сыпались махровые розы (все-таки розы, а не хризантемы),  и  грелся
на солнце.
     - Истукан! - говорила про него Марта, и в самом деле в эти часы он  был
почти так же неподвижен, как и любая из фигур  антропоидов,  украшающая  наш
институт.
     Кстати, об одном из наших антропоидов. Из-за него вышел тоже разговор -
и, надо сказать, неприятный.
     -  Вот,  -  сказал  Курт  заискивающе,  нарочно   подкараулив   бравого
камердинера в ту минуту, когда тот  остановился  в  раздумье  перед  статуей
пильтдаунского человека. - Подумать  только,  господин,  извините,  не  знаю
вашего имени...
     Камердинер повернулся к Курту.  В  черном  глухом  сюртуке  с  одиноким
искусственным цветком в  петлице,  в  длинных  и  широких  брюках,  в  шляпе
жесткой, прямой, как цилиндр, он был необычайно прост и внушителен.
     - Ну-ну! - подбодрил он робкого Курта.
     - И подумать только, что даже такой высокий господин, как ваша милость,
произошел от такого... как бы сказать... мохнатого производителя!
     Камердинер выпрямился, хотя для меня остается загадкой, как он мог  это
сделать, ибо и так он был прям, как ружейный выстрел. Его  сложное  головное
сооружение блеснуло жирным, матовым блеском, как черная шелковая  ткань  или
патефонная пластинка. Он уставился прямо в лицо глупого Курта.
     - Что-с? - спросил  он  со  жгучим  презрением.  -  Не  знаю,  от  кого
произошли вы, уважаемый господин садовник, но я-то, я-то родился  от  своего
отца, господина Бенцинга, проживающего в городе Профцгейме, и именно поэтому
в моих жилах нет ни одной капли цыганской крови, чем вы, уважаемый  господин
садовник, кажется, похвастаться не можете.
     Так вот этот господин Бенцинг - назову  наконец  его  по  фамилии  -  в
начале недели куда-то исчез и вернулся только через три дня. Он-то и  привез
с собой вымокшего, грязного Ланэ и  несколько  небольших  ящиков,  тщательно
запакованных в толстую серую бумагу. Ящики эти  были,  очевидно,  совершенно
пустые, судя по той легкости, с которой он их внес в комнату дяди и поставил
друг на друга. При этом дядя спросил его, не поломались ли они по дороге, на
что  господин  Бенцинг  только  гордо   усмехнулся   в   свои   великолепные
вильгельмовские усы.
     Потом произошло вот что.
     Когда отец и Ланэ поднялись наверх, дядя зашел в столовую  и  обратился
прямо ко мне.
     - А ведь у меня тебе подарок есть, Ганс, - сказал он интригующим  тоном
и улыбаясь. - И ты, пожалуй, не отгадаешь даже, какой.
     - С этими подарками, Фридрих... - сказала мать недовольно.  -  Ты  ведь
знаешь Леона, вот ты подарил этот шлем  с  рогами  -  я  понимаю,  ты  хотел
доставить удовольствие Гансу, а вышло...
     - Не бойся, - ответил дядя, -  он  теперь  не  сделает  скандала.  Этот
подарок из совсем другого отдела магазина игрушек.  Но  знаешь  что,  Берта,
серьезно-то говоря, ты думаешь, чем все это может кончиться?
     - Что "это"? - спросила мать.
     - А! Только не притворяйся наивной! Это тебе совсем  не  идет.  -  Дядя
прошел и сел в кресло. - Садись, давай поговорим. Твой муж меня  терпеть  не
может. Не мотай головой, я это знаю, и ты отлично знаешь, что я это знаю.  У
него не было снисхождения ко мне в мои почти юношеские лета, когда я  сделал
одну... ну... скажем так... вполне простительную  ошибку.  Ей-Богу,  мне  не
хочется это называть иначе. Все можно было просто превратить в шутку или да-
же не заметить вовсе, а ты знаешь, что тогда произошло... Этот  дикий  крик,
биение себя в грудь кулаком, потом летели какие-то кости  из  анатомического
кабинета,  что-то  упало  и  разбилось...  Словом,  твой  муж  вполне  -   я
подчеркиваю  это  слово:  вполне!  -  воспользовался   своим   правом   быть
беспощадным. И ты, Берта, ты, моя сестра, оказалась не на моей стороне.  Вот
что мне было особенно обидно. Ну  ладно,  оставим  это.  Но  скажи  мне:  не
естественно ли было, что теперь я, выгнанный из дома, лишенный им не  только
всякой помощи - это, в конце концов, его дело, - но и ославленный как жулик,
как прохвост, как авантюрист,  что  я  должен  был  и  сейчас...  Ну...  (он
задумался в выборе слова) ну, хотя бы просто умыть руки и отойти в  сторону?
