Бросьте, - сказал  я,  удерживая  его  за  руку.  -  Бросьте!  Будьте
спокойны, у него все в полном порядке. И фамилия, и служба. Это  у  нас  все
время что-то не так, а у него полный порядок.
     Ночью этого же дня я сидел в своем кабинете и думал. Мне крепко  запала
в голову одна мысль, и я никак не мог отказаться от нее, как вдруг  зазвонил
телефон. Сняв трубку, я узнал голос моего шефа:
     - Алло, Ганс! Что вы сейчас делаете?
     То, что шеф позвонил  мне  так  поздно,  в  двенадцать  ночи,  меня  не
особенно удивило. Старик любил меня и звонил мне в любые  часы,  как  только
ему была нужна справка. Но именно этот звонок меня насторожил. Ведь не далее
как четыре часа назад мы расстались в редакции. Его  куда-то  вызвали,  и  я
даже помню слова, которыми мы  обменялись  на  прощание.  Он  спросил  меня,
готова ли у меня статья о прениях в парламенте. Дело шло о законе XIV  века,
который карал лиц, заглядывающих с улицы  в  чужие  окна.  Парень,  которому
впервые за четыреста лет предъявили такое странное  обвинение,  был  осужден
условно на две недели заключения, тем бы дело и кончилось, но  левые  газеты
заговорили  о  судьях   в   пудреных   париках,   цепляющихся   за   порядки
средневековья, и дело было перенесено во  вторую  инстанцию,  а  потом  и  в
третью, то есть в верховный суд. Наша газета тоже поместила обширную  статью
о законах арбалета и лука,  действующих  в  век  атомных  двигателей.  Тогда
другая сторона, крайне правая, заметила: "Если вы так против всего  старого,
зачем же тогда цепляться за средневековую формулу: "Мой дом - моя крепость"?
Почему и ее не сдать в архив,  как  безнадежно  устарелую  и  не  отвечающую
конкретным условиям современности? А то ведь повелось  так  -  как  обыск  в
редакции левой газеты или ночной арест, так поднимается крик на, весь  свет:
"Помилуйте,  нарушено   право   убежища!"   Будьте   уж   логичны,   господа
ниспровергатели!" Мы ответили, и заварилась каша. Вот  обо  всем  этом  я  и
должен был написать ученую статью, сославшись на все узаконения,  прецеденты
и судебную практику. Именно об этом мы и  говорили  с  шефом  при  последней
встрече в редакции. Он спросил тогда: готова ли статья,  и  я  ответил,  что
будет готова к утру. Он мне сказал: "Ну, я надеюсь на вас, Ганс. Тряхните их
хорошенько, так, чтобы у них вся пудра  с  париков  посыпалась".  Так  мы  и
разошлись. И вот ночью он звонит мне опять и спрашивает не о том, готова  ли
заказанная статья, а что я делаю сейчас. Я  ответил  ему,  что  отдыхаю.  Он
засмеялся и воскликнул:
     - И, конечно, не один?
     Я сказал, что нет, один, да и всегда в это время  я  бываю  один,  -  и
тогда он быстро, даже как-то скороговоркой, сказал,  что  коли  так,  то  он
заедет ко мне на пять минут  и  хорошо  бы,  если  бы  в  это  время  я  был
действительно один: надо поговорить.  Я  опять  повторил,  что  я  один,  и,
отложив рукопись, стал его ждать.
     Он приехал ровно через пять минут - значит, был  рядом,  -  и  когда  я
увидел его, то понял, что не зря его тон был слишком легок и бегл, а  смешок
так продолжителен. Старик приехал с серьезным разговором. Однако, как бы  то
ни было, войдя в комнату, он сразу стал кривляться. Со слоновьей грацией по-
шутил насчет подушек, разбросанных  по  дивану  ("Кто  их  разбросал?  А  не
прячется ли кто-нибудь в соседней комнате?"),  потом  сказал,  что  он  меня
обязательно женит, - в мои годы у него уже был сын, - и вдруг выпалил:
     - А знаете, между прочим, Ганс,  у  меня  был  сейчас  очень  серьезный
разговор о нашей газете.
     Тут я даже усмехнулся - до того старик не умел хитрить - и спросил  его
напрямик:
     - И обо мне что-нибудь такое?
     Он страдальчески поморщился. Я сбивал его с толку, он не мог  так,  ему
нужен  был  разбег,  разгон,  только  в  минуту  открытых  лобовых  атак  он
становился груб и даже циничен - куда более  циничен,  чем  это  требовалось
обстоятельствами разговора. Поэтому сейчас он сгоряча ответил мне:
     - Нет, о вас ничего! - Но сейчас же спросил: - А ваша статья готова?  Я
могу ее посмотреть?
