его
жестким коротким волосам. - Бедный, бедный! И как вы действительно  остались
живы?
     - Ну, так что же мое письмо? - нетерпеливо повторил Ланэ.  -  Он  очень
сердился?
     - Ах, да вы же знаете его! Нет, он не кричал и не волновался, но ушел и
заперся в своем кабинете, а когда я сказала ему:  "Бедный  Ланэ,  ему  тоже,
наверное, не сладко", - он мне ответил: "Ну что ж, ты сам хотел этого,  Жорж
Данден".
     - Да! - Ланэ опустил голову и долго  сидел  молча.  -  Бедный  Ланэ!  -
произнес он наконец с глубоким чувством. - Вы правы, мадам, бедный Ланэ!  Но
он-то, он-то неспособен понять это.  А  вот  мне  рассказывали:  выводят  на
тюремный двор тридцать человек и кладут в ряд, вверх затылками.
     - Зачем? - спросила мать.
     - А вот зачем. За ними идет офицер - ефрейторам там не доверяют  этого,
- наклоняется, приставляет браунинг к затылку, потом - бац! И все.
     - Ужас! - сказала  мать,  и  лицо  ее  дрогнуло,  как  от  сдерживаемой
тошноты.
     - Ужас! - повторил Ланэ. - А вешают так. Лежат вот они, как  спеленатые
куклы, на земле, их берут по одному и на руках подносят к  виселице.  Одного
вешают, а остальные лежат, ждут очереди. Снимут одного - придут  за  другим.
Так и лежат -  сначала  тридцать,  потом  двадцать  девять,  потом  двадцать
восемь. Лежат и смотрят.
     - Ужас! - повторила мать.
     - Вот это злодейство, - сказал Ланэ. - А то, что я спасал свою жизнь  и
свою науку... - Он не докончил и махнул рукой.
     - Вы расскажите это Леону! - посоветовала мать. - Но его  еще  взбесило
именно то, что это письмо не было подписано.
     - Письмо? - нахмурился Ланэ. - Разве я сказал о  неподписанном  письме?
Нет, речь идет о совершенно ином документе, подписанном.
     - Как? - спросила мать. - Разве есть еще что-то?
     - В том-то и дело, - сказал Ланэ с горечью, -  в  том-то  и  дело,  что
есть.  Вот  она,  декларация,  которую  подписали  пять  сотрудников  нашего
института. С ней-то я и приехал сюда.
     - Ну, тогда я вас, - сказала мать  и  встала  со  стула,  -  сейчас  же
проведу к Леону. Он никогда не простит мне этой задержки...  Идемте,  я  вам
дам только переодеться... Господи, да где же эта Марта?
     - Постойте, мадам! - Ланэ  нетерпеливо  и  досадливо  махнул  рукой.  -
Никакого удовольствия ему эта декларация доставить не может, до завтра я еще
могу ждать... Ну, а там уж... - Он зябко передернул плечами.
     Через час Ланэ, чисто вымытый, переодетый во все сухое и даже побритый,
сидел за столом и пил кофе, пыхтя и отдуваясь от удовольствия.
     - Так что же это за декларация? - спросила мать, когда Ланэ выпил  пять
чашек и отказался от шестой.  Он  отодвинул  чашку  и  откинулся  на  спинку
кресла.
     - Погодите, - сказал он вдруг неожиданно сонным голосом  и  опустил  на
мгновение серые веки. - Погодите, я вам сейчас прочту.
     Мать посмотрела на него.
     Он сидел, опустив глаза, и  дремал.  Голова  и  грудь  его  вздрагивала
равномерными толчками.
     - Да вы спите! - ужаснулась мать. - Ланэ! Ланэ! Ну вот, слава Богу,  он
заснул! Идемте, я проведу вас в гостиную,  там  есть  диван,  вы  же  совсем
разомлели с дороги... Ланэ! Господин Ланэ!
     - С... сейчас прочту, - повторил Ланэ, не поднимая головы, и глаза  его
были по-прежнему закрыты. - Сейчас... сейчас... Одну минуту...
     - Ну вот! - сказала мать.
     - Одну  минуту!  -  повторил  Ланэ  и  вдруг  быстро  поднял  голову  -
Декларация! - вспомнил он и вытащил из кармана  большое,  толстое  портмоне.
Открыл его и вынул оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.
     Декларация была напечатана на машинке, на обеих сторонах листа.
