ак-то исступленно.
     - Теперь я вас спрошу: как вы считаете, они вас действительно выпустят?
- спросил Войцик, что-то соображая.
     - Да, если  соглашусь  и  дальше  поддерживать  декларацию,  которую  я
подписал.
     - Отлично! - Войцик дотронулся до плеча  Ганки.  -  Обещайте  все,  что
угодно, подпишите еще десять деклараций. Если подписали одну, остальные  уже
не имеют значения, но выходите обязательно  -  вы  будете  нужны.  Вы  очень
будете нужны, и если меня не расстреляют сегодня же...
     - Как? - вскочил Ганка. - Но Гарднер мне говорил совсем другое. Я  даже
так мог понять, что они вас не считают даже особенно опасным преступником.
     - Конечно, они хотели вам это внушить, - опять улыбнулся Войцик. - Нет,
Ганка, они отлично понимают, сколько  я  стою,  и  если  я  не  передал  вам
записку, значит делать им со мной нечего. Понимаете?
     - Да, -  сказал  Ганка.  Что-то  давило  грудь  и  не  давало  свободно
говорить. Снова начинала болеть голова. - Да, - повторил он  и  сам  услышал
свой голос со стороны,  как  будто  бы  говорил  не  он,  а  кто-то  третий,
находящийся с ним рядом. - Я понимаю вас, и раз вы...
     - А раз со мной больше нечего  делать,  значит,  надо  меня  как  можно
скорее... ликвидировать! И как можно скорее! А то я,  пожалуй,  сумею  найти
способ предупредить товарищей как-нибудь иначе. Каждый  прожитый  мною  день
повышает на это шансы. Понятно?
     Ганка кивнул головой.
     - А через вас я все-таки ничего передавать не буду и никакого адреса не
назову... Но вот что, Ганка! Если вы можете выбраться, то выбирайтесь, - вот
и все. И обязательно запомните про Людовика Дофинэ. Это очень важно.
     - Вы железный человек, -  сказал  Ганка,  -  и,  знаете,  я  это  понял
почему-то еще тогда, когда мы играли с вами в шахматы. Такие только и  нужны
в наше время. А я...
     - А вы? - спросил Войцик. - Вы какой?
     - Я? - Он беспомощно развел руками. - Видите,  какой?  -  сказал  он  с
жалкой усмешкой. - Очень нехороший.
     - Из мяса, нервов и костей? - серьезно спросил Войцик.
     - Еще хуже. Только из нервов!
     - Да! - Войцик что-то долго смотрел в лицо Ганки. - А вы знаете,  перед
самым арестом как-то случайно мне попала в руки книга о Кампанелле, и я стал
думать о нем.
     - О Кампанелле? - все больше и больше удивлялся Ганка. -  Но...  почему
же именно о Кампанелле?
     - Да, о Кампанелле, - твердо сказал Войцик. -  О  человеке,  всю  жизнь
мечтавшем о городе солнца. Он ведь тоже много перенес,  он  больше  двадцати
лет просидел в подземной тюрьме и писал там сонеты. Писал, может быть, между
двумя допросами, которые всегда кончались  дыбой  или  "испанским  сапогом".
Помните это: "Я двенадцать часов провисел на дыбе и  потерял  за  это  время
шестую часть своего мяса". Но пять шестых этого страшного, истерзанного мяса
продолжали жить, страдать, бороться  и  мечтать!  Вот  что  главное,  Ганка:
мечтать! О городе солнца,  который  будет  построен  после  того,  как  его,
Кампанеллу, снимут с веревки и бросят в яму. И он верил, он пламенно  верил,
что такой час придет и город солнца будет  создан!  А  какая  нечеловеческая
сила веры в будущее была у него, Ганка! Я  когда-то  переводил  его  сонеты.
Помню, он писал в тюрьме:

                     Заклеймено проклятьем без предела
                     То сено, что нескошенным истлело.
                     Вот так же будет поздно или рано
                     И с царством многолетнего тирана.

     Он помолчал.
     - И вот, я так же сижу  в  тюрьме,  как  и  он,  я  так  же  борюсь  за
освобождение своей родины, но только я счастливее  его:  я  знаю,  и  твердо
знаю, что город солнца непременно будет построен, а он мог только мечтать об
этом.
     - Да, - сказал Ганка, - я теперь тоже верю в это. Но я еще не  заслужил
того, чтобы вступить в этот город. Я  не  сделал  ничего,  чтобы  миру  было
светлее.
     - Но вы знаете, что нужно делать? - спросил Войцик.
     Ганка посмотрел на него.