     Я сказал, что еще нет, что только завтра  утром  она  будет  послана  в
типографию.
     - А что, разве и о ней шла речь?
     - Да нет, нет! - замахал  он  руками  и  быстро,  смущенно  зашагал  по
комнате. - Ух, как у вас душно! Разрешите, я открою форточку? - Он с  минуту
провозился  у  окна;  а  когда  повернулся,  то   опять   был   уже   ясным,
благожелательным и спокойным. - Дело в том, что я хотел  бы  посмотреть  эту
статью до сдачи в типографию, - сказал он наконец любезно, но твердо.  -  Вы
разрешите, конечно?
     Тут я опять повел себя как-то не так, то  есть  попросту  протянул  ему
рукопись. Он ждал от меня беспокойных вопросов, недоумений и недовольства, и
то, что я так сразу взял да выложил ему рукопись, насторожило его опять.  Он
взял ее в руки, пробежал несколько первых строчек,  уныло  воскликнул:  "Ну,
великолепно!" - и, перегнув вдвое, спрятал в портфель. (Портфель этот  стоит
особого описания: он был для меня подлинным символом его  хозяина  -  эдакая
откормленная, разбухшая жаба величиной с большого кролика, и цвет-то у  этой
жабы  был  зловещий,  какой-то  жухлый,  буро-желтый,  в  грязных  пятнах  и
разводах.)
     - Я вам отдам ее через три дня, - сказал старик.
     (Значит, понял я, посылка статьи утром в типографию  отпадает.)  -  Мне
она нужна для передовой.
     (Значит, понял я, передовую он пишет сам или передаст  ее  кому-нибудь,
во всяком случае, мне писать ее не дадут.) - Надо, знаете ли,  чтобы  газета
выработала какой-то общий  взгляд  на  все  эти  столь  умножившиеся,  -  он
улыбнулся и сделал пышный жест рукой, - скандальные правовые эксцессы.
     Ох, и как бы еще надо! Только об этом я и кричу все последние месяцы! В
чем дело, в чем дело, господа хорошие, что случилось у  нас  в  стране?  Эти
невероятные дела, беспричинные, казалось,  самоубийства,  эти  осуждения  по
законам восьмивековой давности, наконец, то, что такие древние преступления,
как убийство, похищения, изнасилования, "помолодели" до такой  степени,  что
стали достоянием бойскаутов, - все эти  трагические  и  комические  ватерлоо
нашей цивилизации, имеют же они какую-то общую почву, из которой  и  растут,
как поганки? Почему мы так захлебываемся, описывая их, и совершенно забываем
о нем, о том перегное, который их и питает своими соками?
     А старик щелкнул замочком, выпрямился на стуле и спросил:
     - Но вы не согласны со мной, Ганс?
     - Конечно, - ответил я, - конечно, согласен! Вы  отлично  сказали,  что
все это явления одного корня.
     - Вот-вот, - просиял шеф, - я так и знал, что вы меня поддержите  тоже.
- ("Я тоже тебя поддержу! Ах ты, премудрая жаба!") - И вот как раз сегодня у
меня был разговор об этом... - он замялся.
     А я прямо спросил:
     - Разговор о том, что я вас поддержу, шеф?
     Он взмахнул руками и чуть не вскочил с места. Он терпеть не мог,  чтобы
его подчиненные чрезмерно забегали вперед и угадывали его мысли.
     - Но при чем тут вы, при чем тут вы? - чуть не закричал он и  схватился
за грудь. - Ох, вот всегда так! При чем тут  вы,  Ганс?  Я  же  говорю,  что
разговор шел не о сотрудниках газеты, а обо всей газете целиком.  Ну,  боком
мы затронули и ваш отдел, конечно. - (Тут я слегка  улыбнулся,  а  он  снова
забеспокоился.) - Но это же совершенно естественно, Ганс! Если речь  идет  о
газете, то, значит, говорят и обо всех нас - ее работниках, не так ли? -  (Я
кивнул головой и он успокоился.) - И, знаете, некоторые претензии имеются, к
сожалению, имеются. Часть их я сейчас же  категорически  отвел.  Ну,  насчет
того, например, что мы печатаем уж что-то слишком много отзывов насчет казни
этих двух несчастных. Тут я им прямо сказал: "Да, мы печатали эти отклики  и
будем печатать, и тут никто нам, конечно, не указ! Мы - свободная пресса,  а
не агенты правительства, прошу это помнить!" -  С  полминуты  он  благородно
фыркал. - Но некоторую часть упреков пришлось все  же  признать.  А  что  же
делать? - он усмехнулся. -  Надо  же  быть  объективным.  Один  папа  только
непогрешим, да и то в этом кое-кто сомневается! А, Ганс?
