ете, нужно же мне  кого-то
спасать и от кого-то спасать. Вот вы и должны мне в  этом  помочь!  Ну  а  в
общем-то, - он махнул рукой, - конечно, это  никчемное  и  вполне,  кажется,
бесполезное дело! Впрочем, посмотрим!
     "Нет, не сумасшедший, - подумал Гарднер, смотря  на  его  ясные,  рысьи
глаза, - а просто скотина!"
     И от этой мысли ему сразу стало легче.
     Уходя, он уносил с собой том "Ежемесячного обозрения" и довольно твердо
знал, что ему нужно делать, кого арестовывать и даже с чего начинать  первый
допрос. И вот неожиданный просчет у обоих. В дело вмешался Карл Войцик.

                               Глава восьмая

     Никогда так быстро не менялись у Карла Войцика следователи, как в  этот
последний допрос.
     Их было двое. И первым начал с ним  разговаривать  Гарднер,  сейчас  же
после того, как отпустили Ганку.
     В коридоре Войцика  остановили,  посадили  на  скамейку  и  надели  ему
наручники. Потом подняли за локти и повели дальше.
     Шли долго. Лифт не работал. Прежде чем добраться до кабинета  Гарднера,
им пришлось миновать несколько  коридоров  и  лестниц.  На  каждой  площадке
Войцик непременно останавливался, как будто для  того,  чтобы  отдохнуть,  и
осматривался по сторонам.
     То, что здание сразу же заняло гестапо, спасло его от разгрома. Большая
часть обстановки сохранилась. Кое-где на площадках стояли даже пальмы, а под
ними, на лавках, явно принесенных со стороны, кучками сидели солдаты.
     Личный кабинет Гарднера помещался так высоко, что в выходящем  во  двор
огромном венецианском окне не было даже решетки. Проходя по  кабинету,  Карл
Войцик по привычке заглянул в него -  он  увидел  далеко-далеко  внизу  угол
двора, а на нем несколько  лоснящихся,  новеньких  автомобилей,  похожих  на
жужелиц.
     "Да, отсюда уже не выпрыгнешь", - подумал он.
     Быстро оглядел кабинет и сразу же понял,  что  Гарднер  в  нем  устроил
склад награбленного. Пол застилал дорогой гобелен, на котором в пестром бес-
порядке мешались безбородые  мужчины,  нагие  женщины,  развалины  какого-то
многоколонного храма, а между ними - горящие треножники, жезл с  воробьиными
крылышками, лавры, доспехи, мечи и белые лошади.
     "Краденый", - подумал Войцик.
     Он отыскал глазами в углу кресло, наискосок от стола,  пошел  и  сел  в
него, и тогда над ним с темнооливкового полотна наклонилась  Венера,  только
что вышедшая из породившего ее океана, и посмотрела на него с тихой и мудрой
улыбкой. С ее тела спадала на сиреневый песок побережья самая легкая вещь  в
мире - морская пена - тот единственный материал, из которого она могла  быть
создана даже богами.
     "А вот Еву синайские евреи просто вылепили из куска сирийской глины"  -
почему-то смутно подумал Войцик. Он поднял глаза и увидел Гарднера.
     Гарднер сидел  за  столом,  поглаживая  бронзовую  чернильницу  в  виде
лотоса, и лиловатые губы его уже вздрагивали.
     "И лотос этот тоже украл", - пронеслось в голове Войцика.
     - Вам никто не  предлагал  садиться,  -  вдруг  с  раздражением  сказал
Гарднер и приподнялся со стула. - А ну, встать сейчас же!
     Войцик только хмыкнул и заложил ногу за ногу.
     - Зачем вы так кричите? - спросил он спокойно. - Вы же знаете,  стоя  я
разговаривать не буду.
     - Не будете? - спросил Гарднер мурлыкающим голосом. -  А  не  много  ли
берете на себя? Будете! Заставлю!
