно приказал Волк. - Стой! Принесешь  две  бутылки  из
бокового шкафа и три бокала! Но я же не сказал тебе  "иди"?!  Захватишь  еще
жбан грушевой воды. Иди!
     Доктор вернулся и подошел прямо к нему. Голубые глаза его сияли.
     - Ну, здравствуйте, здравствуйте, дорогой,  сказал  он,  сжимая  ладонь
Саймонса в своих тонких, сильных и горячих пальцах. - Здорово? - спросил  он
вдруг удивленно. -Очень здорово! Вот этого красивого молодого джентльмена  я
в последний раз видел двадцать два года тому назад,  когда  ему  исполнилось
три дня от роду. И тогда мы так пили за  его  здоровье,  что  моя  кузина  с
кровати сказала: "Ох, чувствую, он тоже пойдет в отца". А ее муж  -  у  него
была бондарная мастерская, и сам он был вырублен  как  из  черного  мореного
дуба - ответил: "И на здоровье! Пусть хлещет, пока из него не попрет. Только
бы не стал безбожником". Ну вот, я вижу по нему, хоть первая часть пожелания
исполнилась, а? Так, коллега, да? Что ж, стали  врачом  и  не  хотите  знать
своего дядю? Вот это уже нехорошо! - Он повернулся к Волку: - Мистер Джеймс,
ведь он и в самом деле не знает, кто с ним говорит. (Волк чуть  улыбнулся  и
двинул одним плечом.) Да дядя я ваш! Дядя! Доктор Джон Холл  из  Стратфорда,
если разрешите представиться! - закричал он. - Что ж,  дорогой  племянничек,
вот говорят, что вы частенько бываете в наших местах, каждый год  гостите  у
сестры - привет ей, кстати сказать, привет и лучшие пожелания! и никогда вам
не захотелось навестить своего дядю? Пожить у него хоть недельку,  а?  Может
быть, я, конечно, как врач и немного стою перед вашими светилами, но...
     Холл как врач стоил очень  много  и  хорошо  знал  это.  Его  имя  было
известно даже в Кембридже и Оксфорде, За это его люто ненавидели  здесь  все
местные лекари и аптекарь, лекарствами которого он не пользовался  (кажется,
они не сговорились о барышах). Саймонс посмотрел на  дядю  (хотя  какой,  по
совести, дядя? Троюродный брат его матери!). Лицо у доктора  было  такое  же
худощавое, солдатское и сильное, как и он сам,  он  говорил  и  улыбался,  а
светлые глаза не улыбались - они были пристальны и неподвижны. В  это  время
появился поваренок с подносом, и Волк, прерывая  излияния,  сел  за  стол  и
изрек:
     - Ну, со свиданьем.
     И все тоже сели за стол.

     После третьего бокала Волк вдруг негромко заговорил о новых порядках  в
оксфордских колледжах. Доктор молчал. Волк пожаловался на какой-то скандал у
него в "Короне". Участвовали юристы и богословы. Доктор сказал, что студенты
всегда буянят. Когда им и не побуянить, если не в молодости.  Волк  ответил:
так-то это так, но  вот  у  него  был  уже  с  лордом-канцлером  один  очень
неприятный разговор, и тот повышал голос  и  под  конец  повернулся  спиной.
Доктор ответил, что вот уж точно нехорошо, лорд не гот  человек,  с  которым
можно пошутить. Волк кивнул головой и сказал, что вот теперь он и не  знает,
чем все это кончится. Доктор сначала только молча и досадливо  махнул  рукой
("А, сойдет!"), но потом вдруг поставил свой бокал на  стол  и  сказал,  что
молодежь сейчас совсем не  умеет  веселиться.  Раньше  вот  и  веселья  было
больше, и учились лучше. Поэтому и врачи старые ценятся выше новых, хотя эти
новые и  напичканы  всякими  премудростями  века.  Тут  Волк  возгласил:  "Я
поднимаю бокал  за  старика  Гиппократа".  Все  чокнулись  и  выпили.  Снова
поговорили об университете, и доктор сказал о том, что для новых бакалавров,
лиценциатов и магистров медицина сделалась ремеслом и в этом ее гибель.  Она
не ремесло, а искусство, муза - поэтому овладеть ею может только  избранный.
Больной  должен  чувствовать  врача  и  верить  ему.  И  врач  тоже   должен
чувствовать больного - вот так! - и доктор вознес над  канделябрами  сильную
белую руку с тонкими, гибкими пальцами. И  еще,  сказал  доктор  Холл,  врач
должен  быть  человеком  ровным  и  успокоенным.  Никаких  девок  и  никаких
привязанностей вне семьи!