Не правда ли? Ты меня прогнал, ты меня оскорбил, ты  меня  ославил  -  ну  и
выкручивайся как знаешь, не так ли? А? Ведь вот вы меня не ждали?
     - Не ждали, Фридрих, - согласилась мать.
     - Ну вот, видишь! - обрадовался дядя. - А я приехал,  как  только  наши
войска вошли в город, - и нет, даже раньше. Как  только  я  узнал,  что  они
должны были вступить в ваш город, я бросил все, - а у меня там не  маленькое
хозяйство, Берта, - поговорил со своим врачом, получил свидетельство о  том,
что у меня  какая-то  особая,  острая  форма  неврастении,  добился  наконец
отпуска, добился отпуска! - дядя особенно подчеркнул это слово. -  Ты  и  не
знаешь, что такое значит у нас, в наше время,  добиться  отпуска.  И  вот  я
здесь. Понимаешь ли ты хоть это, Берта?..
     Мать сидела молча, но глаза у нее были полны слез. Она,  не  отрываясь,
прямо, пристально и просто смотрела на дядю. Нет, она сейчас уже не хитрила:
то огромное, тяжелое, хотя и до сих  пор  не  понятое  ею  до  конца,  горе,
которое придавило ее плечи, не оставляло места притворству. Я написал  -  не
хитрила, но, может быть, и хитрила, может быть, скрывала что-то,  но  играть
сейчас она не могла бы. Притворство у нее было почти неосознанное. Да, может
быть, хоть не вполне, хоть на какое-то время, она верила дяде.
     А  он  уже  встал  с  кресла,  подошел  к  ней   и   говорил   ласково,
снисходительно и настойчиво:
     - И вот я здесь. Я хочу помочь тебе, Берта. Ведь как бы ты  ко  мне  ни
относилась, но все-таки ты мне сестра. Нас двое в  целом  свете.  Никого  ни
ближе, ни дороже тебя у меня нет. У тебя вот муж, Ганс,  свой  дом;  а  я-то
один, один... У меня ни жены, ни друга, ни  ребенка.  В  молодости  все  это
нипочем, но мне уже сорок пять лет, Берта, и вот, когда оглянешься  назад...
и... Ах, неужели все это так трудно понять, Берта? Неужели это  притворство,
одно притворство, только притворство?
     - Я верю тебе, Фридрих, - сказала мать.
     - Ну, спасибо хоть за это,  Берта!  Ну,  а  обо  всем  остальном  можно
поговорить и позже. Все эти  аресты,  расстрелы,  зверства  во  время  моего
наместничества - не отрекаюсь, грешен! Во многом грешен, хотя и не так,  как
трещали газеты. Ох, эти собаки, подлизывающие сгустки чужой  крови!  Знаешь,
когда я думаю о них, мне становится понятным, как Наполеон  мог  расстрелять
издателя какой-то пасквильной книжонки. Оправдываться не буду. Ты не  судья,
а я не преступник. Скажу  только  вот  что:  когда  твоими  руками  делается
история, ты осознаешь себя не приказчиком, не  исполнителем  чьей-то  чужой,
иногда просто тебе навязанной глупой  воли,  а  непосредственно  действующим
лицом... Или нет,  даже  соавтором  трагедии.  Если  при  этом  ты  еще  сам
ежеминутно рискуешь своей жизнью, честное слово, и чужую ты будешь ценить не
так высоко, как это рекомендуется в  хрестоматиях  для  воскресного  чтения.
Арестовывал ли?  Арестовывал.  Стрелял  ли?  Стрелял.  И  они  в  меня  тоже
стреляли. Вот видишь? - Он откинул волосы и  показал  выше  виска  блестящий
лиловый рубец. - Немного бы ниже - и конец. Значит, мы квиты. А попадусь я к
ним в руки, они тоже приставят меня к забору и даже разговаривать со мной не
будут. Что делать! Такое уж время - никто не  щадит  друг  друга.  Но  тебя,
тебя, Берта, я желал бы сохранить. И вот, кажется, мне  это  плохо  удается.
Да, да, слишком плохо...
     - Ты говоришь о Леоне,  Фридрих?  -  спросила  мать,  и  лицо  ее  было
неподвижно.
