глы снимутся и
улетят.
     - Ну! - И он сильно потянул бечевку.
     Станок дернулся, и сейчас же серый холст закрыл взлетевших было птиц.
     - Есть! - отрывисто сказал Курт и быстро встал. - Давайте клетку, живо!
     Он подбежал к западне и стал вынимать птиц. Они пищали  в  его  кулаке,
злобно клевали его круглые, мутные ногти, а он бросал их в дверку  клетки  и
говорил:
     - Раз, два... Ишь  какой  злой,  какой  злой,  дьявол,  так  и  норовит
ухватить за палец... Да на! На!  Хватай!  -  он  подставил  ноготь.  -  Три,
четыре... Лети! Вот тут, в кормушке семени сколько хочешь...  Пять.  Э,  это
добрый щегол, добрый! Вот этот петь будет... Шесть...
     Всех щеглов оказалось двенадцать штук. Он поймал  последнего  и  бросил
его в клетку. В это время зашуршал  репейник  и  уже  очень  знакомый  голос
сказал:
     - А, вот он где, с клеткой даже! Ну и охотник!
     ...Теперь я мог разглядеть его как следует.
     Дядя был в белом костюме, очень  легком,  простом  и,  очевидно,  очень
дорогом, - не сразу даже можно было понять, из какого материала он сшит, - в
легких желтых туфлях и светло-кремовой  шелковой  сетке,  под  которую  были
заправлены его мягкие, недлинные волосы. В руках у него была  простая  белая
трость с тяжелым серебряным набалдашником. Таким - белым, легким, сверкающим
- он вышел из кустов и встал на черно-зеленом фоне  крапивы  и  чертополоха.
Таким я вижу его и сейчас перед собой.
     При первых же звуках его голоса, еще  раньше,  чем  он  появился,  Курт
вобрал голову в плечи и юркнул в развалины оранжереи, причем сделал это  так
быстро, что я даже не успел удивиться.
     Дядя подошел и поднял клетку.
     Щеглы неистово бились и клевали прутья клетки. Некоторые  из  них,  как
дятлы, даже висели на ее стенках. Когда дядя взялся за клетку рукой, тот  же
злой и солидный щегол с раздражением ущипнул его за палец, и сейчас же  дядя
подставил ему свой длинный, полупрозрачный и почти перламутровый ноготь и  с
удовольствием сказал:
     - Ишь ты, какой сердитый!
     Он повернул несколько раз клетку -  птицы  бились  и  с  дурным  криком
взлетали при каждом толчке - и, держа ее на весу, спросил:
     - А кто с тобой был еще?
     - Садовник, - ответил я.
     - А, садовник, - сказал дядя и поставил клетку. - Это тот, припадочный?
А где же он?
     Я оглянулся по сторонам. В самом деле, зачем и куда скрылся Курт?
     Заглянул в яму -  там  его  не  было.  Но  дядя  не  повторял  вопроса.
Очевидно, ему было не внове, что люди бегут и прячутся при его  приближении.
Он и о садовнике-то спросил только вскользь,  никакого  дела  ему  до  этого
садовника не было, а спросив, сейчас же забыл  свой  вопрос  и  заговорил  о
другом:
     - А  я  тебя  искал,  искал,  весь  парк  обошел.  Потом  уж  эта  ваша
горничная... как ее? Ганза, что ли?
     - Марта, - сказал я.
     - Марта сказала, что ты еще с вечера  сговаривался  с  садовником  идти
ловить птиц около оранжереи.
     - А откуда вы... - начал я и остановился.
     - Что я? Откуда я знаю, где находится оранжерея? - улыбнулся дядя. - Да
я в эту оранжерею ходил вместе с отцом,  когда  мне  было  столько  же  лет,
сколько тебе сейчас, тридцать лет тому назад. Тридцать лет! -  повторил  он,
сам удивляясь тому, что с тех пор прошло столько времени. Он поглядел на за-
росли крапивы и бурые кирпичи. - Это и все,  что  от  нее  осталось.  Бедная
старушка! Что с ней стало?
     - Сгорела, - сказал я.
     - Да, все переменилось, все переменилось,  и  пруд  заглох,  и  липовые
аллеи уже не те, и дом уже не прежний, и клумб с цветами нет, и все  не  то,
не то, и дом даже не тот. - Он говорил, не переставая улыбаться, но слова-то
были серьезные, и обращался он ко мне как к взрослому, который может  понять
его печаль и если не разделить, то хоть посочувствовать ей.
     - Дом все время был такой, другого я не помню, - сказал я.