     - Слушайте, - сказал он и начал читать:
     "Мы, сотрудники Международного института  антропологии  и  предыстории,
считаем своим долгом ныне довести до сведения  ученых  организаций,  научной
общественности, а также всех интересующихся нашей наукой,  что  мы  порываем
всякие связи с научным руководством института в лице профессора Мезонье и  с
группой  сотрудников,  поддерживающей  наперекор  науке  и  здравому  смыслу
псевдонаучные теории о едином происхождении и путях развития человека".
     - Боже! - воскликнула мать.
     - "Вся многолетняя деятельность  профессора  Мезонье  и  его  школы,  -
продолжал читать Ланэ, - заключается в отстаивании антинаучной  концепции  о
единстве происхождения  человека,  а  также  о  переходе  низших  ископаемых
расовых единиц в высшие, вплоть до современного Homo sapiens. При  ближайшем
же рассмотрении эта антинаучная теория является замаскированной  пропагандой
теории большевизма, ибо в ней нельзя не увидеть попытки умалить роль расы  и
тем  самым  безоговорочно  признать   полное   равенство   и   биологическую
равноценность всех существующих народностей,  вне  зависимости  от  вопросов
крови и их исторических  судеб,  что,  кстати  сказать,  в  корне  подрывает
мировую систему колоний, подмандатных территорий и протекторатов.
     Особенно недопустимым представляется нам умаление ведущей роли  великой
белой расы  и  злобные  выходки  против  ученых,  пытающихся  во  весь  рост
поставить   наболевший   вопрос   о   расовой    дифференциации    отдельных
представителей ископаемого человека и попытку проследить  их  судьбу  в  уже
вполне историческое время.
     С археологической стороны взгляды профессора Мезонье восходят  к  грубо
материалистической концепции французского ученого Мортилье, с социальной  же
- прямо к коммунистическим  взглядам  английского  исследователя  Моргана  и
далее, по прямой линии, к одному из основоположников  марксизма  -  Фридриху
Энгельсу.
     Таким образом, борьба с ядовитой продукцией профессора  Мезонье  и  его
школки (кстати, во многом поддерживаемой в Советской  России,  что  является
особенно показательным для правильной политической оценки ее  роли  в  свете
современных событий)  должна  отныне  стать  во  главе  угла  работы  нашего
института.
     Повторяем еще раз: нас совершенно зря называют только антикоммунистами,
- истина заключается в том, что отныне коммунизм и коммунисты  будут  только
первым и главным объектом нападения нашего института, но так же энергично  и
последовательно  мы  будем  бороться  против  любой   формы   демократии   и
демократизма и даже против  простого  либерализма  -  одним  словом,  против
всякого  учения  или  государственного  строя,  который  кладет   в   основу
безоговорочное признание равенства одного человека другому, минуя расовые  и
биологические различия".
     - Уф! - Ланэ перевел дыхание и посмотрел на мать.
     - Боже мой! - сказала мать. - И вы  с  этой  бумагой...  Ланэ,  Ланэ...
Неужели тут стоит и ваша подпись?
     Ланэ многообещающе поднял кверху руку с короткими мясистыми пальцами.
     - Подождите, это только начало, главное еще впереди... Я пропущу  кусок
и перейду к главному... Вот, слушайте...
     "Желая доказать свою абсурдную, но преследующую  самые  осязаемые  цели
политической пропаганды теорию, а также завоевать себе определенное место  в
научном мире, профессор Мезонье  вместе  с  группой  своих  учеников  (здесь
оставлено пустое место, фамилии будут поставлены потом, - объяснил Ланэ),  -
профессор Мезонье совершил ряд подлогов,  в  свое  время  уже  отмеченных  в
журнале "Фольк унд расе".
     - Как? - вскочила мать. - Они смеют писать о...
     - Постойте же, постойте, вот главное:  "Автор  этой  статьи...  -  Ланэ
поглядел на мать и перескочил через строчку, -  будучи  в  тысяча  девятьсот
двадцать четвертом году препаратором  института,  имел  случай  убедиться  в
искусственном приготовлении целой серии  костных  фрагментов  и  даже  целых
черепов,  соответствующих   по   номенклатуре   профессора   Мезонье   видам
Neoantropus Messonie, Neopitecantropus и Homo  Indonesia  erectus  Mortilie.
Эта операция производилась посредством длительной обработки  черепов  слабым
раствором различных кислот с целью их  декальцинации.  Последующее  за  этим
столкновение..." - Тут Ланэ опять посмотрел на мать  и  пропустил  несколько
строк.
     - Что такое? - закричала мать. - Читайте же, читайте все!