     - У вас есть невеста? - спросил он вдруг Гроу строго.  -  Зря!  Мы  вас
обязательно женим. Вот приедете ко мне... Я слышал, что у вас с сестрой  тут
какие-то нелады? Ладно. Поживите-ка у меня недельку, и все наладится.
     Затем, непонятно как, разговор перекинулся на театр, и тут доктор  Холл
вдруг по-настоящему разволновался и разгорячился. Он повернулся  к  Волку  и
сказал:
     - А я всегда говорил: театры надо закрыть! Почему, когда в городе чума,
то прежде всего разгоняют актеров? Почему тогда окуривают  можжевельником  и
посыпают известью даже то место, где стояли их грязные балаганы? Потому, что
нет у черной смерти слуг вернее и  проворнее  этой  сволочи!  Ну  а  старого
актера вы когда-нибудь встречали? Никто из них не доживает  до  шестидесяти!
Вот хотя бы взять семью моей жены. У нее и дядя и отец актеры. Так вот, дядя
умер, когда ему не было  еще  тридцати,  а  отец...  -  Он  махнул  рукой  и
потянулся через стол.
     - Что отец? - спросил Волк.
     Холл, не отвечая, хмуро взял бутылку, посмотрел ее на свет, поболтал  -
она была пуста, - снова поставил и  хлопнул  в  ладоши.  Поваренок  появился
мгновенно. В руках у него был поднос. Он аккуратно  поставил  его  на  стол,
снял бутылку и, откупорив между коленями, сколупнул с горлышка глину. Доктор
Холл, не ожидая других, хмуро  протянул  руку  с  бокалом.  Насупившись,  он
смотрел, как стекает в синее узорчатое стекло черная и тягучая, как  деготь,
густота.
     - Хватит! - стукнул он бокалом о стол и снова повернулся к Волку.  -  Я
же говорил, ему надо лежать и ни о чем не думать. А главное -  гнать  в  шею
всех этих приятелей. А он пьет с ними. (Волк что-то хмыкнул  или  возразил.)
Да нет, пьет, пьет! А совести у этих людей нет. Когда он уже не может лежать
на боку, они ему подкладывают подушки под спину. Ну конечно,  они  здоровые,
как кони, у них и легкие, как мехи, им бы колесо крутить,  а  не...  Ничего,
ничего, поорут на сцене лет пять-шесть - тоже станут такими же! А ведь  вот,
когда я им говорю, что это лежит их собственная смерть и глядит на них  чуть
не из могилы, - они не верят и смеются! И вот  клянусь,  он  сжал  кулак,  -
женою и детьми клянусь: буду последним подлецом, если ко  мне  сунется  хоть
один из них. Говорят: "Мы его любим, он наша гордость". Любят они  его!  Как
же! Пить они с ним любят - вот это верно.  Ну  и  советы  его  им,  конечно,
нужны! А по-моему так: рассчитался человек, ушел к своей семье - так  оставь
его в покое! Оставь ты  его,  ради  Господа!  Дай  ему  хоть  последние  дни
побывать со своими. Так ведь нет! Без его советов они, видишь, никуда.
     - Да, - согласился Волк, - мистер  Виллиам  знает  сцену,  это  так!  И
зрителей он тоже чувствует вот как вы больного,  пятью  пальцами!  Это  тоже
так.
     - Ну и вот, - кивнул головой доктор, - говоришь с ними: "Тише, господа,
поаккуратнее, никаких волнующих разговоров  и,  главное,  ненадолго!  Вот  в
столовой накрыт стол, милости просим туда". Ну,  входят,  действительно,  на
цыпочках, он увидал их: "А! Друзья..." - и пошло! Через пять минут весь  дом
вверх ногами. Гогочут, жрут, ржут, пьют! Одной мало - за другой побежали  на
конюшню! Фляги у них в сумках. Хором  песню  затянут.  Так  до  ночи.  Утром
встанут - то же самое. Потом еще вечером. Еле-еле их выпроводишь. Уедут.  Он
доволен. Лежит, улыбается. "Нет, мы еще  поживем.  Это  я  так,  распустился
немного". Наденет сорочку с кружевами, побреется, возьмет своего Плутарха  -
листает, думает, внучку позовет, иногда даже с женой о хозяйстве  поговорит.
А ночью  -  припадок!  Бегут  за  священником!  Вытаскивают  завещание!  Где
нотариус? Бегите за нотариусом! Ну и конечно...
     Доктор с маху выпил и снова налил себе доверху бокал.
     - Что конечно? - спросил Волк. Пока доктор говорил,  он  не  спускал  с
него глаз.