     - Ну, где же тебе помнить! - усмехнулся дядя. - Тебя и на  свете  тогда
не было, когда старый  разрушили.  Ну  ладно,  потом  мы  с  тобой  походим,
осмотрим, где, что и как... А теперь  идем  домой.  Ты  забыл,  что  я  тебе
подарок привез?
     - А с клеткой как же?  -  спросил  я;  мне  стало  неудобно,  когда  он
заговорил со мной о подарке.
     - А что с клеткой? Клетку оставь тут, я сейчас пришлю  за  ней,  да  не
бойся, никто ничего с ней не сделает, все твои щеглы будут целы, ручаюсь.
     Он взял меня за руку, и мы пошли по саду, но  сейчас  же  остановились.
Около клумбы, на большом мраморном пьедестале, стояла одна из  скульптур  из
галереи моего отца.
     Массивная, приземистая, сутулая  от  той  огромной  силы,  которую  она
выражала, фигура эта представляла таинственное существо, одинаково близкое и
к человеку и к зверю, с высоким  человечьим  лбом  и  тяжелой,  срезанной  у
подбородка обезьяньей челюстью. В руках этого существа была  зажата  дубина,
не та бутафорская, похожая на восклицательный знак палка, которая рисуется в
старых изданиях "Айвенго" или "Робинзона Крузо", а настоящая,  выломанная  в
лесу, кривая и  грубая  коряга  с  торчащими  в  разные  стороны  корнями  и
содранной корой. Оно скалило зубы, и на лице его, грубом и угловатом, как  у
всякой обезьяны, было множество складок и  морщин.  Нечеловечески  подвижное
лицо было у этого свирепого чудовища. Но разрез глаз был прямой, широкий,  и
поэтому глаза казались скорбными, человеческими, а высокий, выпуклый  лоб  и
совсем не подходил к горильей гримасе нижней части лица.
     Это была статуя таинственного пильтдаунского человека, в  существовании
которого отец, как и большинство ученых, сомневался и  которого  поэтому  не
ввел в свою коллекцию антропоидов.
     Дядя долго и внимательно смотрел на чудовище, и я никак не  мог  понять
выражения его лица.
     - Да, - сказал он наконец, - ведь вот же существует эта помесь обезьяны
с человеком, и никто ничего не говорит, а когда я хотел... - Он не договорил
и снова взял меня за руку. - Ну,  ладно  уж,  идем.  Что  ж  поделать,  оно,
пожалуй, и лучше, что вышло так. Ученым сейчас  быть...  Ой,  нехорошо  быть
сейчас ученым! Таким ученым, как твой отец, особенно.
     Подарок моего дяди был разложен на двух креслах.
     Сознаюсь, что, увидев его, я просто обомлел от восторга.
     Во-первых, это были блестящие  рыцарские  доспехи,  во-вторых,  шлем  с
массивными бычьими рогами и, в-третьих, пистолет "монтекристо"  в  роскошном
кожаном футляре. Около него лежала коробка  с  патронами.  Разве  мог  я  от
кого-нибудь ожидать такой подарок! Верно,  отец  мне  постоянно  покупал  то
книги с раскрашенными картинками, то умных заводных жуков,  которые  ползали
по столу и, дойдя до самого края, послушно поворачивали обратно. Один раз он
привез мне даже целую  железную  дорогу  с  двумя  паровозами,  разноцветным
составом поездов, семафорами и станцией, но все это было не то, не то  и  не
то! Пока я, окаменев от восхищения, смотрел  на  это  богатство,  дядя  снял
доспехи со стула и стал их надевать на  меня.  Шлем  с  рогами  был  немного
велик, но дядя подложил под него свернутый кусок бумаги, и он стал как раз.
     - Вот, - сказал он, отходя в сторону, чтоб лучше разглядеть меня.
     Я сверкал, как рыба, только что вытащенная из воды.
     - Настоящий Арминий в Тевтобургском лесу! Иди покажись маме.
     На лестнице меня встретил отец. Он  осмотрел  меня  с  ног  до  головы,
сказал: "Хорошо, очень хорошо", - и за руку потащил к матери.
     Мать сидела около зеркала и, надев на руку чулок,  штопала  его  пятку.
Услышав бряцание моих доспехов, - отец потащил меня за руку, и я звенел, как
гремучая змея, - она подняла голову и всплеснула руками.
     - Боже мой! - сказала она восхищенно. - Неужели  это  тебе  все  привез
дядя?!
     Отец сорвал с меня шлем и бросил его в угол.
     - Тебя это восхищает? - спросил он свирепо.
