ть инъекцию, и опять первый говорит:
     "Вы же видели - припадок, что он знает?"
     Открыл глаза, смотрю - около меня тот,  которого  я  хозяином  называл.
Стоит, за руку меня держит.
     Увидел, что я очнулся, спрашивает:
     "Ну как?"
     Я только головой покачал.
     Он улыбнулся, наклонился надо мной и говорит:
     "Знаете, несчастье случилось,  ночью,  когда  вы  были  в  лаборатории,
баллон с газом разорвало. Ну да вы крепкий, выжили".
     Я ему на это ничего не ответил. Опять глаза закрыл. Все тело  качается,
звенит и как будто улетает куда-то, даже легкая тошнота от этого  качания  и
полета. И так мне на все это наплевать, так мне это легко и безразлично, что
ни думать, ни говорить, ни жить не хочется. "Инъекция! -  думаю.  -  Черт  с
вами, пусть инъекция!.." Слышу опять:
     "Нет, все-таки надо бы..."
     "Э, - думаю, - да коли ты! Коли скорее! Коли да  уходи,  чтоб  я  голос
твой не слышал!"
     И вдруг мой хозяин тому эдак резко: "Оставьте!".
     Потом опять тишина - ушли, значит.
     Курт снова вынул из кармана платок и тщательно вытер  лицо.  Его  левая
щека теперь безостановочно дергалась.
     - Ну что ж, - начал отец и поднялся с кресла, - как же вы?..
     Вдруг мать быстро повернулась к окну.
     Гулко и повелительно раздался в саду автомобильный гудок.

     Вошел высокий, статный человек в сером плаще и, не  закрывая  дверь  на
террасу, остановился, улыбаясь и смотря на нас. Сзади, в  уже  сгустившейся,
но прозрачной темноте, копошились еще люди, но он стоял, загораживая им вход
и легко переводя глаза с отца на мать и  с  матери  на  меня.  При  этом  он
улыбался сдержанно, тонко, как будто чего-то выжидая и спрашивая.
     - Боже мой! - сказала мать с почти религиозным ужасом и пошла на  него,
простирая руки.
     Я быстро взглянул  на  нее  -  лицо  у  матери  было  вытянувшееся,  не
выражающее ничего, кроме одного безграничного удивления и если  радости,  то
радости смутной, невыявившейся и только готовой вот-вот  прорваться.  Приезд
дяди как будто придавил ее своей неожиданностью и значимостью.
     Я посмотрел на отца. Он сидел, глубоко уйдя в кресло, глупо  полуоткрыв
рот, и смотрел на вошедшего растерянно и беспокойно.
     Я повернулся к Курту. Курта уже не было.
     - Ну, ну,  Берта!  -  сказал  вошедший,  простирая  руки,  и  тут  мать
бросилась к нему.
     Он схватил ее за виски и мгновение неподвижно смотрел ей в лицо.  Потом
привлек к себе и звучно поцеловал в обе щеки. Затем  отодвинул  от  себя  ее
голову, посмотрел и сказал:
     - Нет, нет, совсем изменилась.
     И еще раз поцеловал - в самые губы.
     - Господи, Господи! - говорила мать, и голос у нее был как у  человека,
подавленного неожиданным и незаслуженным счастьем. - Дай хотя бы  посмотреть
на тебя... Нет,  тот...  тот,  прежний...  Постарел  только  немного...  Вон
серебряные нитки в волосах, тут морщинки... А так все такой же...  Но  когда
же ты приехал?.. Ведь мы ждали тебя еще неделю тому назад... А ты...
     - Ну как же, - сказал дядя, - я ведь в письме писал, когда!
     Он улыбнулся, теперь уже счастливо, ясно и широко.
     - Господи, Господи! - повторяла мать, не отрываясь  от  его  красивого,
чисто выбритого и  бледного  лица.  Казалось,  что  она  все  еще  не  может
опомниться от радости. - Ты бы хоть известил "молнией",  ведь  и  комната-то
для тебя еще...
