"Ну, химия, говорит, потом, а сначала собаки".
     "Да какие собаки? Ну их к Богу! Ведь по собакам я не специалист.  Драл,
правда, с дохлых шкуры в детстве, но с тех пор сколько времени-то прошло,  я
теперь и не помню даже, с чего начинать. Я же вам объяснил: я больше  насчет
агроудобрений: всякие  там  азотистые  соли,  суперфосфат,  золы  различные,
костная мука и тому подобное. Может быть, это потребуется? Ведь  институт-то
Агрохимический".
     Посмотрел он на меня, усмехнулся.
     "Нет, говорит, этого не потребуется. Потом  вы,  конечно,  будете  и  в
самой лаборатории использованы, люди нам нужны, но пока вот при собаках".
     "Ну, ладно, говорю, что  с  вами  поделаешь.  При  собаках  -  так  при
собаках, пес с ними, в особенности если питание ваше".
     "О питании, - говорит директор, -  не  беспокойтесь,  даже  и  квартира
казенная вам будет".
     "О! - говорю. - Это еще лучше".
     "Но  вот  условие:  из  ворот  института  никуда.   Работа   секретная,
государственного значения".
     "Вот это уж, говорю, плохо, это не по-моему, я человек веселый,  мне  и
погулять надо, и в театр сходить, и вообще...  Да  и  как  это  -  из  ворот
никуда? Не понимаю!.."
     Он эдак нехорошо скосоротился:
     "Ничего, за это не беспокойтесь! Поживете - все поймете. А театр мы вам
тут свой устроим".
     "Ну, - думаю, - пес с вами, устраивайте".
     Позвонил он, пришел какой-то лупоглазый, в белом фартуке. Он ему:
     "Вот вам новый служащий при лаборатории номер  пять,  проведите  его  и
познакомьте с обязанностями. Покажите, где он будет жить, и потом хорошенько
накормите".
     Вот он меня и повел...
     ...В комнате быстро темнело.
     Мать взяла лампу - электричество не работало, - сняла  стекло  и  стала
оглядывать стол, ища спички.
     Спичек не было. Да разве возможно было найти что-нибудь  на  письменном
столе отца!
     - Спичек! - догадался Курт и достал из кармана коробку.
     Отец зашевелился в кресле. Он был очень заинтересован рассказом, у него
был своеобразный вкус, и в художественной литературе после Сенеки он  больше
всего  любил  детективные  романы  с   похищениями,   тайнами,   страдающими
красавицами, убийствами и утраченными секретами.
     - Ну и что ж в этой лаборатории? - спросил он с нетерпением.
     - Да, в этой лаборатории, - с улыбкой повторил Курт, смотря на отца.  -
В этой самой лаборатории я и стал работать...
     - С собаками? - спросил отец.
     - Собак там было, чтобы не соврать, штук триста.
     - Породистые? - снова спросил отец.
     - Ну, породистые! Откуда они там возьмутся! Там всякий сброд. Дворняги!
Их по всему городу ловили, а потом секретным порядком  нам  доставляли.  Там
для них специальное помещение было. Вот они в клетках и  сидели,  на  каждой
клетке номер, и на собаке, где ошейник должен быть, особый номерок.
     Мое дело было какое? Мне собак привезли, я должен их два  раза  в  день
кормить. Им откуда-то, с бойни, верно, кости привозили. Надо,  значит,  было
так распорядиться, чтобы к вечеру все чисто было: где  надо,  чтобы  соломка
была, где надо - песочек посыпан, подручный у меня  был,  он-то  все  это  и
делал, я только следил за порядком. Так, какой-то курносенький и рыжий, и не
рыжий даже, а просто бесцветный, черт его поймет, что за человек. Жену бы  я
ему свою доверил, а вот  комнату  -  ни  за  что!  Обязательно  либо  посуду
перебьет, либо пожару понаделает. Ну, однако, ничего,  с  делом  справлялся.