     - Конечно, уже не встанет, - сердито отрезал доктор и вдруг ударил себя
костяшкой в грудь. - А что я могу с  ним  сделать?  -  спросил  он  с  тихой
яростью. - Ну что, что, что? У  него  уже  нет  ни  сердца,  ни  легких,  он
тридцать лет рвал их на потеху  всякой  сволочи.  Теперь  у  него  разлилась
желтая жгучая желчь, и легкие каждый  день  теряют  влагу.  Когда  испарятся
последние капли, жар поднимется до грудобрюшной  перегородки  и  сварит  его
целиком. Так учит великий Гиппократ,  -  так  что  же  я  могу  против  него
сделать? Что? Что? Что?
     И вдруг по щекам его поползли слезы, настоящие слезы  злобного,  сухого
человека.
     Волк осторожно поднялся и вышел. Джен осталась сидеть. Она  глядела  на
доктора широко открытыми глазами, и взгляд ее теперь был очень прост и ясен.
     - Ничего, - сказал ей доктор Холл безнадежно, - ровно ничего не могу  я
сделать. - Кивнул Саймонсу на бутылку: - Пейте, молодой человек!


                                  Глава 2

     Когда-то и где-то  он  написал:  "Умеренная  скорбь  право  умерших,  а
чрезмерная скорбь - враг живых". Он не скорбел - он  просто  умирал  и  знал
это. И одно утешение у него все-таки было. Он умирал в хорошем месте  -  там
же, где родился. Как старое дерево,  он  чувствовал  эту  землю  всей  своей
кожей. И были дни, в которые смерть от него как будто отходила. В эти дни он
просыпался вдруг веселый, бодрый, брился,  умывался  над  тазиком,  требовал
свежую, хрусткую сорочку с обшлагами,  смотрелся  в  зеркало,  сидел  поверх
одеяла, читал и думал: "А  может,  и  обойдется!  Вон  сколько  раз  к  отцу
вызывали священника..." И был бодр  до  вечера.  А  к  вечеру  в  груди  его
ссыхался какой-то колючий комок, и он не мог уж сидеть и полулежал,  но  все
еще старался обмануть себя, сдержаться и не кашлять. Но кашель все равно уже
был в нем, он нарастал, рвал грудь, душил, клокотал, лез вверх по  горлу,  и
через несколько минут уже спешили домашние, несли полотенца и звали доктора.
     Все двигалось неясно, как в угаре или  в  грани  большого  хрустального
кубка (ему такой привезли из Вены). Свечи горели радужными мутными  пятнами,
люди  говорили   шепотом,   ходили   неслышно.   Он   лежал,   вытянувшийся,
обессиленный,  с  начисто   опорожненной   грудью.   Потом   он   переставал
существовать и приходил в себя от противного, приторного  запаха  болезни  -
это его обкладывали горячими выжатыми полотенцами.  Потом  жесткие  холодные
пальцы доктора уходили ему под ребра, в живот, на сердце снова клали горячую
тряпку, а он кричал и хотел ее сбросить. "Потерпите,  потерпите,  -  говорил
доктор властно, - сейчас все пройдет". И верно,  через  несколько  минут  он
забывался. А утром просыпался  умиротворенный,  тихий  и  как  будто  совсем
бестелесный. И опять лежал и думал: нет,  все-таки  хорошо,  что  он  здесь,
хорошо, что у него все в кулаке, - дом, где его  родили,  церковь,  где  его
крестили, школа, где его учили, дом, из которого он ушел, и дом, из которого
его вынесут. Как на круге башенных часов, - все можно обойти  за  час.  А  у
него на это ушло пятьдесят два года! Боже мой, Боже мой! Боже  правый!  Боже
сильный! Боже крепкий! Зачем же ты все это так устроил? Ведь все  и  было  и
как будто не было, все как на яву и все во сне, а вот когда  умру  -  именно
это и назовут моей жизнью.
     А сад возле дома ему все равно нравился, он любил зиму: ранний пушистый
снег, мягкую, нежную порошу, кисти на вязах и  белые  колокола  на  елочках.