     Тут мы немного посмеялись оба, и я предложил:
     - Бели вы, шеф, не торопитесь, то я пойду закажу кофе.
     Это для того, чтобы он посидел, подумал,  как  и  в  каком  объеме  ему
высказать мне то, что он принес в своем портфеле,  а  то  будет  целый  день
сидеть и мяться, да и мне самому надлежало собраться с мыслями.
     Ведь предстоял один из самых решительных разговоров в моей  жизни.  Он,
конечно, сейчас же ухватился за мое предложение и  сказал,  что  с  истинным
удовольствием выпьет чашку, так как у него совсем пересохло горло.  Когда  я
вернулся, он уже опять был благожелательный, улыбающийся, спокойный, положил
мне на руку благостную белую ладонь и сказал ласково:
     - Да, очень, очень хвалят ваши статьи. А  некоторые  из  них  считаются
прямо-таки образцовыми.
     Я взглянул на  него  почти  с  благодарностью.  Как-никак,  а  все  это
давалось ему с трудом. Старику было искренне жаль расставаться со  мной,  но
надо было идти ва-банк. И я спросил:
     - Но ведь они сделали и кое-какие замечания? Они не во всем,  наверное,
согласны со мною?
     Только я это сказал, а он  приоткрыл  рот,  как  я  понял,  что  зря  и
спрашивал. Чем больше я буду выпытывать, тем больше он будет прятаться. И он
мне в самом деле ответил, что нет, литературно и  даже  политически  они  во
всем согласны со мной. Но...
     - Но будьте же объективны, Ганс, есть и другая сторона вопроса. Вот  вы
ведете большой, важный отдел и - ничего не  скажу  -  очень  хорошо  ведете,
добросовестно, интересно,  принципиально,  с  самым  небольшим  уклоном.  Но
смотрите - что получается в итоге! Каждая  статья  сама  по  себе  настолько
правильна, что ни одно слово не может  быть  оспорено.  Но  в  течение  года
газета помещает по вашему отделу не одну, а около  двухсот  таких  статей  и
фельетонов, которые вы заказываете лицам определенного направления и взгляда
на вещи. Это не считая мелких заметок, подписей и хроники.  И  вот  вся  эта
масса, взятая вместе, представляет из себя уже нечто совершенно иное, -  это
кропотливый подбор фактов, пронизанных совершенно ясной тенденцией.
     Я слушал и молчал, а он продолжал:
     - Вот хотя бы взять отклики насчет  казни  этих  несчастных.  Я  сказал
тогда, что мы их помещаем и будем помещать, - это, конечно, не  только  наше
право, но и прямая обязанность. Но ведь, друг мой, признаюсь, сказав так,  я
сейчас же подумал: да, но ведь наши отзывы - это все туфли с одной ноги. Все
они хором клеймят  и  осуждают,  -  только  клеймят  и  осуждают!  -  но  не
осужденных, а осудивших, то есть не  преступников,  а  правительство.  Иными
словами - мы предоставили нашу газету для огульного охаивания всей  правовой
системы  нашего  великого  и  великодушного  друга,   хорошенько   даже   не
разобравшись, чем же эта система так нехороша и кому она так не понравилась.
Ну, ведь, знаете ли, это похоже уже не только на вмешательство во внутренние
дела другой страны, но и на прямую идеологическую диверсию.
     Я смотрел на него. Он говорил пока еще тихо и ласково, но так как  лицо
его уже слегка порозовело, а глаза поблескивали, я знал, что  теперь  он  не
остановится, не высказав всего.
     - Так вот, - продолжал он, - я и подумал: "Полно, да правильно ли  это?
Кому это надо? На кого же мы работаем? " И, признаюсь, спросив себя  так,  я
не нашел что ответить.
     "Ничего ты не подумал, - понял я, - это все там тебе  вбили  в  голову.
Для этого и вызывали..." Но сказал-то я совсем другое:
     - А почему вы не ответили им, шеф, что не далее как в последнем  номере
мы поместили за полной подписью кряду целых пять писем, одобряющих  приговор
суда и казнь?