     - Да, я говорю о твоем муже, Берта, - вздохнул дядя. - И вот  я  думаю,
что я могу сейчас сделать. Нельзя, - ты  извини  за  резкость,  -  нельзя  с
большей наглостью и каким-то таким, знаешь, скверным  ухарством,  энергичнее
добиваться петли, чем это делает  он.  Все  это  кривляние,  грубые  выпады,
фиглярство, насмешка над тем, что  для  нас  является  самым  святым!..  Ах,
Господи, да все, все, что только ни возьми, все это вполне  логично  сделало
то, что  его  фамилия  попала  первой  в  список,  врученный  Гарднеру.  Вот
арестовали этого бесноватого  Ганку,  профессора  Либерта,  Жослена,  еще  с
десяток его учеников, виновных только в том, что они были с  ним  и  слушали
его. А он-то цел, его не  тронули,  он  по-прежнему  пьет  кофе  и  цитирует
Сенеку. Но ты умнее его, ты понимаешь, что так долго продолжаться не  может.
Сенека-то Сенекой, а война-то войной! Жизнь сейчас звериная, ставка идет  на
полное уничтожение всех инакомыслящих. Значит, что же? Вывод ясен, Берта!  -
Он пожал плечами и улыбнулся. - Ну конечно, я кое-что и еще сделаю со  своей
стороны. Но ведь и мое  влияние  ограничено,  долго  продержаться  на  такой
позиции я не смогу. Значит, конец один, а какой - известно тебе, Берта.
     Мать сидела, опустив голову. По ее щекам текли слезы. Я подбежал к  ней
и уткнулся лицом в ее колени.
     Она молча стала гладить меня по волосам. Дядя  подошел,  взял  меня  за
плечо и оторвал от матери.
     Он был спокоен и строг.
     - Теперь взглянем на дело с другой стороны, - продолжал он методически.
- Если твой муж согласится пойти на тот компромисс, который я ему предложил,
он поставит себя сразу в исключительное положение.  Не  буду  скрывать,  нам
нужно имя, авторитет, научная незапятнанная репутация, которая  одним  своим
присутствием - хорошо, пусть даже одним  своим  сочувственным  молчанием!  -
скажет больше, чем трескотня тысячи брошюр. Такой человек может рассчитывать
на самое высокое назначение. Пойми только, Берта: для него не будет  никаких
преград в его карьере. Ну, чего, будем говорить прямо, добился твой  муж  за
свою многолетнюю работу? Имени? Черт возьми, я видел профессоров  с  именем,
которые сейчас продают газеты, ибо при новом порядке они  не  получат  места
даже в самой захудалой школе. Своего института? Просто из любопытства  хотел
бы я посмотреть, чем и как ему помог этот институт.
     Твой муж собирает десять  лет  средства  на  экспедицию  в  Центральную
Африку, и до сих пор дальше подписного листа дело не двинулось. Материальные
блага? Вот я не был пятнадцать лет в вашем доме, а приехал  -  так  даже  ни
одного стула нового не нашел. Только разве твоя коллекция фарфора  несколько
пополнилась, - неожиданно улыбнулся он. - Ну, так это уж  не  такое  большое
приобретение. Но главное даже не это, а вот что: ты никак не хочешь  понять,
что это не только совершенно в порядке вещей, но иначе и быть-то не может. В
самом деле - вот ты прожила с мужем бок о  бок  столько  лет,  а  думала  ли
когда-нибудь,  куда  ведет  тот  путь,  на  который  он  вступил?  Что  Леон
доказывает? Чего он добивается? На кого он работает?.. Ну, так очень,  очень
жаль, что ты над этим никогда даже и не задумывалась!  Очень,  очень  жалко,
только и могу сказать. Вот, представь себе невозможное: твой муж и  подобные
ему, - дядя жестко усмехнулся, - те-о-ре-ти-ки доказали с  фактами  в  руках
всему человечеству, что  мы  несовместимы  с  жизнью  и  поэтому  нас  нужно
передавить,  как  крыс.  Хотя  ты,  конечно,  понимаешь  -  грош  цена  всем
доказательствам твоего Леона, как  и  всей  его  науке,  когда  над  страной
грохочут наши пушки и летят наши истребители. Но я же и  говорю:  представим
себе самое невозможное - мы стерты с лица земли. Так кончилась ли  вместе  с
нашей гибелью и борьба твоего мужа  против  нас?  Может  ли  он  вылезти  из
бомбоубежища и  снова  спокойно  заняться  черепами?  Черта  с  два!  Борьба
по-настоящему еще даже не развернулась, ибо не нами расизм начался и не нами
он кончится. Враг номер два  твоего  ученого  мужа  -  это  его  сегодняшние
друзья, ибо, чтоб чего-нибудь достигнуть,  придется  перевернуть  весь  мир,
сверху донизу. А что такое линчевание негров в южных штатах? Ты  можешь  мне
ответить? А положение индейских племен в  Америке?  А  сегрегация  черных  в
Южной Африке? Затем арабы - нескончаемые убийства в Марокко.  А  Иностранный
легион - для чего он? Что он представляет, из кого состоит? И  наконец,  что
делается и что будет делаться с колониями вообще?