Любил весну, ее грязь и ростепель, бурые ручьи. Стайки белых бабочек  обсели
лужу, колодец в плюще и  около  него  желтовато-зеленые,  хрупкие  и  липкие
стебельки,  -  он  знал:  летом  здесь   сомкнутся   ряды   лилово-багровых,
таинственно сизых и крапчатых, как щука, меченосцев,  и  они  совсем  скроют
колодец, а когда колодец засквозит вновь, то будет  уже  осень,  и  все  эти
ирисы, лилии, нарциссы согнутся, пожелтеют и повянут; с деревьев  посыплется
листва, и весь колодец - вся черная вода его - усеется багровыми и  красными
корабликами. Раньше он любил в такую пору стоять над прудом и смотреть,  как
их гонит ветер, но сейчас он знал - этого  уже  не  увидать.  Осень  не  для
таких, как он. Но вот на эту весну и даже на лето он еще надеялся. И смущало
только одно: однажды, осматривая его, зять вдруг сказал деловито: "Нельзя же
вас на целый день бросать на детей и женщин: я съезжу  в  Лондон  и  захвачу
оттуда своего  помощника".  Он  тогда  смолчал,  а  когда  доктор  собирался
уходить, спросил: "А зачем вам помощник? Разве мне стало хуже?" Доктор -  он
стоял уже около двери и тихонько  толковал  о  чем-то  с  женой  -  ответил:
"Почему хуже? Просто вы больны - и все тут! А болезнь требует ухода! У  меня
есть на примете один человек, я думаю, он вам придется по вкусу - студент!"

     После второй бутылки доктор Холл сказал:
     - Ну, так я думаю, что мы уже сговорились, я хочу  прибавить  вот  что.
Вы, наверное, из наших разговоров поняли, что больной совсем не из легких?
     Гроу кивнул головой. Да, это-то он уже понял.
     Холл в раздумье погладил двумя пальцами подбородок.
     - Совсем, совсем не из легких, - повторил он, наоборот, это  сложный  и
трудный больной. Со всякими причудами.
     - Да знаю я актеров! - сказал Гроу.
     - А! Это все не то, - досадливо поморщился Холл. - Таких вы не  знаете.
Он пайщик, руководитель королевской труппы, его вызывали  во  дворец,  и  он
говорил с королем! У него хранится рескрипт.
     - Да, это так! - кивнул головой Волк. - И от этого они  уже  никуда  не
уйдут.
     - Было время, когда некоторые молодые люди из знатнейших  фамилий...  -
продолжал Холл и вдруг остановился.
     - Но это было в  молодости,  -  объяснил  Волк.  -  В  дни  его  ранней
молодости все это было. Потом этого уже не стало.
     Помолчали.
     - Ну так вот, трудный больной, - заговорил доктор, -  как  все  актеры,
мнителен и вспыльчив. И язык как бритва! К этому нужно быть готовым.
     - Но зато и отходчив, - сказал Волк, - не надо только говорить ему  под
руку. От этого Боже избави, конечно, но после он сам все поймет.
     "Так что же это за актер  такой?  -  подумал  Гроу.  -  Во  дворец  его
вызывают, с королем он беседовал! Пайщик! Рескрипт! Дом двухэтажный. Дочка у
него замужем за доктором! Вспыльчив, с  причудами!  Не  больно  много  среди
актеров таких! Бербедж разве?" Он было приоткрыл  рот,  чтобы  спросить,  но
вдруг остро и болезненно подумал: ну что толку спрашивать?  Ведь  от  сестры
все равно уходить надо! Это еще хорошо, что случай такой подвернулся  завтра
она проснется, а его уж нет.
     - Я не буду говорить ему под руку, - мирно согласился он, - я вообще не
буду  ему  перечить.  Профессор  Фенелл  на  лекциях  фармакопеи  нас  учил:
"Соглашайся со всеми жалобами больного - и он  согласится  со  всеми  твоими
прописями".
     - Ну, ваш Фенелл, мягко сказать...  -  недовольно  поморщился  Холл.  -
Только  избави  вас  Боже  вот  от  этого.  Если  он  заметит,  что  вы  ему
подыгрываете, он вас перестанет замечать.
     - А он это умеет, - усмехнулся Волк и взглянул на доктора.
     Опять замолчали все. Холл сидел и думал, Гроу смотрел на  него  и  тоже
соображал:  это  неспроста,  что  доктор  решил  позвать  к  больному   его,
совершенно неизвестного там человека. Значит, он точно  нужен  доктору.  Это
хорошо!
     - А самое главное - имейте в виду вот что, сказал доктор, -  не  верьте
его простоте. Ни один судья не прощупает вас так, как он. Вы и не  заметите,
как сами выложите все. Самое трудное будет скрыть, насколько он болен.
     - Скажите о семье, - тихонько напомнил Волк.
     - Ну что говорить о семье? - нахмурился  доктор.  -  Семья  как  семья!