Только понукать его нужно было, да иной раз метет, метет, вдруг остановится,
глаза выпучит, да так и стоит, с открытым ртом. Крикнешь ему:
     "Станислав, Станислав!" (его Станиславом звали).
     "А?"
     "Что ж ты стоишь, как столб?"
     "А?"
     "Почему не метешь-то?"
     "А?"
     Подойдешь, толкнешь его легонько в плечо - тут он покачнется, вздохнет,
посмотрит на тебя да как начнет метлой шаркать! Потом его спросишь:
     "Что с тобой было, Станислав?"
     "А ничего!"
     "Что ж ты стоял?"
     "Так, задумался".
     "О чем же задумался?"
     "Да так, ни о чем".
     "Да разве можно ни о чем не думать? Думают о чем-нибудь".
     "Нет, я всегда ни о чем не думаю".
     Так и до сих пор не пойму, что он за человек был. Тут же, в  собачнике,
и кровать его стояла. Когда делать нечего, сидит он и песни поет. Вообразите
обстановку! Собаки лают, грызутся, по клеткам бегают. Я полдня там побуду  -
у меня голова во какая станет, - Курт руками показал, какая у него  делается
голова, - а он целые сутки там, и ничего. В  десять  часов  вечера  я  делаю
последний обход. Собаки все накормлены, пол,  смотрю,  чистый,  можно  спать
идти. Так прослужил я неделю и никого не видел.
     - А на улицу не пускали? - спросил отец.
     - Ну, на улицу! - взмахнул рукой Курт. - Тут и на двор выдешь, чуть  от
собачника отойдешь не в ту сторону, смотрят во все глаза. Двор обширный был,
асфальтированный, и в нем несколько корпусов, а около каждого корпуса  забор
и проходная будка, в каждый корпус особый пропуск надо. Куда ни  оглянешься,
везде колючая проволока, волчьи зубы, электрическая  сигнализация,  а  ночью
прожектора. Тут и по двору-то не разгуляешься, а то на улицу! Ну,  верно,  -
прибавил он, подумав, - кормили хорошо, что правда, то  правда,  на  питание
обижаться не приходилось. Да и  комната  тоже  неплохая  была.  Тут  же  при
собачнике,   -   электричество,   газ,   водопровод,   паровое    отопление,
электрическая плитка, радио. Видно, какая-то лаборатория тут раньше была,  в
общем  материально,  -  он  с  особым  выражением  выговорил  это  слово,  -
материально... никак обижаться не приходилось.
     - Но послушайте, зачем же такая пропасть  собак?  -  удивился  отец.  -
Триста штук! Что с ними делать? - Он  обернулся  к  матери.  -  Вот,  Берта,
наверное, по утрам визг поднимали!
     - Что с ними делать? - переспросил Курт.  -  А  вот  что,  -  он  хитро
поглядел на отца. - Дней через  десяток  звонят  мне  по  телефону.  У  меня
телефон над кроватью висел. Передают телефонограмму:  "Прислать  сорок  штук
собак в  лабораторию  номер  шесть.  Отправляем  для  помощи  двух  человек,
доставку организовать немедленно".
     "Как, - спрашивает, - справитесь?"
     "Справимся! Номера передавать не будете?"
     "Номера безразличны, говорит, только в книге отметьте - там графа есть:
"Выбыло в лабораторию". Так вот вы число поставьте".
     "А обратно они когда придут?"
     "А вам что?"
     "Да как же, говорю, прижился, привык  за  две  недели,  все  равно  как
родные они мне стали".
     Ничего не ответил, повесил с грохотом трубку. Ну, ладно, пес  с  тобой,
мое дело маленькое, хоть все  триста  штук  заберите,  я  плакать  не  буду.
Отобрал я сорок собак, которые поголосистее, отметил  в  книге,  тут  пришло
двое молодцов, собрали мы собак и повели их в эту  самую  лабораторию  номер
шесть. Прошли через проходную будку, там уже на нас  двоих  пропуска  лежат.