     Тут уж действует логика: если ты отрицаешь право немца бить  еврея  или
стряхивать поляка с его земли, то сразу же  оказывается  недоказуемым  -  да
нет, нет, попросту абсурдным - и право  француза  владеть  арабом,  и  право
англичанина выколачивать деньги из индуса. Те мои  французские,  английские,
американские,  бельгийские  коллеги,  которые  называют  меня   людоедом   с
университетских кафедр и трибун и  требуют,  чтоб  меня  во  имя  гуманности
вздернули на первом попавшемся суку, так же, как и я, не отдадут  свою  дочь
за негра. Да и возьми себя. Когда лет через  десять  или  чуть  раньше  Ганс
станет подыскивать себе невесту, ты ведь будешь ждать к себе  в  дом  только
белую девушку, не так ли? А вы ведь  знамя  гуманизма,  ее  цитадель!  -  Он
усмехнулся. - Знамя-то знаменем, а когда ваши друзья американцы  вздергивают
негров на  сук  без  всякого  суда  и  следствия,  вы  молчите  как  убитые.
"Изнасилование белой женщины", - вот и весь разговор. Но, говоря по совести,
разве это не то же самое, что мы называем законом охраны чести и достоинства
нации? И вот именно поэтому твоему мужу  однажды  его  друзья  скажут:  "Ну,
хватит, старик" - и зажмут ему рот по-настоящему, так, чтобы он больше и  не
пикнул. И такой конец не только неизбежен, Берта, но и даже и не зависит  от
него. Гонимые-то ведь хитры, - кто скажет в их пользу только одно "а",  того
они заставят пропеть всю азбуку. А как же иначе? Как только твой муж покажет
всему мире, что он за гонимых, сейчас же к нему протянутся черные и  красные
руки с обоих континентов. "Вы же  наш  рыцарь,  -  скажут  ему,  -  защитник
истребляемых и гонимых наций. Вы - апостол равноправия. - Ну, и еще подберут
с десяток таких же эпитетов, они их выучили наизусть. - Так  как  же  вы,  -
скажут  они  дальше,  -  спокойно  миритесь  с  тем,  что  ваши   культурные
соотечественники делают из нас бифштексы? Гуманнейший из гуманных, почему же
вы  не  кричите,  когда  нас  убивают?!"  И  придется,  Берта,  твоему  мужу
действительно кричать на весь мир, пока не придут его хозяева  и  не  укажут
ему его настоящее место. А оно ведь маленькое, Берта, очень-очень  маленькое
- в лаборатории, над ящиком с костями. Вот и все, на что он заработал право.
Ты не смотри, что сейчас ему дают орать о чем угодно и даже  лягать  Теодора
Рузвельта: это, во-первых, потому, что он еще не  научился  договаривать  до
конца, а во-вторых, всякая палка хороша  на  собаку,  даже  если  она  такая
сукастая да корявая, что ее и в руки-то брать противно.  Берут  потому,  что
понимают: собаку прогонят - и палку об колено. В том-то и все дело, Берта, -
вам ничто в мире не может помочь. Вам  даже  и  победа  ничего  хорошего  не
принесет, ибо ваша борьба такова, что конца ей нет  и  быть  не  может.  Так
стоит ли и начинать  бесконечное?  Не  лучше  ли  остановиться  и  подумать:
"Полно, что же я такое делаю, куда  лезу?  Неужели  я  один  сильнее  целого
мира!" А мы дали бы Леону  все,  чего  он  желает,  -  почет,  деньги,  свою
академию. Да,  да,  в  течение  суток  он  станет  членом  трех  иностранных
академий, ученым секретарем, вице-президентом! Президентом! Нам не жалко. Мы
ценим услуги, Берта, и умеем платить за них! Наконец, еще одно.  Как  только
твой муж согласится подписать некоторые бумаги, мы отпускаем этого безумного
доктора Ганку. Хотя, по словам Гарднера, это превредное насекомое. Притом...
     Шум в коридоре не дал ему окончить. Что-то разрушалось, опрокидывалось,
ломалось на части, как будто с  высоты  падали  пустые  деревянные  ящики  и
разбивались о землю. Дядя вздрогнул и машинально провел рукой по карману.