     - Имейте в виду еще вот что, - продолжал Войцик так же  спокойно,  -  я
ведь отлично понимаю, для чего вы меня сегодня вызвали.
     - Понимаете? -  ласково  спросил  Гарднер,  и  тонкие  губы  его  опять
вздрогнули.
     - Ну, разумеется, - спокойно и даже небрежно ответил Войцик.
     - А что же вы  такое  знаете?  -  спросил  Гарднер  с  той  же  сладкой
ненавидящей улыбкой, рассматривая его четырехугольное  лицо,  все  в  темных
пятнах и подтеках.
     Войцик быстро вздохнул, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
     - Что, не выспались? - снова спросил Гарднер. - Камера плохая?
     - Нет, почему же, камера как  камера,  -  мирно  ответил  Войцик.  -  В
других, наверное, набито по сто человек, но с тех пор как вы посадили ко мне
эту сумасшедшую мартышку, я еще не сомкнул глаз.
     Гарднер улыбнулся одной щекой и пожал плечами.
     - Ничего не понимаю, - сказал он. - Мартышка - это Ганка,  конечно.  Но
отчего же вдруг "мартышка"? Я же думал, наоборот: вот старые друзья, есть  о
чем поговорить, - а он  мне  вдруг  "мартышка".  -  Он  снова  повернулся  к
Войцику. -  Вы  что,  может  быть,  думаете,  что  он  вас  выдал?  Нет,  не
беспокойтесь, я знал ваше настоящее имя еще до ареста. Да, так чем  же  плох
Ганка?
     - Свел его с ума, да еще и спрашивает.
     - Кто? Я? - удивился Гарднер и даже руку приложил к груди.
     - Да, вы. Уж не знаю, чем только, но теперь он совсем невменяемый.  Тем
не менее, - добавил он вдумчиво, - я вам очень благодарен за это соседство.
     - Тронут, донельзя тронут, Карл Войцик, - слегка поклонился Гарднер.  -
Постараюсь и в дальнейшем  заслужить  вашу  благодарность.  -  Он  помолчал,
побарабанил пальцами по столу и спросил:  -  Ну  а  почему  же  вы  все-таки
благодарны-то? Вот заснуть не можете, а за что-то благодарите.
     - Видите ли,  -  ответил  Войцик,  -  история  с  Ганкой  показала  мне
совершенно ясно, что вы превращаетесь в старого идиота.
     Лицо Гарднера вздрогнуло, но он только  глубоко  и  медленно  вздохнул,
откинув назад голову.
     - Вы меня интригуете, - сказал он, чуть помедлив, тем же вздрагивающим,
чуть мурлыкающим голосом. - Из чего же вы это вывели?
     Войцик очень долго, что-то с минуту, сидел молча.
     Прислонясь к стрельчатому окну, чернью на светлом фоне, Гарднер смотрел
на него неподвижно и тоже молчал.
     - Что за идиотскую историю вы с Ганкой выдумали? -  спросил  Войцик.  -
Что я ему должен был передать? Для чего это все?
     - Разве он сказал, что я подослал его к вам? -  спросил  Гарднер  после
некоторого молчания и отошел от окна.
     - Ну вот, сказал! Непременно нужно, чтобы он сказал! Он и вообще-то  не
мог связать двух слов - так его перепугали. Даже имя следователя и то забыл.
Ну, скажите, скажите по совести: кто же подсаживает таких дурней?  Посмотрел
я на него - дрожит, трясется, плачет... Тьфу! И  жалко,  и  противно.  И  вы
могли поверить, что я полезу в такую  петлю?  Ах,  какая  грубая,  шаблонная
работа. Ведь вот  дураком  я  вас  не  назову,  а  ведете,  себя  совершенно
по-идиотски. Да, да, по-идиотски.
     Гарднер быстро подошел к столу, наклонился над  ним,  выдвинул  ящик  и
начал шарить в нем - все это так, чтобы лица его не  было  видно.  Когда  он
повернулся вполоборота, Войцик с удовольствием заметил, что губы  его  стали
подрагивать.