     - Кажется, знаю, - сказал он коротко.
     Они оба помолчали.
     - И вот сегодня, - сказал вдруг Войцик, - я умираю за него, хотя у меня
в нем нет ни  одного  знакомого.  Вы  знаете,  -  спросил  он  неожиданно  и
совершенно вразрез разговору, - что такое смирительная рубашка?
     Ганка посмотрел на него удивленно.
     - При чем же... - заикнулся было он, но сейчас же ответил:  -  У  Джека
Лондона  есть  целый  роман  о  ней.  Он,  кажется,  так  и   называется   -
"Смирительная рубаха".
     -  Это  что-то  о  переселении  душ  и   странствии   по   временам   и
пространствам? - поморщился Войцик - Знаю, читал! Нет, это что! Я говорю про
настоящую смирительную рубаху. Вас затягивают в нее так, что  тело  начинает
сразу болеть и пульсировать так, как одна сплошная  рана...  Ах,  какая  это
боль! У вас сразу же отмирает тело, отмирает, но продолжает чувствовать, как
будто вас положили на швейную машинку и прострочили несколько раз. Потом вам
загибают руки и пропускают через ноги. Одним словом, затягивают  узлом...  И
кровь заливает глаза, вы лежите и только  одной  полоской  живота  касаетесь
пола, все остальное находится в  воздухе.  Через  пять  -  десять  минут  вы
теряете сознание. Я в ней пролежал свыше суток и знаю, что  это  такое.  Это
было еще два года тому назад. Так вот, лежа в ней, я вспомнил  Кампанеллу  и
подумал...
     Он не успел докончить. Отворилось маленькое круглое окошечко на двери и
сейчас же захлопнулось. Потом загремели ключи.
     - Это за вами! - быстро сказал Войцик. - Скажите,  что  я  засмеялся  и
плюнул вам в лицо. Про Дофинэ вы мне не сказали: забыли фамилию.
     Он обернулся на дверь - ее все отпирали - и быстро сунул Ганке руку.
     - Когда вы возвратитесь, меня уже тут не будет. Но  вспоминайте  иногда
обо мне, если вам все-таки удастся увидеть, как строят город солнца...
     Внезапно он отскочил от Ганки.
     Дверь приоткрылась. На пороге стоял солдат с бумагой в руках.
     - Ганка, - вызвал он, - собирайтесь!
     - До свидания, Войцик, - сказал Ганка.
     Войцик ничего не ответил.
     Когда дверь закрылась и звонко щелкнул  замок,  он  опять  выдвинул  на
середину камеры табуретку и расставил шахматные фигуры в  том  порядке,  как
они стояли до прихода Ганки. Он сделал несколько ходов,  покачал  головой  и
смешал фигуры.
     Потом встал и заходил по камере.
     - Так-то, Ганка! - сказал он, останавливаясь перед  дверью.  -  Так-то,
дорогой! Может быть, вы и не убьете Гарднера, но все-таки, все-таки...

                               Глава седьмая

     Миссия, которую Курцеру пришлось взять на себя, была  ему  явно  не  по
сердцу.
     Не то чтоб этому хорошо выдрессированному, цепкому, умному и совершенно
беспринципному  человеку  претили  воспоминания  о  пережитом   им   некогда
унижении. Этот дикий крик, ругань  на  двух  языках  сразу,  летящие  кости,
бесноватая  фигурка  профессора  -  все  это  теперь,  за  давностью  лет  и
огромностью событий, происшедших за этот промежуток, совершенно  выветрилось
из памяти и теряло свой обидный смысл, и не родственные чувства  говорили  в
нем и уж конечно не совесть, в существование которой он не верил  и  в  свои
лучшие годы. Никак не все это  заставляло  его  отказываться  от  поручения,
навязанного ему ведомством, с которым он не был  связан  уже  пять  лет.  Он
отказывался потому, что считал совершенно бесполезным, смешным, а  для  себя
так и просто унизительным действовать так, как ему предлагали.
     - Этакая мерзость! - говорил он, и даже его красивые губы кривились при
этом, как от сильного отвращения. - Боже мой, что  за  мерзость  и  идиотизм
задумали эти мартышки!
     И когда в министерстве речь дошла до этого,  он  тоже  (хотя,  конечно,
далеко не с такой энергией и ясностью) высказал примерно те же мысли.
     - К чему эта актерская игра? - сказал он недоуменно, разводя руками.  -
Эти хитросплетения и интриги?  Что  это  за  смесь  великого  инквизитора  с
чиновником гестапо, когда для разрешения всех этих вопросов требуется - вот!