     Появился отец, таща за руку растрепанного, испуганного и  задыхающегося
Ланэ. Они влетели в комнату и с десяток секунд оба простояли неподвижно.
     Глаза отца были расширены. Он звучно дышал и,  прежде  чем  заговорить,
схватился за грудь.
     Мать быстро вскочила со стула и подбежала к нему.
     - Леон, что случилось? - спросила она.
     - Я ему... - оправдываясь, заговорил Ланэ.
     - Дурак! - рявкнул на него дядя.
     Вдруг отец осел на пол. Его подняли и под руки повели в кресло.
     - Под этой бумагой, - сказал он вдруг слабо и без всякого выражения,  -
что я подделываю черепа, подписались все и в том числе...  -  Он  замолк,  с
трудом превозмогая дурноту.
     - Ну, ну? - сказала мать.
     - В том числе и Ганка.

     Вечером, проходя по столовой, я увидел  Курцера.  Барабаня  по  стеклу,
дядя стоял около окна и смотрел на высокое, быстро чернеющее небо.
     Услышав сзади мои шаги, он быстро обернулся.
     - А, - сказал он, - это ты, кавалер? Я только что  думал  о  тебе  -  и
знаешь, по какому поводу? А ну, иди, иди-ка сюда! Смотри, какое чистое небо.
Ты понимаешь, что это значит? Это значит, - торжественно разъяснил  дядя,  -
что завтра будет замечательный день, ясный, тихий,  теплый,  и  мы  с  тобой
пойдем ловить птиц. - Он помолчал, вглядываясь  в  мои  глаза.  -  А  ну,  -
спросил он вдруг, - какого немецкого короля звали Птицеловом?..  Как  же  не
знаешь? Ты в каком классе?.. И не проходили?.. Странно, очень странно!
     Ну, конечно, знал я этого короля. Вот  даже  вспомнил,  что  его  звали
Генрихом, и про главные события  его  царства  тоже  помнил,  но  разве  для
каникул этот разговор? И я промямлил что-то невнятное.
     -  Да,  -  понял  меня  дядя  именно  так,  как  ему  хотелось,  -  про
неандертальца да пильтдаунского человека знаешь, а вот  историю  Германии...
Ну ладно, не в этом  дело.  Будем  думать,  что  все  переменится  к  общему
удовольствию. Так вот, говорю, погода будет  ясная,  и  пойдем  мы  с  тобой
ловить птиц.
     - С дудочкой? - быстро спросил я.
     - То есть как это с дудочкой? - удивился и даже несколько стал в  тупик
дядя. - Как это ловить птиц с дудочкой? Нет, не с дудочкой! Ну-ка, иди сюда!
     Он провел меня в свою комнату и усадил на стул.
     Я огляделся.
     Комната была совершенно иной, чем она была до приезда дяди, хотя  и  не
так легко было объяснить, что же такое в ней переменилось. Во всяком случае,
не мебель, не кровать, не даже картины на стене, а  что-то  иное,  тонкое  и
едва ли даже уловимое с первого взгляда. Попросту душа комнаты стала иной.
     Вот на стене висел охотничий винчестер в сером  холсте,  а  футляр  для
него, похожий на чемодан,  лежал  около  кровати,  тут  же  поместились  два
длинных и плоских чемодана из какой-то серебристой кожи, очень  красивой  и,
наверное, очень маркой. На  туалетном  столике  стояло  квадратное  походное
зеркало, а около него лежали предметы, о назначении  которых  я  мог  только
догадаться, - лежал, например, револьвер  из  черной  вороненой  стали,  но,
наверное, то был не револьвер, а зажигалка, ибо  револьверу  валяться  здесь
незачем; стояли белые строгие коробки из-под пудры  без  всякого  рисунка  и
надписи, и вряд ли опять-таки это была пудра - зачем ее столько  мужчине?  А
скорее всего какие-нибудь  особые  порошки,  например,  для  бритья.  Стояли
хрустальные разноцветные флаконы, в каких обыкновенно  держат  одеколон  или
духи, но, конечно, и это все не  было  ни  одеколон,  ни  духи,  а  какие-то
лекарственные составы или вытяжки, потому  что  дядя  душился  всегда  одним
одеколоном, а его-то как раз тут и не было.
     Наконец лежала бритва, но это уж точно  была  бритва  и  очень  дорогая
притом, никаких сомнений тут не могло быть. В простенке между окнами  висели
стек, тропический пробковый шлем и охотничий нож  в  футляре.  На  отдельном
столике  лежал  пленочный  фотографический  аппарат,  несколько  пакетов   с
фотобумагой "Рембрандт" и призматический бинокль.
     Письменный стол и гардероб стояли в другой  к