     Я робко посмотрел на  суровое  его  лицо,  дрожащую  нижнюю  челюсть  -
признак самого страшного гнева -  и  захныкал.  Он  толкнул  меня,  тогда  я
нарочно упал на пол и заревел уже во все горло.
     Мать бросила чулок и подошла к отцу.
     - Что это, Леон? - сказала она с неудовольствием. - Ведь  мы  с  тобой,
кажется, договорились  обо  всем?  Ребенок  совсем  не  должен  знать  твоих
настроений. Такой чудный подарок - и вдруг ты...
     - А? Чудный?! - закричал отец в полной  ярости.  -  Посмотри,  посмотри
хорошенько, - ты найдешь  на  нем  свастику!  И  вот,  заявляю  тебе,  я  не
позволю...
     - Да тише, тише, ради Бога! - сказала мать,  страдальчески  морщась,  и
дотронулась пальцем до виска. - Господи, как ты кричишь! Там же есть люди!
     - Так пусть они слышат и знают, что я им  не  позволю  уродовать  моего
сына! Выбросить, немедленно выбросить, - приказал он, - все это  барахло!  А
ты... - он потянул меня за руку, - ты вставай! Ишь Арминий из Тевтобургского
леса. Еще мал, чтобы носить эти, разбойничьи бляхи с пауками.  Вот  закроешь
мне глаза, и тогда...
     - Господи! - сказала мать, гладя меня по голове, - я ревел,  уткнувшись
ей в колени. - Ну, скажи, что может  понимать  ребенок?  Да  и  я-то  толком
ничего не понимаю. Ну, шлем, ну, рыцарские доспехи...
     - Рыцарские доспехи! - зло ухмыльнулся  он.  -  Да,  доспехи  рыцаря  с
большой дороги.
     - Леон... - начала мать.
     - Берта! - вдруг взмолился отец голосом мягким и дрожащим от обузданной
ярости. - Берта, ты же все-таки жена историка, уж не показывай так  явно-то,
явно-то свое азбучное невежество! Это одежда древнетевтонских воинов  времен
Тацита. Теперь в нацистской Германии, где воскресили культ  языческого  бога
Тора, их дурачки пляшут вокруг его  рогатого  идола.  И  вот  эта  идиотская
жестянка с коровьими рогами, - он злобно щелкнул по шлему,  -  их  священная
эмблема. И знаешь, что я тебе скажу. Пусть наша религия как угодно плоха, но
я никогда не променяю Христа на Тора. И если ты не хочешь скандала, большого
скандала...
     - Нет, не хочу, - сказала мать, - никак не  хочу!  И  ты  его  тоже  не
хочешь... Ганс, иди-ка, голубчик, погуляй по саду. Сними эти доспехи, сейчас
и без того жарко... - Она провела рукой по моему лбу. - Вон как ты вспотел!
     - Вот, вот, внушай, внушай ему, что дело только в погоде! Ни при  какой
погоде, - закричал он, тараща глаза, и борода у  него  затряслась,  -ни  при
жаре, ни при дожде ты не наденешь этого кровельного железа - и  марш!..  Что
ты делал?
     - Ловил с Куртом щеглов, - сказал я, глядя на мать  и  выбирая  удобную
минуту, чтобы опять заплакать.
     - И марш с Куртом ловить щеглов!
     Мать сняла мои доспехи, аккуратно положила их на стул и поцеловала меня
в макушку.
     - Приходи потом в столовую, - шепнула она мне, - я тебе что-то дам.  Но
только не сейчас, а попозже. Ладно?
     Я побежал отыскивать Курта. На пустыре его не  было.  Я  пробежал  мимо
клумб - везде были следы его недавнего пребывания; здесь  горшки  с  цветами
стояли прямо на земле, там клумба была разрыта, кое-где приготовлены  лунки,
а около стены стояли садовые грабли и подле них лейка, полная воды.
     - Курт, Курт! - позвал я.
     Мне никто не откликнулся.
     Я побежал на кухню. Тонкий голубой  воздух  стоял  над  плитой.  Марта,
разомлевшая, сердитая, иссиня-красная, как отварная свекла, наклонившись над
плитой, колдовала над кастрюлями.
     Около нее стоял камердинер дяди и что-то говорил.
     Я прислушался.
     - Затем все это мелко рубится, поливается уксусом, посыпается настоящим
кайенским перцем, - еще по вкусу можно сюда  добавить  корицы,  и,  пожалуй,
немного ванили, - и ставится в формах на лед.
     Он говорил медленно, солидно и напоминал мне отца,  объясняющего  своим
студентам особенности какого-нибудь доисторического черепа.