     - Да что  комната!  -  отмахнулся  дядя.  -  Мое  дело  солдатское,  я,
знаешь... Но подожди, я еще с профессором не поздоровался.
     Он отодвинул мать, и тут я  каким-то  верхним  чутьем  понял,  что  она
нарочно удерживала дядю, чтобы дать опомниться и собраться с мыслями отцу.
     - Да, да, как же, как же! Леон! Леон! - в  ее  голосе  явно  прозвучали
нотки беспокойства.
     Она бегло, но пристально взглянула на отца, и он уже вставал с  кресла,
нелепо растопырив руки, и шел к дяде. Дядя  смотрел  на  него  своими  очень
ясными, рысьими глазами.
     - Профессор! - сказал он наконец негромко, каким-то надорванным, шедшим
из самой глубины, голосом. Потом шагнул и остановился, выжидая.
     - Ну, ну, голубчик! - сказал отец, подходя и тряся протянутую  руку.  -
Ну, ну, здравствуйте, здравствуйте!
     Они неловко обнялись, и дядя поцеловал отца в лысину.
     - Сколько лет прошло, а вы все еще такой же красавец, - сказал отец.
     - А все-таки он постарел! -  сказала  мать,  гладя  дядю  по  плечу.  -
Сколько тебе лет, Фридрих? Уже больше сорока пяти?
     - Ну, постарел, - улыбнулся отец, все еще не выпуская дядю. - Нисколько
он не постарел, такой же, как и был. Вот  я  так,  верно,  стал  уже  старым
псом... Ведь как-никак, а мне уже шестьдесят стукнуло.
     Дядя смотрел на него, улыбался и молчал.
     - Господи, - вдруг всполошилась мать, - ты ведь  еще  и  племянника  не
видел! Ганс, Ганс! - обратилась она ко мне.
     Но тут дядя широко шагнул, схватил меня легко на руки, подбросил еще и,
держа перед собой (какой он был сильный: он держал меня на весу, и руки  его
даже не дрожали!), сказал:
     - Ого, какой кавалер! Сколько же ему лет, Берта?
     - Двенадцать исполнилось,  -  гордо  ответила  мать,  глядя  на  нас  с
некоторым беспокойством.
     - Кавалер, кавалер! - повторил дядя. - Ну, давай знакомиться.  -  И  он
крепко и, как мне показалось, искренне расцеловал меня в обе щеки. -  Берта,
а он, наверное, не знает меня, - повернулся он к матери. - А? Ведь не знает?
     - Ну, что ты, Фридрих, - обиделась мать, - родного дядю - и вдруг не...
     - А все-таки и не знает!  -  весело  решил  дядя.  -  Не  знаешь  ведь,
кавалер, правда?
     Я молчал.
     - Ну, конечно, правда.  Так  вот,  разреши  тогда  представиться:  твой
родной и законный дядя, то есть брат твоей матери, Фридрих Курцер,  которого
ты обязан любить! Запомнишь это, малыш?
     - Запомню, - сказал я, и мне почему-то стало очень смешно.
     - О, молодец, люблю сговорчивых людей! - похвалил меня дядя. - Я  тоже,
хотя и не знал твердо о твоем существовании, но... - он быстро  взглянул  на
мать, - но тем не менее привез тебе кое-что интересное. Ну, теперь это  там,
в автомобиле, а завтра... Да! - обернулся он к матери. - Надо  распорядиться
с моими вещами, я с собой взял только самое необходимое  -  два  чемодана  и
одного слугу, больше ничего и никого со мной нет.
     - А охрана? - неожиданно спросил отец.
     - Охрана чего? - не понял дядя и опустил меня на пол. -  Про  какую  вы
охрану говорите?
     - Ну, ваша, личная охрана, - улыбнулся отец.