     - Я все и читаю, но некоторые места  просто  не  дописаны...  -  сказал
Ланэ. - Но вот самый конец:
     "Таким  образом,  домыслы  профессора  Мезонье  сделаны  на   основании
костного материала, во-первых, обнаруженного в разных геологических слоях  и
только  впоследствии  сведенных  в  одно  целое,  по  примеру  находки   так
называемого пильтдаунского человека, представляющей, как известно,  смешение
обезьяньих и человеческих частей черепа, к тому же найденных при неизвестных
обстоятельствах;  во-вторых,  на  черепах,  искусственно  деформированных  в
определенных  направлениях,  с  целью   достигнуть   определенной   картины;
в-третьих, на основании материала,  не  имеющего  никакой  научной  ценности
ввиду полной неясности всего, что относится к обстоятельствам  его  находки.
Понятно, что, по-разному группируя этот анонимный,  недостоверный,  а  то  и
просто фальсифицированный материал, профессор Мезонье, сохраняя вид  научной
добросовестности и беспристрастности, мог доказать все, что ему угодно.
     Выступая с таким разоблачением, мы имеем в виду в самое ближайшее время
осветить в научной печати все, что касается метода работ профессора  Мезонье
в  области  предыстории,  и  вместе  с  тем  размежевать   и   выделить   то
действительно ценное в работе института, что было проделано  штатом  научных
сотрудников без ведома его научного руководителя".
     - Боже мой! - сказала мать с тихим ужасом. - Да что же это такое? И как
вы смели, как вы смели, Ланэ, подписать эту бумагу?
     - Я? - Ланэ усмехнулся, но лицо его  было  искажено,  как  от  сильного
отвращения. - Если бы только я, мадам, то обо мне и разговору  не  было  бы.
Известно, Ланэ - трус, Ланэ - шкурник, Ланэ  -  Калибан.  Но  вот  под  этой
платформой подписались даже  те  непорочнейшие,  что  находятся  в  подвалах
гестапо.
     - Но ведь это...  это...  -  мать  задыхалась,  лицо  ее  было  покрыто
красными пятнами. (Я  заметил:  в  эту  минуту  крайнего  душевного  и  даже
физического напряжения все ее движения приобрели угловатость и  обрывистость
движений отца.) - Показать Леону эту декларацию - все равно что пойти  взять
нож и всадить ему в горло... Вы знаете, как он дорожит своим честным именем,
- и вот... И потом большевики... Но при чем тут большевики? Какое  ему  дело
до этих большевиков!.. Нет,  это...  Боже  мой,  Боже  мой!..  Да  нет,  это
невозможно, это же совершенно невозможно, Ланэ!
     - Невозможно? - усмехнулся Ланэ. - Нет,  все  возможно,  как  есть  все
возможно, дорогая мадам Мезонье! Я теперь не вижу предела  для  человеческих
возможностей. Они же бедны людьми, страшно  бедны,  у  них  есть  в  избытке
только пушечное мясо, все остальное бежит от них как от проказы.
     - Не говорите так громко, Ланэ, - попросила мать, - ведь там Курцер...
     - Курцер! - усмехнулся Ланэ. - Почему вы думаете, что то, что я говорю,
почему-либо неприятно Курцеру? Он только говорит одним языком, а я - другим,
но все равно цель-то у нас одна.
     - Какая?! - крикнула мать и вскочила со стула.
     - Не волнуйтесь, мадам: цель - спасти профессора Мезонье.
     - Господи, что вы говорите, Ланэ? Спасти профессора Мезонье от Гарднера
через Курцера - я уж и не знаю даже, кто из них лучше.
     Мать тяжело опустилась на стул.
     - Курцер, Курцер, Курцер лучше, - поучающе сказал Ланэ. - Лучше потому,
что он хочет получить профессора Мезонье с его огромным научным  авторитетом
живым, тогда как Гарднер, кажется, всему предпочитает покойников.
     - Но подумайте: ведь это полнейший крах всей сорокалетней работы Леона,
- сказала мать. - Когда будет опубликована эта... как вы ее называете... эта
декларация, то...
     - Ну, так она не будет опубликована, - улыбнулся Ланэ.
     - То есть как же? - удивилась мать. - Ведь смысл этой бумаги...
     -  Единственный  смысл  этой  бумаги,  -   сказал   Ланэ   спокойно   и
нравоучительно, - в том, чтобы она не существовала... Не понимаете?  А  ведь
это так просто. Вот эту  бумагу,  -  он  держал  декларацию  за  угол  двумя
пальцами, так же, как держат за хвост дохлую крысу, - вот эту  самую  бумагу
сегодня вечером я покажу профессору. Так?