     - Когда так при температуре ноль по Цельсию он простоит не менее восьми
часов... - говорил камердинер.
     - Нет, пригорит, обязательно пригорит! - вдруг  сокрушенно  воскликнула
Марта. - Разве на таких дровах что-нибудь сваришь? - Она злобно поглядела на
камердинера. - Ну, а щуку по-еврейски вы вашему барину готовите? -  спросила
она с вежливой ненавистью.
     Я побежал дальше.
     Не было Курта и в его комнате. На столе стояла  клетка  со  щеглами,  и
двое наиболее отчаянных, еще попискивая, взлетали, ударяясь о крышку клетки,
неуклюже трепеща крыльями, и злобно бились о прутья; другие, уже смирившись,
клевали коноплю или, нахохлившись, сидели на жердочках. Некоторые спали.
     "Да куда же мог он деваться?" - подумал я в отчаянии.
     И только в середине парка, на полянке, образованной  небольшой  липовой
рощицей, я увидел Курта. Он быстро ходил взад и вперед, что-то бормоча  себе
под нос.
     Не знаю, почему я остановился и не побежал  к  нему.  Полянка  была  не
очень большая, и он ходил по ней  крупными,  размеренными  шагами  -  десять
шагов туда, десять шагов обратно, - и когда, поворачиваясь, он обернулся  ко
мне лицом, я даже не сразу узнал его - до того чем-то  очень  тонким,  почти
неуловимым, но сразу  изменившим  его,  он  не  походил  на  того  веселого,
развязного цыгана, который сегодня со мной ловил щеглов.  Выражение  большой
сосредоточенности и углубленности во что-то понятное  ему  одному  и  дотоле
тщательно скрываемое от всех лежало на его лице, и в то же  время  лицо  его
было бледно, устало, даже помято как-то, и большие черные  глаза  (я  только
сейчас разглядел, что они большие и черные) смотрели прямо перед  собой.  Он
прошел еще  раз,  теперь  уже  быстро,  почти  бегом.  Потом  шаг  его  стал
замедляться, замедляться. Он остановился, поднял руку ко рту, погрыз ноготь,
потом глубоко вздохнул и сел на ствол срубленного дерева. Оно  лежало  здесь
уже давно, лет пять, наверное, наполовину уже истлело, и  в  нем  находилось
несколько гнезд черных ядовитых муравьев. Курт  взглянул  себе  под  ноги  и
рассеянно постучал по коре.  Оттуда  сейчас  же  выскочил  целый  полк  этих
насекомых и засновал по дереву. Тогда он  отодвинулся  немного,  несколькими
быстрыми, сильными ударами отряхнул колени и сейчас же забыл о муравьях.
     Так, отрешенный от всего, подперев рукой голову, он просидел  несколько
минут неподвижно.
     - Да, - сказал он, словно решив про  себя  какой-то  важный  и  сложный
вопрос. - Да, так, - и раздумчиво покачал головой.
     Потом полез в сапог, вынул длинный,  тонкий  нож,  которым  обыкновенно
охотники приканчивают добычу, и стал застругивать какую-то палочку.  Отложил
одну, взялся за другую, застругал и ее и вдруг случайно  посмотрел  на  свою
руку.
     В руке был нож.
     Он поднял его и снова опустил, как будто нанося удар. При этом лицо его
было неподвижно, а губы шевелились.
     Я смотрел на него из кустов, не узнавая.
     Да! Да! Это, несомненно, был какой-то новый, совершенно незнакомый  мне
человек. Все повседневное, мелкое сошло с его лица,  хотя  в  нем  ничто  не
изменилось.  Но  так,  например,  неуловимо  и  существенно  меняется   лицо
покойника или человека, воочию увидевшего смерть.
     - Да! - повторил он громко, отвечая каким-то своим мыслям. - И стихи, а
также и стихи.
     И вот, глядя неподвижно и зорко в чащу, он вдруг проговорил:

                  Я б хотел, чтобы враг тебя бил до конца,
                  Чтоб он не жалел ни гранат, ни свинца,
                  Ни зарядов, ни пуль, ни железа, ни мин,
                  Чтоб ревел в его танках веселый бензин,
                  Чтоб блуждал ты, как зверь, по дорогам глухим
                  И вдыхал, словно суслик, отравленный дым,
                  Чтобы твой же солдат, беспощаден и дик,
                  Насадил бы тебя на затупленный штык,
                  Чтобы, узкий твой череп о камни дробя,
                  Твой же танк, как змею, переехал тебя,
                  Чтоб тебя, наш незваный, негаданный гость,
                  Вбили в землю, как в стену вбивается гвоздь.