     - А, вы вон про что! - наконец  раскусил  дядя.  -  Ну  нет,  вы  меня,
наверное, не за того принимаете. Я только солдат, и никакой охраны  со  мной
нет.
     - Ну! -  обиженно  вскинулся  отец,  готовясь,  очевидно,  протестовать
против ложной скромности дяди. - Я же отлично знаю...
     - Марта, Марта! - закричала в это время мать. -  Ведь  тебе,  наверное,
надо умыться с дороги? Леон, что ты говоришь глупости, -  быстро  обернулась
она к отцу, - какая еще охрана? Что, Фридрих на фронт, что ли, приехал?
     - Именно! - весело воскликнул дядя. - Умница,  Берта!  Никакой  охраны!
Два чемодана, игрушка племяннику да старый попугай камердинер - вот  и  весь
мой багаж!
     Отец раскрыл было рот.
     - Марта, Марта! - снова закричала мать. - Да где же она, Господи!
     Но Марта уже стояла у порога комнаты, улыбаясь сдержанно и радушно.
     - Все приготовлено, - сказала она почтительно и важно.
     - Можно уже вносить вещи... - заторопилась мать. - Да,  опять  забываю,
что ты еще не умылся с дороги, ей-Богу, совсем  потеряла  голову.  Идем  же,
идем же в комнату. Господи, куда же Курт девался? Курт! Курт!
     - Слушай, да ты не беспокойся, не беспокойся, Берта,  у  меня  же  есть
человек! Он все сделает... Не трогай же своего Курта!
     - А, - поморщилась мать, - как же так? Только что он был тут...
     - Вы его лучше, верно, не трогайте, сударыня, - сказала Марта, -  толку
из него все равно не получится. Он лежит на клумбе, у него опять припадок.
     - Эпилептик? - спросил дядя, проходя за матерью.
     - Нет, просто слабое сердце, -  ответила  мать.  -  Но  скажи  же  мне,
пожалуйста, когда же ты...
     Через открытую дверь вошел шофер, таща два огромных чемодана, и за  ним
камердинер дяди в черном пальто и какой-то  очень  фасонной,  но  не  совсем
новой, мягкой, островерхой шляпе. Он нес большую коробку, завернутую в серую
бумагу. Но зря, совершенно зря дядя называл его старым попугаем.
     Никак на попугая он не походил. Наоборот, это был  еще  очень  крепкий,
жилистый мужчина, лет сорока пяти, с великолепными ибсеновскими бакенбардами
и очень неподвижным, холеным лицом. Войдя, он поклонился сначала отцу, потом
матери и наконец мне. Но на  Марту,  стоящую  около  двери,  он  даже  и  не
взглянул и прошел мимо, важно пронося в комнаты свой  тонкий,  одеревеневший
корпус.
     Когда все ушли, отец снова сел в кресло  и  стал  поправлять  фитиль  у
лампы.
     - Да! - сказал он, во что-то вдумываясь. - Да, вот оно, это самое!
     На открытой книге лежала ночная бабочка с острыми, блестящими крыльями.
Отец осторожно поднял ее и положил на ладонь. Бабочка была уже мертва.
     - Ну вот и началась новая, счастливая жизнь, - сказал  отец,  задумчиво
рассматривая эту бабочку, и вздохнул. - Новая... Счастливая...

                               Глава девятая

     На другой день Курт с утра зашел за мной,  и  мы  пошли  в  сад  ловить
щеглов. Тут надо оговориться. Я все время пишу "сад". Но  это,  конечно,  не
так. Не сад это был, а парк, и парк обширный,  со  множеством  аллей,  двумя
прудами - большим  и  малым,  -  лужайками  и  даже  несколькими  небольшими
рощицами. Принадлежал этот парк раньше отцу моей матери,  владельцу  крупной
цветоводческой фирмы, снабжающей всю  страну  семенами  экзотов,  парниковой
рассадой и живыми пальмами в зеленых кадках.