- и он слегка хлопнул себя по карману.
     Но  маленький  черноволосый  человек  с  длинным   черепом,   большими,
лунатическими, как у ночных птиц, глазами в ответ на это честное и туповатое
- нарочно туповатое - недоумение только улыбнулся и покачал головой.
     - Мы должны группировать вокруг себя лучшие умы Европы, - сказал он.  -
Выиграть войну физически на поле сражения, - это, разумеется, очень много, -
он поднял кверху палец, - очень много! Но еще далеко не все. После этого  ее
надо еще выиграть и морально, в  умах  людей.  Помните,  что  самые  великие
события совершаются в мозгу. Вот чего не понимают бравые молодцы из военного
ведомства.
     - Извините, -  сказал  Курцер  хмуро,  -  но  и  я  этого  не  понимаю.
Принципиально не понимаю. Для меня это все  слишком  тонко.  По-моему,  так:
если я придавил врага ногой к земле, то он подавлен  физически  и  морально,
победителем он себя уже никак не почувствует. Кулак хорош уже тем одним, что
он одинаково формирует и тело и душу. А  все  эти  хитросплетения,  уговоры,
актерство... - Он махнул рукой. - Нет, все это мне никак не по душе.
     - И, однако, - сказал черноволосый уродец, - вы в  свое  время  отлично
справились с  серией  статей,  написанных  по  нашему  заказу.  То,  что  мы
предлагаем вам сейчас, по существу, только продолжение этой же работы. Мы не
выдумываем вам ничего нового.
     - Видите ли, - хмуро сказал Курцер, - тут есть принципиальная  разница!
Я журналист и могу написать все, что вам угодно, но  между  тем  временем  и
нынешним - целая пропасть. Тогда наши танки еще не ползли по  улицам  столиц
Европы. Профессор Мезонье был для нас недосягаем. Сейчас же все, что  нужно,
вы можете получить прямо через Гарднера. Это будет и скорее и крепче.
     - Вот что, господин Курцер, - сказал уродец после некоторого  молчания.
- Может быть, у вас тут, - он пошевелил пальчиками,  -  замешано  что-нибудь
сугубо личное?.. Вы ведь понимаете, о чем я говорю?.. Может  быть,  мы  и  в
самом деле плохо разбираемся в  ваших  семейных  отношениях?  Тогда  скажите
прямо, и если это так, то...
     - Это совсем не так, - сказал Курцер. - Я поеду и буду делать  то,  что
вам угодно. Но, - он хмуро улыбнулся, - я, как Наполеон,  никогда  не  люблю
делать бесполезные вещи. Где достаточно физической силы, там  не  надо  этих
обезьяньих кривляний. Впрочем... - он встал с  места.  -  Да  будет  так.  Я
человек ясных и прямых линий. Приказано -  и  я  делаю.  -  Он  помолчал  и,
подумав, добавил: - Вот вы говорите: "моральная победа в мозгу людей".  А  я
хорошо знаю, что такое эти самые моралеобразующие силы в их чистом  виде.  Я
видел и знаю, как изменяется и психика и нравственность под дулом браунинга.
Повторяю: я глубоко убежден, что враг, сбитый с  ног  ударом  моего  кулака,
быстро переходит в мою веру.
     Черноволосый засунул руки в карманы пиджака и от этого  сразу  сделался
еще меньше и тщедушнее.
     - А если нет? - спросил он, с любопытством смотря на Курцера.
     - Значит, я его недостаточно побил, и надо  ударить  в  другой  раз,  и
покрепче.
     - И все? - спросил уродец.
     Курцер слегка  пожал  одним  плечом.  Этот  разговор  начинал  серьезно
раздражать его. Он вынул зажигалку, повертел ее в руках, подбросил  и  снова
спрятал в карман.
     - Конечно, - сказал он медленно, - есть такие злобные и упорные гадины,
которых никакие побои ничему не научат, но таких меньшинство. Я понимаю, как
можно бить для того, чтобы убить, но как сначала бить,  а  потом  убедить...
Нет, это никак не укладывается в моей голове.
     Черноволосый уродец стоял по-прежнему неподвижно.
     - Конечно, - сказал он, - вы будете действовать  в  тесном  контакте  с
Гарднером, и если ничего не выйдет, то...
     - Это-то я понимаю, - сказал Курцер. - Но если бы с профессором Мезонье
говорил один Гарднер, то результат был бы такой же.
     Уродец посмотрел на Курцера прямо, открыто и пристально. В его  больших
черных глазах что-то на мгновение зажглось и сейчас же потухло, он даже  как
будто слегка зевнул.