Достойная и дружная семья! Все хорошо устроены. Болезнь главы - это  большая
скорбь для всех его родных. А в городе сэра Виллиама любят и уважают.  Не  у
каждого же хранятся письма короля! - Он проговорил это все спокойно и скучно
и с минуту просидел неподвижно, потом поднял голову и, смотря Гроу  прямо  в
глаза, окончил: - Но в то же время надо помнить: это же Стратфорд. Актеров в
город вообще не пускают. В городе только одна церковь, но  каждый  день  она
полна. А сэр Виллиам свой недуг нажил на сцене,  дома  не  бывал  годами.  В
церковь  заглядывал  только  мимоходом.  Это  не  всем  по  вкусу.  Особенно
женщинам!
     - Понятно, - кивнул головой Гроу. После нескольких стычек с сестрой  он
на этот счет вообще стал понимать очень многое.
     - Ну вот, - кивнул головой доктор, - все такие разговоры доходят  и  до
семьи, так что предупреждаю: если дочери и жена вам сгоряча  скажут  не  то,
что нужно, не придавайте этому чрезмерного значения.
     - В общем, - вдруг вмешалась Джен, и он  не  узнал  ее  голоса,  всегда
ласкового, мягкого и певучего, - хозяина в его доме не любят, и  добром  вас
никто там не встретит.
     - Н-да, - хмыкнул доктор, - н-да!
     Наступила неудобная пауза.  Все  смотрели  на  Гроу  и  ждали,  что  он
ответит, а он молчал, и тут доктор поднялся.
     - Ну что ж, - сказал он. - Вино выпито, час поздний,  пора  в  постель.
Ничего, все будет в порядке, - повернулся он к Гроу, - я  всех  предупредил,
что привезу своего ученика. За больным нужен уход. Примут вас  как  родного,
ручаюсь.
     - Ну, ухода-то там хоть отбавляй, - грустно усмехнулась Джен. -  Дочка,
внучка, жена, сестра, племянничек. И все ждут, ждут! Только не вас, конечно,
- обратилась она к Гроу...
     Доктор  вдруг  бесшумно  поставил  на  стол  кулаки  -  не  положил,  а
прямо-таки поставил на стол два сильных, крепких докторских кулака.
     - Гиппократ учит, - сказал он:  -  "...  пусть  около  твоего  больного
постоянно дежурит кто-нибудь из твоих учеников,  ибо  ты  ничего  не  вправе
поручить посторонним". По-сто-ронним! А для  меня  все  профаны  около  ложа
больного - это посторонние, кем бы они ни приходились. - Он положил руку  на
плечо Гроу: - Ну, молодой человек, если ехать, то идемте спать. Завтра я вас
подниму с петухами.
     "Если бы не сестра, - подумал Гроу, - не ее проклятый бычина, послал бы
я вас... А что, если их и вправду послать, а?" И сказал обидчиво:
     - А где же я лошадь возьму? Нет у меня лошади!

     Он до сих пор помнит это утро. Когда он вышел из дому с сумкой,  воздух
был тонкий, острый. Высоко  над  головой  стояла  полная  луна  -  желтая  и
светлая, как ночью.  Придорожные  кусты  только  что  пробуждались  и  сонно
перещелкивались, зато грачи с  платанов  и  тополей  около  гостиницы  орали
вовсю. Волк запретил разорять гнезда.
     Гроу постоял, подумал, потом пристроил сумку под лавкой  у  "Короны"  и
пошел к колодцу. На свежем срубе стояло деревянное ведро. Вода в нем была со
льдинками и такая холодная, что, когда он сделал глоток,  заломило  у  глаз.
Ровно в семь, как было договорено, он постучал молоточком - он висел на цепи
- в дверь "Короны". Не ответили. Он постучал еще. Снова не ответили.  Только
лениво гавкнула и сейчас же со звоном и визгом зевнула за дверью собака.  Но
тут появился поваренок и сказал, что его ждут, а  заходить  нужно  с  другой
стороны. Когда они вошли, доктор,  уже  свежевыбритый,  в  дорожном  платье,
розовый и душистый, что-то  быстро  писал  на  полоске  бумаги.  Волк  сидел
напротив. Перед ним была  раскрыта  Библия,  он  держал  палец  на  какой-то
строке.
     - Да, было, было такое, - спокойно говорил доктор, - я-то, конечно,  не
помню, но отец рассказывал. Однажды, говорит, во время такого  зрелища  Иуду
чуть не убили. Вскочили на сцену - и ну его  таскать  и  топтать.  Даже  все
скамейки поломали.
     - Ну вот видите! - сказал Волк.
     - Ну так что ж хорошего-то!  -  поднял  глаза  доктор.  -  Зверство!  А
апостола Петра, говорят, такой пьяница играл! Его каждый день из  кабака  за
ноги выволакивали и бросали около забора, а тут, - пож