     Мой дед раньше сам был садовником, полжизни работал в людях, и за садом
ходил сам, допуская к себе как печальную необходимость только  помощников  -
двух-трех учеников Высшей школы  цветоводства,  организованной  им  самим  в
самый год основания фирмы. Вот в ту пору у него и работал Курт.
     Парк тогда  был  совсем  не  то,  что  сейчас.  Говорят,  он  напоминал
гигантскую россыпь драгоценных камней, ибо в нем росли цветы,  собранные  со
всех пяти частей света, и цветы, которые никогда не росли ни в одной из этих
пяти частей. Я видел потом фотографии этих  уродцев,  необычайных  по  своей
красоте, хилой хрупкости и нежизнеспособности, эдаких чудесных пришельцев  с
чужой планеты, лишь случайно попавших на нашу землю. Зона их распространения
ограничивалась одной  большой  оранжереей,  где  они  жили  в  искусственной
атмосфере, при искусственном свете, на какой-то искусственной,  чуть  ли  не
синтетической почве, созданной тоже моим дедом.
     Мне до сих пор, к слову, не совсем понятно, как он, эдакий  грубоватый,
кряжистый, наполненный звонкой кровью мужик, хотя и богатый, мог любить  эту
красивую   дегенеративную   жизнь,   гибнущую   от   первого   неосторожного
прикосновения. Но он ее любил,  выращивал  и  строил  ей  обширные,  дорогие
оранжереи, где, кажется, только вода и не была искусственной.
     Вот к одной из этих оранжерей, находящихся в самой глуши, в конце сада,
и повел меня Курт. И опять нужно оговориться -  собственно  говоря,  никакой
оранжереи здесь уже не было, она сгорела лет пять тому назад. Теперь  на  ее
месте, между рыжих, замшелых кирпичей, осколков стекла,  ставших  мутными  и
радужными от времени и постоянной сырости, и черной, обгорелой  проволоки  -
над всем этим запустением буйствовала пышная сорная растительность. С  весны
здесь  поднимались  вверх  и  вширь   гигантские,   почти   черные   сверху,
нежно-серебристые снизу, лопухи, с лиловыми  черенками,  такие  мощные,  что
казалось, их не возьмет даже коса. Они поднимались после первых же дождей  и
к началу лета стояли сплошной, непроходимой зарослью, совершенно скрывая  от
глаз развалины оранжереи. Росла здесь еще сердитая,  тоже  почти  совершенно
черная крапива, с острыми листьями  и  желтыми  нежными  сережками;  вереск,
издали  похожий  на  канделябры,  со  всех  сторон  усаженные  разноцветными
крохотными свечками, кое-где полыхал  еще  несокрушимый  грубый  татарник  с
ненатурально красивыми листьями, точно вырезанными из  железа,  и  пушистыми
алыми цветами, конский щавель, чертополох и еще  какие-то  травы,  такие  же
буйные, мощные, цепкие и несокрушимые. Мелкая трава росла  только  на  самом
краю полянки, здесь же она заглушалась совершенно. Чтобы пробиться через эту
заросль, надо было захватить с собой хорошую палку.  Раньше  мы  бегали  еще
сюда играть в индейцев. В  середине  бурьяна,  где  сохранилось  углубление,
выложенное кирпичами, и весной стояла жидкая зеленая тина, был выстроен  наш
вигвам.
     Почему никто не  догадался  выкосить  этот  бурьян,  убрать  кирпичи  и
перегоревшее железо, заровнять уродливую ямину, наполненную мелким стеклом и
наполовину заполненную тиной? Бог его знает, почему.  Вернее  всего  потому,
что никому она не мешала. К тому же сад был велик, для клумб места  хватало,
а новую оранжерею никто строить не собирался.
     Вот сюда-то и привел меня Курт.