     - То, что я знаю о профессоре Мезонье, - сказал он вяло,  -  заставляет
меня не согласиться с вами. Успех императивных мер, по-моему,  здесь  больше
чем сомнителен.
     - А вы думаете, я сколько-нибудь  надеюсь  на  успех?  -  сказал  вдруг
Курцер зло и раздраженно. - Гарднеру все равно придется вступиться рано  или
поздно, но лучше бы сразу было начать с него... - И он взялся было за шляпу.
     Уродец глубоко вздохнул, вынул руки из карманов и прошел к столу.
     - Одну минуточку! - сказал он. - Я вам кое-что дам на дорогу.
     Он выдвинул ящик стола и выкинул несколько книг в разноцветных бумажных
обложках.
     - Вот, посмотрите, - сказал он, - в особенности этот том  "Ежемесячного
обозрения наук и искусства". Здесь есть интересная статья доктора Ганки.
     Курцер быстро взглянул на него, но  он  не  улыбался,  и  птичьи  глаза
смотрели по-прежнему прямо и тускло.
     - Я знаю эту статью, - сказал Курцер и взял журнал.
     - Ну и отлично, - облегченно вздохнул черноволосый уродец. - А как ваше
самочувствие вообще?
     - Благодарю вас, - хмуро сказал Курцер. - Оно таково, что  я  полностью
выполню все, что вы мне поручили.
     Придя домой, он долго ходил по кабинету, насвистывая какую-то идиотскую
арийку, что-то думал, соображал и наконец сел за стол и начал писать.
     Так его и застал Гарднер, которому он вручил письмо.
     - Заверьте его, - сказал Курцер, - что я немного болен, лежу в кровати,
но через несколько дней буду в городе.
     Гарднер посмотрел на него в недоумении.
     - Значит, вы не войдете в город вместе с нами? - спросил он.
     Ему  под  секретом  рассказали,  что   Курцер   назначается   имперским
наместником этой новой  провинции,  или  протектората,  и  вступает  в  свои
обязанности немедленно. Про миссию же специального порядка он знал смутно  и
не все, ему только специальным отношением из министерства запретили касаться
профессора Мезонье без ведома или санкции Курцера. О родстве  же  Мезонье  и
Курцера он знал до сих пор только то, что сообщали ему  в  министерстве,  то
есть, по существу, ничего, кроме голого факта,  который  мог  быть  расценен
по-разному. Даже настоящие намерения Курцера ему были не вполне известны.
     "Во всяком случае, профессор не особенно  обрадуется  этому  письму,  -
быстро решил Гарднер, смотря, как Курцер вертит в  руках  зажигалку.  -  Да,
если такой начнет чего-нибудь добиваться..."
     А Курцер спрятал зажигалку, подошел к столу, отпер нижний ящик и  вынул
оттуда продолговатую и желтую, как спелый южный плод,  бутылку.  Взял  ее  в
руку, подошел к окну и посмотрел в стекло, как в грань какого-то гигантского
кристалла.
     - Тысяча восемьсот восьмого года! - сказал он с гордостью и поставил ее
на стол. - Войти вместе с вами в город? Нет, зачем же?! - Он усмехнулся так,
что даже Гарднеру стало неприятно. - Нет, я запоздаю недели  на  две.  Пусть
там посмотрят на вас и подумают. На это тоже надо дать время. Если  я  приду
сразу, многие из них и  не  почувствуют  вашей  руки,  а  они,  -  он  снова
усмехнулся, - должны хорошенько войти во вкус всего, что творится.
     "Вот сволочь! - оцепенело подумал Гарднер. - Он даже и не скрывает, что
я ему нужен как черный фон. Видите ли, мы должны быть плохи потому,  что  он
хочет быть хорошим. Да что я ему - негр, что ли?"
     - Скажите, - спросил он официальным тоном, сдвигая брови, - что ж я-то,
собственно, тогда должен делать? Сотрудников института мне,  значит,  нельзя
трогать ни под каким видом? Так, что ли?
     Тут сзади него  что-то  хрипло  и  пронзительно  закричали.  Он  быстро
повернулся.
     Сердитый синий попугай с длинным хвостом сидел  на  жердочке  и  что-то
злобно выкрикивал, хватаясь клювом на решетку.
     - Арра! Аррра! Арррра!! - надрывался попугай, и сейчас  же  из  другого
угла на этот крик кто-то ответил тонким лесным стрекотаньем.
     - Тцит, тцит, туит, трр...