Зашли - опять двор асфальтированный, колючая проволока,  решетки  на  окнах,
волчьи  зубы  на  заборах,  перед  входом  в  лабораторию  будка  и  часовой
прогуливается. Привели нас в какой-то деревянный загончик, говорят:
     "Спускай".
     Ну, спустили мы их с цепи. Забегали они по  этому  загончику,  залаяли,
стали играть, друг через друга прыгать - рады после клетки-то! Рыжий стоит и
ухмыляется. Вдруг смотрю - приходит тот сероглазый, что меня сюда определил.
Посмотрел на меня, на собак и:
     "Сколько здесь?"
     "Сорок штук", - отвечаю.
     "А в книге, - спрашивает, - отметил?"
     "A как же! - говорю. - Выбыло в лабораторию номер шесть сорок собак".
     "А что вы там по телефону шуточки отпускаете? Что вам тут,  мюзик-холл,
что ли?"
     "Нет, говорю, не мюзик-холл!"
     "Ну вот и советую вам этот стиль  переменить,  здесь  он  не  у  места.
Собаки кормлены?"
     "Есть стиль переменить. Так точно, кормлены".
     Посмотрел он на меня долгим, пристальным  взглядом,  ничего  больше  не
сказал, вышел. Пришел я обратно, тот, рыжий, сидит на ящике,  песни  поет  -
раньше меня вернулся. Сел я напротив, смотрю на него. Он  поет,  он  поет  -
глаза, как соловей, закатывает.
     "Что же, - спрашиваю я, - они с собаками будут делать?"
     "А что с ними делать? Шкуру  долой,  а  мясо  нам  же  -  других  собак
кормить".
     "О! - говорю. - Что ж, их там режут?"
     "Нет, - отвечает, - вроде как давят".
     "А зачем? " - спрашиваю.
     "Ну,  зачем!  Значит,  нужно  зачем-то,  какую-то  из  них  науку   там
вырабатывают".
     И снова песни запел.
     Ну что ты с таким дьяволом сделаешь?! Плюнул я, слез с ящика и  ушел  к
себе. Верно, на другой день привозят нам уже не собак, а сорок собачьих туш.
Посмотрел я на них - нет, горло не резаное, раны нигде нет. "Что за черт?  -
думаю. - Верно, давленые они, что ли?" Разрубили мы их  с  рыжим  на  куски,
бросили собакам - нате, мол, лопайте!  Скоро  туда  же  пойдете,  раз  такое
дело...
     Ну-с, вот проработал я таким образом два месяца  с  лишком,  все  собак
принимал и отправлял, и за это время перевели их, хорошо помню, ни больше ни
меньше как пятьсот собак. Потом раз ночью звонит телефон. Вскочил я со  сна.
Что такое? Слышу, в трубке голос того, что меня сюда принимал:
     "Немедленно явиться в лабораторию номер шесть".
     "С собаками?"
     "Нет, без собак".
     "Что за история?" - думаю. Никогда меня ночью не вызывали.
     Оделся, пошел. В проходной будке меня  уже  ждут,  прямо  без  пропуска
провели в корпус, на второй этаж. Там мой хозяин и еще  какой-то,  помоложе.
Оба в белых халатах, а из-под халатов серые формы.
     "Здравствуйте, Курт", - говорит старший.
     Я поклонился легонько.
     "Здравствуйте, господин начальник".
     "Как ваши собаки?"
     "Спасибо, говорю, ничего, все благополучно".
     "Так вот, придется вам помочь кое-что сделать в лаборатории".
     "Что же, говорю, идемте".
     Пошли.