     Он принес с собой какое-то нехитрое сооружение из серого холста, дерева
и тонкого шпагата и раскинул все это на земле. В таком виде  это  напоминало
что-то вроде игрушечной качели или гамака.
     Он не  торопясь  расставил  ее  в  заранее  выбранном  месте,  проверил
быстроту и точность действия своей снасти - она работала безотказно, - потом
вынул из кармана радужный мешочек, набрал полную горсть конопляного семени и
бросил на холст.
     - Ну вот, - сказал он, с удовлетворением оглядывая раскинутую снасть, -
теперь идем спрячемся.
     Он провел меня через  заранее  проложенную  дорожку  в  ямину,  где  на
уцелевшей кладке кирпича стояла большая белая  клетка,  видимо,  только  что
сделанная из свежих ивовых прутьев.
     - Дворец готов, - сказал он, подмигивая  мне  на  эту  клетку,  -  стол
накрыт, - в клетке было насыпано конопляное семя, - вино разлито, -  в  двух
белых фарфоровых розетках блестела вода, - будем ждать гостей.
     А гостей на репейнике было, точно, много.
     Со всех сторон на нем  копошились  десятки  и  сотни  щеглов.  Господи,
сколько их тут было!
     Одни сидели, раскачиваясь, на самой вершине  его,  и  долбили  жесткие,
колючие головки так,  что  из  них  летел  пух;  другие  лазили  по  стеблю,
перепрыгивая с ветки на ветку и что-то озабоченно  лопоча,  третьи  в  самых
разных положениях, чуть  ли  не  вверх  ногами  даже,  сидели  на  стебле  и
попискивали, а кое-кто, из наиболее сытых,  наверное,  просто  копошился  на
земле, у конца бурьяна, там, где уже начиналась мягкая трава. Все это  пело,
чирикало, бормотало, перебивая и не слушая друг друга.
     Были тут еще какие-то птицы, небольшие,  серенькие,  но  они  держались
поодаль и либо тоже что-то искали на земле, либо чистились, распустив веером
крыло. Две важные и жирные коноплянки  неподвижно  сидели  на  тонкой  дикой
вишне и, не вмешиваясь, смотрели на этот содом. Я-то хорошо  знал,  что  эти
толстухи имеют куда лучшие корма и на  репейное  семя  их  не  затянешь.  На
минуту откуда-то слетела довольно большая серая птица с  загнутым  клювом  и
недобрыми ясными глазами, прошлась по траве туда-сюда, посмотрела на снасть,
снялась и улетела.
     - Тц! - прищелкнул языком Курт и покачал головой. -  Сорокопут!  И  что
его принесло сюда? Вот бы!.. Да нет, разве на него такую снасть нужно!
     Щеглы ругались, чирикали,  долбили  репейник  и  никакого  внимания  на
снасть Курта не обращали. Ровно никакого внимания! Как будто не для них было
насыпано  жирное,  лоснящееся  семя,  не  для  них  настроили  эти  качалки,
захлопывающиеся от легкого прикосновения к бечевке.
     Я посмотрел на Курта. Он сидел на развалинах стены и раскуривал трубку.
На свою снасть он даже и не смотрел.
     - Табак! - сказал он  с  осуждением,  -  качая  головой.  -  Разве  это
табак... Да и мокрый еще... Разве - пых-пых! - такой - пых-пых! - закуришь.
     - Щеглы-то! - сказал я, показывая на репейник.
     - Что щеглы? - спросил он, не поднимая головы и не отрываясь от трубки.
Он разжег ее наконец и глубоко втянул дым.
     - Щеглы, - сказал он рассудительно,  -  самая,  можно  сказать,  глупая
птица... Вот смотрите, сколько их сейчас налетит.
     Я посмотрел на него и вспомнил вчерашний разговор.
     - Вы так и не сказали: отчего у вас щека стала дергаться?
     Он почесал щеку и раздумчиво посмотрел на меня.