     - Ну да, - ответил он грубовато, - мы их поместили, это  так,  конечно,
но, дорогой мой Ганс, то, что вы поместили в газете, - давайте  уж  говорить
прямо! - это не отклики, а выкрики. Да, да!  Истерические  выкрики  каких-то
пьяных молодчиков ку-клукс-клановского типа. И поместили их вы,  дорогой,  -
он говорил уже не "мы", а "вы", - поместили  вы  их  на  одной  странице,  а
напротив,  на  развороте,  дали  обстоятельную  и,   надо   сказать,   очень
убедительную  статью  о  роковом  падении  правового  чувства  у  масс  и  в
доказательство привели как раз пять  этих  писем.  Вы  думаете,  это  прошло
совершенно незамеченным?
     Положив руки на подлокотники, я смотрел ему прямо  в  глаза  и  слушал.
Ведь ясно же, что он принес в своем портфеле уже  готовый  ультиматум  и  не
уйдет, не поставив его передо мной во всей его грозной нерушимости. Шеф  был
сговорчивым редактором, он мог бесконечно долго закрывать  глаза  на  работу
какого-нибудь отдела, который проводит определенную линию, даже на  то,  что
на его голову за это льют помои и  изощряются  в  самой  неприличной  ругани
правые газеты, - это  ведь,  в  конце  концов,  только  поднимает  тираж.  С
истинным величием выносил он  также  стрелы  сатирических  журналов,  угрозы
анонимов, развеселые звонки хулиганов и даже то,  что  кое-какие  объявления
ускользнули от нас к соседям. Эти жертвы поднимали репутацию газеты. Но ведь
жертва жертве рознь, и одна угроза не  похожа  на  другую.  Иногда  ласковый
совет помолчать и подумать весит во сто раз больше  всех  истошных  угроз  и
криков. А именно такой совет ему, по-видимому, и дали.
     Я ответил ему, что и у таких писем свои читатели : есть не один десяток
тысяч таких, для которых крик "Бей предателя!" убедительнее всех  статей  на
свете о праве и справедливости. Вспомните дело Дрейфуса.
     Он мне ответил грубовато, хотя все еще ласково:
     - Бросьте, Ганс! Это у вас попросту  бесцельная  болтовня.  Никого  эти
ослиные вопли убедить не могут, и вы хорошо  знаете,  что  подбирали.  Будем
хоть честными друг с другом.
     - Честными? - переспросил я и пожал плечами. Это взорвало  его,  но  на
этот раз он еще сдержался.
     - И объективными, Ганс, да, еще, кроме того, и объективными!  -  сказал
он. - Да будет выслушана и другая сторона. Это  же  основное  правило  нашей
юриспруденции. И когда суд его нарушит не в пользу обвиняемого, вы,  юристы,
ведь черт знает что поднимаете. А в газете, которую выписывают сотни  тысяч,
а  читают  миллионы,  вы,  судья  праведный,  сами  отбираете   нужных   вам
свидетелей. Да еще как отбираете!
     - Постойте, - сказал я, глядя  на  его  покрасневшее  лицо  с  тяжелыми
глазами. - Но ведь для того, чтобы  выслушать  эту  другую  сторону,  нужно,
чтобы она не только была налицо, но еще и умела по-людски говорить и писать.
     Этого он только и ждал, - сразу просветлел, успокоился,  ударил  пухлой
ручкой по своей откормленной рыжей жабе, и она глухо квакнула, подпрыгнула и
развалилась, а "он полез в ее нутро и с легкостью фокусника выхватил  оттуда
четыре листика бумаги, сложенные вдвое.
     - Ну, а это? - спросил он скромно и торжественно.
     Две недели тому назад я действительно получил это письмо по  почте,  но
не опубликовал его, а спрятал в одну из  папок.  Теперь  шеф  сидел  и  тряс
передо мной его  копией.  Я  хорошо  знал  историю  автора  этого  письма  -
редактора пронацистской газетки "Факел", выходившей в  нашем  городе  в  дни
оккупации. Этот редактор вдруг исчез, как сквозь  землю  провалился,  в  тот
день, когда в наш город вошли союзные войска и первой запылала редакция  его
газеты.