     Завел он меня в лабораторию. Смотрю -  через  все  помещение  мраморные
столы, а на столах пусто, ничего нет, ни посуды химической, ни приборов,  ни
книг, ничего. Смотрю на окна - окна в железную  решетку  убраны,  да  только
как-то странно, со стороны комнат, так, что до стекла не достанешь. "К  чему
это, - думаю, - так?" Смотрю на стены. А стены  глухие,  пробкой  обитые,  и
ничего на них нет. Ни полок, ни таблиц, ничего!  Смотрю  на  двери  -  двери
железные, герметические, и над ними, так на высоте человеческого роста, окно
проделано, и стекло в нем толстое-толстое, в два пальца. Ох, как все мне это
не понравилось! Главное - не вижу, на чем же тут работать. Столы  да  стены!
Какой же тут ремонт? И закололо мне сердце, закололо, так нехорошо  стало...
Ну, прямо объяснить вам не могу, как  нехорошо.  Ночь...  Тишина...  Окна  в
решетках. Эти стены глухие, столы мраморные. "Ой, - думаю, - неладно что-то!
Не кончится это добром!" Но стараюсь вида не показывать,  как  будто  так  и
должно все быть.
     "Так что ж прикажете делать?"
     А он с меня глаз не сводит. Стоит и улыбается.
     "Ну как, припадки у вас бывают?"
     "Да вот, говорю, уже две недели не было".
     "Ну а общее самочувствие как? Улучшается?"
     "И общее самочувствие, говорю, то же".
     "А скучать теперь не скучаете?"
     "Как, говорю, не скучать, если я, кроме рыжего, ни одного человеческого
лица не вижу, все одни собаки, будь они трижды прокляты!"
     Засмеялся.
     "Собака, говорит, друг человека!"
     "Нет, говорю, избавь меня, Боже, от таких друзей, как  сказал  какой-то
философ. Да что тут говорить, у  меня  там  невеста  осталась.  (Это  я  уже
нарочно сочинил: что он, думаю, мне на это скажет?) Мне ее увидеть  надо,  а
тут пожалуйста... собаки!"
     Рассмеялся он, похлопал меня по плечу.
     "Это, говорит, верно, собака невесту не заменит.  Ну,  ничего,  мы  вам
скоро длительный  отпуск  дадим.  Собаки...  они,  верно,  в  больших  дозах
действуют раздражающе".
     Тут входит какой-то, тоже в белом халате, и к нему:
     "Вас к себе начальник просит".
     "Ага! - говорит мой хозяин, - Вы, Курт, подождите здесь одну минуту,  я
сейчас приду и покажу, что надо делать. Одну минуточку".
     Вышел, и сейчас же дверь за ним  захлопнулась,  щелкнула.  Четко  эдак,
ясно щелкнула, как будто курок  кто  спустил.  "Эх,  -  думаю,  -  неладно".
Подошел, подергал-подергал - так и есть, заперта! Стукнул для  чего-то,  сам
не пойму, для чего. Куда там! Только кулак ушиб. Сел тогда я к столу, закрыл
лицо руками. "Что ж, - думаю, - будет? Зачем меня  сюда  привезли?  Починка?
Какая тут, к черту, починка! Чего тут чинить? Пробка да железо,  нечего  тут
чинить! Окончательно можно сказать, что нечего!" Думаю так, а  сам  дрожу  и
дрожу, как будто меня в холодную воду окунули. Хочу удержаться и, представь-
те, не могу - тело само собой ходит. Э, думаю, плохо мое дело.  А  кругом-то
тишина! Та-ка-я ти-ши-на! Слышно, как собственное сердце бьется. Так  минуты
две  я  посидел,  вдруг  дверь  сзади  опять  щелкнула,  отворилась,  но  не
полностью, а так только, чтобы можно было  пройти,  и  вот  входит  какой-то
человек; я сразу увидел, что он не из ихних, хотя и в халате. Так  какой-то,
низенький,  головка  репкой,  нос  придавлен,  глаза  ясные  и  пустые,  как
солдатские пуговицы. Вошел в лабораторию, рот открыл, стоит и смотрит.