     - Щека? - спросил он медленно и  спокойно.  -  Щека  у  меня  такая  от
рождения, с пяти лет, кажется. Испугался  я  чего-то,  что  ли,  или  нянька
уронила, уж не знаю.
     - А вы... - начал я и понял, что продолжать не следует.
     Курт все чесал лицо.
     - Да, щека! - повторил он тем же тоном, делая вид, что не понимает, или
в самом деле не понимая, что я хочу сказать. - А щеглы слетят! Это  вот  они
еще не заметили, а заметят - так сразу налетят.  Щеглы  -  это  дурачье,  их
просто можно решетом ловить, и силка никакого не надо. Щека! -  вспомнил  он
вдруг. - Щека что! Вот нога-то болит, это нехорошо.
     - А что с ногой у вас? - спросил я, успокоенный его тоном спокойного  и
серьезного презрения к глупой и неосновательной птице, для которой и  решето
тоже подходящая снасть. - Сильно болит?
     - Мочи иногда нет, как болит! - сказал  он  негромко  и  серьезно,  как
взрослому и понимающему собеседнику, посмотрел мне  прямо  в  глаза.  -  Вот
то-то и нехорошо, что нога болит. Не ко времени это.
     - Почему? - спросил я.
     - Почему болит-то? - Он мотнул головой. - Это долго рассказывать, да  и
не поймете вы. Как-нибудь потом уж.
     - Нет, почему не ко времени?
     - Ах, почему не ко времени? - Он вдруг косо улыбнулся, и  щека  у  него
дернулась. - Да время теперь пошло веселое, только успевай пошевеливаться, а
не успеешь, так и сам не заметишь, как голова отлетит... Не гуманное  время!
- сказал он вдруг зло и насмешливо. Потом провел рукой по лицу и повторил: -
Да, щека!..
     Большой, красивый щегол с лоснящимися перьями вдруг  перестал  долбить,
задорно чирикнул что-то и слетел  на  край  западни.  Повертелся,  посмотрел
вовнутрь, но клевать не стал, а снялся и перелетел на прежнее место.
     - Ну, сейчас! - сказал Курт и быстро, по-кошачьи соскользнул со  стены.
- Сейчас всей компанией...
     И верно - через минуту не один уже, а целых три щегла,  до  того  мирно
попискивавшие на кустах чертополоха и даже ни разу не посмотревшие на запад-
ню, с разных сторон сели на ее края.
     Я схватил Курта за  ногу.  Он  стоял  на  груде  щебня  на  коленях  и,
приподнявшись, внимательно смотрел на происходящее.
     - Сейчас, сейчас! - сказал он. - Сейчас  все  они  будут  здесь...  Эх,
конопляного семени не видели! Говорю, неосновательная птица!
     Щеглы  повертелись,  повертелись,  о  чем-то   взволнованно,   второпях
поговорили между собой, и один из них  стремительно  (все,  что  делают  эти
птицы, они делают стремительно) прыгнул в глубь силка.
     - Вот,  пожалуйста!  -  сказал  Курт  с  неодобрением.  -  Даже  лесная
канарейка, уж на что глупа, а и то ее так не поймаешь, а эти...
     Их было уже штук пять, и все они быстро, ожесточенно клевали конопляное
семя.
     - Ну что же вы, что же вы? - дергал я Курта. - Они же сейчас снимутся и
улетят!
     - Улетят! - Курт презирал их все больше и больше. - Никуда они  улететь
не могут, не такая это птица, чтоб  она...  -  Он  приподнялся  на  коленях,
всматриваясь в то, что там происходит, а там уже шла настоящая драка. - Чтоб
она... Вот сейчас еще подерутся немного, погодите...
     Весь дрожа от возбуждения и вцепившись  в  ногу  Курта,  я  смотрел  на
силок, и мне казалось, что Курт пропустит нужное мгновение, ще