     - Так! - сказала мать.
     - И предложу ему одно из двух. Либо  он  сейчас  же  напишет  письмо  в
редакцию одной из наиболее влиятельных европейских газет, где  откажется  от
части своих утверждений, ничего,  понятно,  не  говоря  о  намеренных...  вы
понимаете меня, мадам Мезонье? - намеренных фальсификациях, и тогда все дело
кончится  двумя-тремя  полуосуждающими  и  полусочувствующими   статьями   в
пронацистских газетах. Либо...
     - Он никогда не напишет такого письма, - быстро сказала мать, - у  него
просто рука не поднимется на это.
     - Отлично! Пусть тогда не пишет! - спокойно согласился Ланэ. - Этого  и
не требуется: оно уже написано и  лежит  у  меня  в  кармане.  Пусть  только
зажмурится,  плюнет  и  подпишет  его.  Вот  и  все!  Тогда,  говорю,   дело
ограничится двумя-тремя статьями, осуждающими, конечно, но  в  общем  вполне
приличными и даже сочувствующими. Ну,  а  потом  опять  он  может  работать,
открывать черепа, делать раскопки и писать, писать, писать, -но,  конечно...
хм!.. как бы сказать... в несколько ином духе, чем раньше. Это все в том,  -
я согласен с вами, - в том вполне пока проблематичном случае, если профессор
согласится подписать эту бумагу.
     - Но он никогда не согласится, - сказала мать, глядя на Ланэ.  -  Да  и
скажите сами: как можно согласиться на это?
     - А мне говорить нечего, мадам Мезонье, - скорбно улыбнулся Ланэ.  -  Я
уже пошел на это. И знаете, какой  совет  я  вам  дам?  Пусть  профессор  не
геройствует по-пустому, а возьмет да подпишет. Что уж тут бить себя в  грудь
да произносить высокие слова! Надо принимать действительность такой, как она
есть. Ведь дело-то очень ясное. Мы проиграли, и тут уж ничего не спасет. Раз
проиграли, то, значит,  неправы,  -  неправы  уж  тем,  что  проиграли,  ибо
правые-то не проигрывают. На нас семь лет поднималась эта обезьянья лапа,  а
мы на нее смотрели да смеялись. И просмеялись, и просмеялись, - повторил  он
с тихой яростью и ударил кулаком  по  столу.  -  Да,  просме-я-лись!  Вот  и
случилось то, о  чем  говорил  покойный  Гаген:  обезьяна  пришла  за  своим
черепом. Только полно, за своим ли? Не за  нашими  ли  с  вами?  Что  ж  тут
выламываться перед гориллой и декламировать ей Сенеку! Она  скалит  зубы  да
так ударит кулаком, что только мокро будет. Мокрое место будет - вот  что  я
вам говорю. Так, значит, надо спасать свою  жизнь.  Вы  -  мать,  вы  должны
понять это. Знаю,  профессор  великий  ученый,  но  он  либо  бешеный,  либо
блаженный, либо и бешеный и блаженный в одно и то же время. Но вы-то, вы-то,
мадам Мезонье...
     Мать сидела и плакала...
     Ланэ осторожно взял ее руку и начал целовать пальцы. Вдруг мать подняла
голову и сказала:
     - Вот я так и знала, что этим кончится. Как только мы  получили  письмо
Фридриха, я  поняла,  что  это  недаром,  что  затевается  какая-то  большая
гадость... только вот не знала, какая.
     - А я знал, - раздался из коридора голос отца. Оба - и Ланэ  и  мать  -
разом соскочили с мест,
     как вспугнутые любовники. Отец вышел из передней и, не дойдя  до  Ланэ,
остановился посредине комнаты.
     Он, как всегда, был в халате, туфлях и черной шапочке.
     - ...только ты тогда не хотела  мне  верить,  Берта,  -  окончил  он  и
повернулся к Ланэ. - Что, сильный дождь? - спросил он своим обыкновенным то-
ном.
     - Тропический ливень! - решительно и быстро ответил Ланэ.
     - И, наверное, промокли до нитки? - спросил отец сочувственно.
     - Весь плащ был мокрый, - сказала мать.
     - Так надо просушить. - Он посмотрел на мать. - Как же  так,  Берта?  А
где у нас...
     - Да я уже сделала все, - сказала мать, опустив веки, - она  не  хотела
смотреть на отца.