                  О, тобою одним опозорен наш век!
                  Стыдно мне, больно мне, что и я человек,
                  Что есть камень, железо, дубина и нож -
                  И по-прежнему ты невредимым живешь.

     Тут он поднял голову и увидел меня. Какое-то  кратчайшее  время,  может
быть, доли  секунды,  мы  смотрели  неподвижно  друг  на  друга.  Потом,  не
торопясь, он встал с дерева, спрятал нож  в  карман,  оглянулся,  увидел  на
земле, около своих ног, заостренные палочки, поднял их и пошел ко мне.  Лицо
его уже оживилось мелкими, ласковыми морщинками, глаза потухли, стали ближе,
обыденнее, в них не было того огромного пытливого напряжения, которое бывает
у человека, смотрящего в темноту, и которое я только что подметил у него.  И
все-таки и сейчас: лицо его не было вполне обыденным.
     - Ну, - сказал он, - рассказывайте: что же привез вам дядя?

                               Глава десятая

     Отец и дядя сидели друг против друга и разговаривали.
     Был конец дня, за окном, между  вершинами  деревьев,  сгущались  летние
прозрачные сумерки.
     Отец курил трубку, дядя ломал  папиросную  коробку  и  складывал  ее  в
пепельницу.
     - И вот наконец эта история с Гансом, - говорил дядя. -  Ну,  сознаюсь,
тут уж я ничего не понимаю, абсолютно ничего не понимаю. Вы ни за что ни про
что набрасываетесь на ребенка, отнимаете у  него  мой  подарок,  бьете  его,
толкаете так, что он растягивается на полу, - и все это только  потому,  что
это монтекристо сделано в Германии.
     Отец курил.
     Дядя посмотрел на него и слегка пожал одним плечом.
     - Ну, конечно, мое дело тут сторона. "Под моим плащом я убиваю короля",
- говорил Дон Кихот Ламанчский. В вашем доме хозяин вы, а я у вас  только  в
гостях, и, как это говорят англичане: "Мой дом - моя крепость".
     Отец вдруг поднял на него глаза.
     - Поэтому вы и обращаетесь с  каждым  нашим  домом  как  с  завоеванной
крепостью, не так ли? Вот вы и подарили  Гансу  боевой  тевтонский  шлем  со
знаком вашего бога  огня.  Ведь  огня,  кажется?  Я  не  силен  в  языческих
культах...
     Дядя доломал остаток коробки и пирамидкой сложил ее в пепельницу  -  на
это у него ушло около минуты.
     - Вот откуда все пошло! - догадался он.  -  Вам,  значит,  не  нравится
свастика?
     - Очень не нравится! - серьезно согласился с ним отец. -  И  вы  знаете
это, Фридрих!
     - Я? Знаю? - как будто даже несколько удивился дядя.
     - Вы настолько это хорошо знаете, что именно об этом и пришли  со  мной
говорить!
     - Да? - спросил дядя и пристально посмотрел на отца.
     - Конечно, да, Фридрих, - ответил отец.
     Потом очень долго, несколько минут, оба молчали.
     Дядя сидел, постукивая пальцами по столу, и о чем-то думал.
     - Дайте-ка огня, Фридрих! - вдруг попросил отец.
     Дядя вынул зажигалку и молча протянул отцу. Потом встал  и  зашагал  по
комнате. Отец аккуратно выбил трубку, снова набил ее и закурил.
     - Ну, - сказал он, затягиваясь, - итак...
     Дядя походил, походил по комнате и вдруг решительно  остановился  перед
отцом.
     - Вы несколько торопитесь, - сказал он недовольно, - и  я  не  понимаю,
почему. Но хорошо, давайте поговорим об этом. Видите,  я  не  начинал  этого
разговора раньше, потому что отлично понимаю: то, чего мы от вас  потребуем,
не моментальный перелом, не озарение свыше, а длительный и  тяжелый  процесс
пере... переосознания, - я не знаю, есть ли такое слово, но в данном  случае
оно хорошо выражает мою мысль, - переосознания всего происходящего,  поэтому
я вас не тороплю и на немедленном  решении  не  настаиваю.  Но  подумать,  и
хорошо подумать, вам все-таки придется. Мир и  новая  Европа  живут  сегодня
минутой, а вы, извините  меня,  смотрите  на  все  происходящее  с  какой-то
неолитической точки зрения.
     - Нет, даже палеолитической,  -  хладнокровно  поправил  отец.  -  Ведь
именно тогда и жили синантропы.
     Дядя встал со стула и снова зашагал по комнате.
     - Все шуточки, профессор! - сказал о