     Потом помолчал немного и опять:
     - Плень, плень, плень, сссс!
     Гарднер посмотрел туда и только сейчас увидел, что между двумя книжными
шкафами, в углу кабинета, стоит большая клетка с  косой  плетеной  решеткой,
которую он сначала тоже принял за шкаф. Вглядываясь  в  нее,  он  рассмотрел
смутный силуэт срубленного дерева, целиком внесенного в клетку, а на  грубых
суках его - разноцветные комочки пуха: это все сидели мелкие лесные  птички,
устроившиеся на ночной отдых.
     "Черт! - подумал ошалело Гарднер. - Что это у него за  Ноев  ковчег?  И
доволен, сволочь! Стоит улыбается... Да полно, не  сумасшедший  ли  он?  Вон
глаза у него какие!"
     - Арра! Арра! Арра! - надрывался  попугай  и  вдруг  забил  крыльями  и
заговорил: - Герр Кррцер, сахарру, сахарру, герр Кррцер!
     Курцер сиял.
     - Мой зверинец! - сказал он гордо.  -  Знаете,  с  мальчишеских  лет  я
занимаюсь птицеловством. Это вот гиацинтовый  ара,  очень  редкий  вид,  уже
почти совершенно  вымерший.  Этому  экземпляру  лет  пятьдесят.  Вы  знаете,
попугаи очень долго живут. Гумбольдт, например, рассказывает такое...
     "В зверинец бы тебе поступить зазывалой",  -  злобно  подумал  Гарднер,
почему-то ожесточаясь все больше и больше, и в это  время  сердитый  попугай
как будто что-то надумал и радостно закричал:
     - Гарррднер, герр Гарррднер!
     Это  было  так  неожиданно,  что  Гарднер  чуть  не  сел  на  пол.   Он
вопросительно посмотрел на Курцера.
     Тот стоял неподвижно, но все лицо его светилось от тихого восторга.
     - Он знает имена всех моих знакомых, - сказал он с гордым умилением.  -
Подойдите, Гарднер, дайте ему кусочек сахару. Смотрите, какая память! Я  ему
вчера только раза три сказал вашу фамилию.
     Он подбежал к столу, выдвинул ящик и достал оттуда  несколько  кусочков
сахара.
     - Дайте, дайте ему кусочек из собственных рук! - шептал он в  умилении.
- Вот вы увидите, какая это чудесная птица...
     "Да что он, в самом деле сумасшедший?" - думал  Гарднер  уже  почти  со
страхом, а тот все совал и совал ему в руки сахар.
     Наконец Гарднер взял его и подошел к клетке.
     Увидев его, гиацинтовый  ара  задвигался,  перебирая  жердочку  черными
жесткими ногами в крупных чешуйках, высунув нос и как-то боком, с  привычной
деликатностью только тронул сахар.
     Гарднер положил ему в клюв кусок сахару, и тогда попугай, так же быстро
скользя по жердочке, отодвинулся на середину и сочно разгрыз его.
     - А! А! - закричал он и забил крыльями.
     И сейчас же Курцер пояснил с материнской гордостью.
     - Видите, какой умный: съел и благодарит!
     - Тцик, тцик, тцик, тсс, - раздалось сзади.
     Курцер подошел к шкафу и нажал кнопку. Вошел слуга.
     Курцер вынул часы.
     - Восемь часов! - сказал он значительно. - Пора зажигать огонь.  Почему
клетка не покрыта? Видите, птицы беспокоятся оттого, что не могут заснуть.
     - Теньк, теньк, теньк, - снова сказала клетка.
     - Слышите? - нахмурился Курцер.
     "Сумасшедший!  -  подумал  Гарднер  уже  с  глубокой  уверенностью.   -
Несомненно, сумасшедший! Вот и у Геринга звери и птицы по всему замку".
     Слуга принес большое белое покрывало и набросил на клетку. В ней  сразу
все затихло.
     Курцер зажег электричество,  взял  со  стола  бутылку  и  поднес  ее  к
настольной   лампе.   Она   вспыхнула   и    засветилась,    как    огромный
прозрачно-золотой кристалл.
     - Нет, почему же не арестовывать, - сказал Курцер. - Ни в  коем  случае
вам никого из них не следует щадить! Наоборот! Сразу же арестуйте  двух  или
трех сотрудников института! Даже прошу -  сделайте  это  как  можно  грубее.
Хорошо, если вы сумеете проделать все это в присутствии  самого  профессора,
так, чтобы он видел.
     Он вдруг улыбнулся злобно и криво.
     - Я же должен явиться спасителем! Так, понима