     С полгода он прятался по предместьям, а потом  его  поймали,  судили  и
приговорили к каторжным работам. Он  даже  где-то  не  то  год,  не  то  два
просидел за решеткой, но кто его судил, где это  было,  а  главное,  как  он
освободился, я так и не знаю. Важно то, что вот уже с год он гулял по нашему
городу, а судя по тому, что все газеты нашего города получали его письма под
копирку,  снова  готовился  спасать  мир.  Только  теперь  он   ратовал   за
демократию, а особенно не  мог  нарадоваться  на  ту  ее  энергичную  форму,
которая была, по его словам, исполнена  решимости  защищать  свое  достояние
"всеми доступными ей средствами, от атомной бомбы  до  электрического  стула
включительно ". "Лучше пойти на риск атомной  войны  и  полного  физического
уничтожения человечества, чем потерять хоть что-нибудь из нашего  священного
достояния, - писал он в одной из таких статей, - пусть лучше падают  на  нас
атомные бомбы, чем падет у нас наша  демократия".  Я,  конечно,  никогда  не
решился бы отправить это письмо в корзинку или редакционный архив, но передо
мной лежало письмо этого же человека, написанное двенадцать лет назад. Тогда
он  писал:  "Нас  совершенно  зря  зовут  антикоммунистами,  -  истина   тут
заключается в том, что коммунизм и коммунисты действительно являются  первым
и главным объектом нашего нападения, но так же энергично  и  последовательно
мы боремся  против  любой  формы  демократии  и  демократизма,  даже  против
простого   либерализма,   одним   словом,   против   всякого   учения    или
государственного строя, который кладет  в  основу  безоговорочное  признание
равенства одного человека другому".
     Я  хранил  тогдашнее  письмо,  двенадцатилетней  давности,  и   письмо,
полученное мной десять дней назад, в  одной  и  той  же  папке  и  собирался
поместить их в одном номере газеты.
     Но этого шеф как раз и не знал и мое молчание понял по-своему.
     - Вот поэтому-то, Ганс, нас и обвиняют в подыгрывании красным, - сказал
он поучительно и спрятал письмо.
     До сих пор с начала этого разговора, да и всю эту неделю, если говорить
начистоту,  мне  было  довольно-таки  тоскливо,  но  тут   я   по-настоящему
разозлился  и  на  какую-то  долю  секунды  вдруг  увидел  не  себя  и  его,
зарвавшегося  сотрудника  и  добродушнейшего  шефа  самой   большой   газеты
департамента, а совсем других людей и другое время. Как это  бывало  уже  не
один раз в течение последнего полугодия, я на  одну  секунду  опять  пережил
тревожный рев сирены, кошачий визг флейт и грохот барабанов -  всю  страшную
музыку триумфальных маршей захватчиков в оккупированном городе. И в  глубине
этих годин я опять увидел зал, увешанный гипсовыми мордами обезьян, глубокое
кресло, в котором сидел мой отец, -  худощавый,  щупленький,  с  растерянной
улыбкой и близоруко моргающими глазами, - а перед ним стройную, злую, сухую,
подтянутую  фигуру  офицера  оккупационной  армии;  увидел  я   и   себя   -
растрепанного мальчишку, вплотную прижавшегося лицом к неплотно  затворенной
двери, пахнущей сосной и воском. Все это было  страшно  далеко  и,  конечно,
совершенно непохоже на сегодняшний разговор, но и там  ведь  все  начиналось
каким-то документом, и там приводились доводы,  и  там  далеко  не  сразу  и
совсем не свирепо звучали ласковые, осторожные угрозы, и даже не  угрозы,  а
просто предупреждения. И, вспомнив все это, я не  мог  уже  ни  хитрить,  ни
вести игру, а мягко, но прямо  спросил  шефа,  так  прямо,  как  никогда  не
осмеливался спрашивать раньше:
     - Так что же вы хотите мне предложить, господин Ланэ?
     Именно "господин Ланэ" - так его в те годы  называла  и  моя  мать.  Он
вздрогнул от неожиданности, но тут внесли кофе -  великолепньй  мельхиоровый
кофейник моей матери со  стеклянным  верхом,  с  массой  ситечек,  фильтров,
отстойников, каких-то колес и суконок, - и я захлопотал над столом.  Пока  я
расставлял чашки, он смотрел на меня и думал, а потом бросил бумагу  обратно
в портфель, застегнул его и, улыбаясь, сердечно и дружески приказал:
     - Ганс, это все надо прекратить.
     - Да? - спросил я.
     И  так  как  в  моем  голосе  не  было  действительно   ничего,   кроме
любопытства, это взорвало его опять. Он тяжело отшвырнул мягкий  портфель  -
он мягко шлепнулся на кресло - и почти закричал:
     - Да, да, все это надо прекратить раз и навсегда!  Если  в