     "Здравствуй!" - говорю.
     "Здравствуйте!" - отвечает он мне и с места не двигается.
     "Ну, что ж стоишь, проходи!"
     "Ничего, я и так!"
     "Ну, стой так, если уж ты такой деликатный! Давно тут работаешь?"
     "Нет, я только что поступил!"
     "А откуда, - спрашиваю, - поступил?"
     "Да вот из больницы выписался".
     "Что, болел разве чем?"
     Не отвечает, стоит и улыбается. Да улыбается эдак криво и жалко,  ровно
милостыню просит.
     "Что ж, - говорю, - молчишь?"
     А он мне:
     "Я неполноценный".
     Вздрогнул я.
     "Это что ж такое? -  спрашиваю  (опять  это  слово!).  -  Как  то  есть
неполноценный? Кто же за тебя и какую цену дает? Что ты - конь или корова?"
     "Нет, - отвечает, - я психический".
     "Вот оно что! - думаю. -  Я  припадочный,  а  он  психический.  Хорошо!
Недаром такую компанию собирают".
     Курт остановился, и лицо его несколько раз передернулось.
     Мать  слушала  стоя,  облокотясь  о  спинку   кресла.   Отец   выглядел
чрезвычайно заинтересованным. Он сидел  выпрямившись  и  не  сводя  с  Курта
зачарованного взгляда. Курт вынул платок и стал  старательно  обтирать  лоб.
Говорить ему становилось все труднее и труднее.
     - Ну, ну! - заторопил отец его. - Ну, ну, Курт, голубчик, дальше что?
     - Ну, дальше... Смотрим мы с этим психическим друг на друга  и  молчим.
Не о чем больше разговаривать. Передернул он плечами, говорит: "Холодно".
     Вдруг я слышу - сзади опять дверь щелкнула, это уже  в  третий  раз,  и
влетает... кто бы вы думали... Рыжий! Видно, он упирался, не шел, так ему  в
коридоре хорошего пинка дали, потому что он влетел,  как  с  дерева  в  воду
нырнул, головой вперед и об пол ррраз! - стул тут на дороге стоял,  он  стул
свалил к дьяволу и сейчас же вскакивает на ноги, подлетает к двери  и  ну  в
нее стучать кулаком: "Пустите, пустите!" Да  разве  дверь  прошибешь?  Дверь
железная, герметически закрывающаяся, в нее бревном бей - она не шелохнется.
Вот он раза три так стукнул и сполз, как мешок, на пол. Я к  нему  подбежал,
поднимаю его, а он только головой мотает и ревет, ревет, - не плачет, а  вот
именно ревет, без слез. Взял я его за плечо.
     "Да что с тобой? - говорю. - Опомнись!"
     И вдруг чувствую -  _оно_  на  меня  находит.  Как  будто  на  какое-то
кратчайшее  мгновение  у  меня  перед  глазами  вздрогнуло  и  не   то   что
раздвоилось, а как-то отслаиваться  начало.  Ну  да  это  никак  словами  не
объяснишь. Сам становишься иным, и все вокруг тебя иное, совсем не  то,  что
было секунду назад. А главное -  вдруг  страшная  такая  ясность,  четкость,
резкость во всех предметах. Как будто все вокруг из  черной  жести  вырезано
или, еще лучше, будто все, что  есть,  ты  на  мгновение  увидел  при  свете
молнии. До этого был мрак и  после  этого  мрак,  а  вот  какое-то  малейшее
мгновение вырывается из этой тьмы, и ты все видишь  ярко,  точно,  резко,  а
главное - совершенно неподвижно. Так у меня с этого озарения всегда припадок
начинается. А сознание-то ясное, очень ясное, еще, пожалуй, тверже и  яснее,
чем всегда, и главное - все что-то не так, как  следует,  но  это  уж  потом
понимаешь, потом, а сейчас только стоишь неподвижно и видишь все в  каком-то
новом освещении - жестком, пронизывающем насквозь, беспощадном.