     - Ага! Отлично! Но вы ведь, наверное, голодны с дороги-то? Голодны? Да?
     - Нет, мадам сейчас напоила меня кофе, и я выпил пять чашек,  -  тускло
улыбнулся Ланэ.
     Отец, не отрываясь, смотрел на его ноги.
     - Ну, тогда что ж... Обсушились, покушали... Спать ложиться еще рано...
Прошу вас ко мне наверх... Так, что ли, Берта? Он тебе больше не  нужен?  А?
Ну, а  если  не  нужен,  прошу  ко  мне,  по  старой  памяти!  Бумагу-то  не
оставили?.. Вы ее все  в  руках  вертели...  Надо  же  прочесть  еще  раз...
Слог-то, верно, плохой, да и смысла особого нет... Берта в этом  многого  не
понимает, а меня так сразу резануло...  -  Он  пропустил  его  мимо  себя  и
сказал: - Проходите.

                             Глава одиннадцатая

     Потом я узнал: Ланэ пешком пришлось идти совсем немного, до нашей  дачи
его довез камердинер дяди,  которого  тот  посылал  в  город  за  кое-какими
покупками.
     Был этот камердинер, как я уже сказал,  важным,  медлительным  и  очень
строгим - не стариком, конечно, а пожилым  мужчиной,  лет  сорока  пяти  или
около того. Из его наружности мне запомнились прежде всего  и  больше  всего
прямые вильгельмовские  усы.  Он  их  обильно  смазывал  фиксатуаром  и  еще
какой-то мазью, которую не покупал, - она, кажется, нигде не продавалась,  -
а составлял сам и от которой пахло не то  геранью,  не  то  просто  дешевыми
духами. По утрам он делал гимнастику, - наверное, не иначе, как по  Мюллеру,
- и обливался холодной водой. Стоя за дверью его каморки, я слышал  команду:
"Раз, два, три..." Потом гремел металлический тазик,  лилась  вода,  скрипел
стул и слышались только зверские покрякивания: "А! А!  Вот  хорошо!  А!  Еще
раз! А! А!" Через пять минут после этого он выходил из комнаты благоухающий,
свежий и розовый, как кусок  дешевого  туалетного  мыла.  Шел  по  коридору,
спускался в сад и часа два ходил по дорожкам. Это  называлось  -  гулять!  С
посторонними он говорил мало, а если и говорил, то только по делу. Тема  его
разговоров всегда строго согласовывалась с профессией собеседника. Так,  раз
при мне он заговорил с Куртом и сказал, что  клумбу,  большую,  центральную,
находящуюся около дома, лучше всего засадить  хризантемами  -  они  и  стоят
дольше и красивее, - а вот розы - это непрочный и капризный  товар  (честное
слово, он так и выразился "непрочный товар"), день простоят да осыпаются.  К
тому же теперь конец лета, и цветы надо выбирать осенние.
     - Вот вы все с птичками больше занимаетесь, - сказал он Курту, -  а  на
сад срам взглянуть. Разве такие сады у хороших господ бывают?
     Потом сделал он какие-то замечания Марте, что-то вроде  того,  что  для
настоящего приготовления мяса у нее  не  хватает  посуды;  сливочное  масло,
например, для изготовления какого-то соуса надо растапливать на  алюминиевой
сковородке, а у нее вообще черт знает какая.
     - Я своим господам и на этой хорошо готовлю, - огрызнулась Марта,  -  а
кому не нравится, пусть везет свою!
     Камердинер  не  обиделся,  он  улыбнулся  просто  и  снисходительно   и
объяснил, что вот  на  этой  посудине  можно  приготовить  бифштекс,  омлет,
какие-нибудь рубленые котлеты, но вот если бы ее, Марту, заставили сготовить
(тут  он  назвал  какое-то  мудреное  название,  отчасти  похожее   на   имя
неподвижной звезды), то этого блюда она, конечно, никогда бы и  не  сделала.
Тут он даже  улыбнулся  -  печально,  снисходительно,  просто,  как  ученый,
объясняющий  неграмотному  крестьянскому  парню  какую-нибудь  простейшую  и
неумолимую истину. После этой улыбки и разговора  о  сковородках,  щеглах  и
хризантемах его одинаково возненавидели и Курт и Марта.
     Целый день этот  камердинер  ничего  не  делал.  Его  обязанности  были
какого-то совершенно особого рода, и касались они  только  умывания  дяди  и
подачи ему кофе. Справившись с этим, он сидел перед центральной клумбой, где
росли и о