     "Ах, - думаю, - упаду! Сейчас упаду!"
     И вот чувствую, как  меня  изнутри  ломает  и  выгибать  начинает...  и
голову, голову назад закинуть хочется, даже  не  то  что  ломает,  а  просто
хочется и надо закинуть, выгнуться как-то, ровно от сильной боли, а  боли-то
никакой нет. И в то же время все чувства отлетают - ни страха,  ни  желаний,
ничего.  Только  стоишь,  смотришь  и  ждешь,  что  вот-вот  волна  какая-то
обрушится и накроет с головой. Стою я, смотрю на рыжего и чувствую эту волну
уже на себе.
     "А, - думаю, - так вот оно что! Вот он где, мой конец!" И почему-то мне
думается, что, как я упаду, тут меня обязательно о камни и расшибет,  потому
что все тут камень и железо! Куда ни посмотри, все одно железо и камень!
     "Вставай, - говорю  рыжему,  -  что  ты  расселся!  Нехорошо,  ведь  не
маленький!"
     А он с полу поднял на меня глаза и спокойно мне эдак говорит:
     "Ну вот и смерть наша пришла. Сейчас нас всех удавят".
     Я почему-то даже и не удивился этому, но тот-то, с примятым носом,  как
закричит - и тоже к двери. Ударился в нее головой,  как  бабочка  в  стекло,
отскочил да к окну, а от окна снова к  двери  да  снова  к  окну.  Смотрю  -
поднялся на пальцы, лезет, лезет по стене, пыхтит, все хочет рукой до стекла
дотянуться. Да куда там! Решетка в два пальца толщиной! Он как-то руку боком
просунул, ободрал ее, да так и завяз и повис. Я спрашиваю рыжего:
     "То есть как удавят? Чем удавят? Да и зачем нас давить?"
     А он с пола на меня смотрит и говорит, опять-таки совершенно спокойно:
     "А как собак газом удавили,  так  и  нас  удавят.  Сначала  на  собаках
пробуют, а потом на людях, на неполноценных".
     Смотрю я на него и чувствую,  как  будто  мне  к  лицу  мокрая  паутина
пристала или кто легонько холодной рукой провел по щекам  вверх  и  вниз,  и
напрягается, напрягается тело, растет и все назад, назад подается. И уж я на
себя, как во сне, со стороны смотрю и себя словно во весь рост вижу. То есть
опять-таки не то что вижу буквально, а как-то чувствую или думаю,  что  вижу
себя, как в зеркале, с ног до головы. Никак я этого объяснить не смогу.
     А он, рыжий, мне с пола опять:
     "При мне уж третью партию  пробуют,  все  психически  неполноценных,  я
думал, что меня не тронут, а оно, видишь, как вышло".
     И с тем усмехнулся! Честное слово, усмехнулся! Тут  этот,  около  окна,
опять как закричит. Рука-то у него завязла, он так на ней и повис. И меня  в
виски как саданет! Ну, расшибусь, думаю, обязательно расшибусь. И вот  прямо
перед собой вижу мраморный угол стола, ничего больше вокруг не вижу,  только
его. И опять так ясно, резко, четко вижу, и несет, несет, несет  меня  прямо
на него! И вдруг наступила тишина. Такая тишина! Вот она,  думаю!  Вот  она,
моя смерть!
     ...Очнулся.
     Лежу где-то на диване, а тела-то у меня и нет. Так во мне все  легко  и
расслаблено. Рот запекся какой-то противной сладостью. Только одно  сознание
и сохранилось: что вот я есть, живу, лежу где-то и притом так еще лежу,  что
голова у меня в яме.
     Слышу разговор.
     "Пускай, пускай! Это интересный случай, я хочу проследить".
     Другой ему что-то возражает,  вроде  того,  что  неудобно,  инструкция,
пойдут слухи, лучше бы сейчас же сдела