     - Я же знаю, - продолжал он беззаботно, - раньше вы работали и лучше  и
чище, сознаюсь, мы вас боялись, ну а теперь,  посудите,  чего  вас  бояться?
Кулака, что ли? Ну да ведь у любого ефрейтора он больше вашего,  и  бьет  он
куда лучше, - он с  сожалением  покачал  головой.  -  Ведь  вы  же  все-таки
интеллигент, Гарднер, как там ни крутись, - сказал он проникновенно, - вы  и
бьете-то с каким-то завыванием  и  восторгом.  А  тот  просто  -  молотит  и
молотит, пока не забьет в гроб. Нет, нет, вы определенно стареете, вам  пора
ехать на кислые воды. Вы же в самом генеральском возрасте.  Геморроя-то  еще
нет?
     - Я-то поеду, я-то поеду на  курорт,  -  резко  повернул  к  нему  лицо
Гарднер, - а вот вам-то не увидать своего города солнца. Через полчаса я вас
отправлю в яму! В яму! Вот что, в яму!
     - Ну а долго ты без меня прогуляешь? -  спросил  Войцик  и  так  сладко
потянулся, что у него даже кости хрустнули.
     - Я, - начал было Гарднер спокойно и вдруг заорал: -  Встань,  сволочь!
Встань, падаль! Встань! - Он стукнул кулаком  по  столу  так,  что  чернила,
вылетев из бронзового лотоса, залили его бумаги. -  Встань,  когда  с  тобой
говорит немецкий офицер!
     Он слепо ринулся из-за стола и ухватил Войцика за ворот.
     - Ты думаешь, - прохрипел он, задыхаясь и брызгая слюной, - что я  тебя
просто расстреляю? Нет, дорогой, я тебя...
     Он тряс его так, что голова  Войцика  барабанила  о  стену.  Но  Войцик
смотрел ему в лицо и улыбался по-прежнему.
     - Так вот в чем дело! - сказал он понимающе, и этот ясный,  насмешливый
голос сразу отрезвил Гарднера. Он с отвращением оттолкнул Войцика и  зашагал
по кабинету. - Так вот в чем дело! Вы же пьяны. Я сперва даже и не  заметил.
Значит, вы уже с утра того... - он щелкнул себя по горлу. - Ух, как  же  это
хорошо! Это же просто  прекрасно,  Гарднер!  Ну,  теперь  уж  вас  ненадолго
хватит. Все вы кончаете так.
     Отворилась  дверь,  и  в  кабинет  без  стука  вошел  человек.  Гибкий,
белокурый, средних лет,  похожий  на  спортсмена.  У  него  было  бледное  и
красивое актерское лицо, большие светлые глаза. Мягким,  кошачьим  шагом  он
прошел к письменному столу и остановился, серьезно и внимательно  смотря  на
Войцика.
     - Вы хвалились, - сказал тихо Войцик, - построить новую жизнь, а что  у
вас было в руках,  кроме  смерти?  Но  ведь  смертью-то,  смертью  жизнь  не
построишь? Неужели вы все так глупы,  что  не  поняли  даже  этого?  Смерть,
страх, ненависть - ведь все это величины отрицающие, негативные. Они  хороши
для разрушения, а не для стройки. Чтобы строить жизнь, самую  убогую,  нужно
прежде всего любить ее, а вы  ведь  ее  только  боитесь.  Вот  поэтому-то  и
выходит так там, где действует ваш кулак в лайковой перчатке. И еще вот это:
оглушить, ударить, разрушить, забить,  убить,  уничтожить!  Там  вы  сильны,
могучи, изобретательны и даже прозорливы. Вы гениальны  в  отношении  всего,
что касается боли и страдания, но там, где в свои права  вступает  настоящая
жизнь, а не ее голое отрицание, там вы неразумны, как людоеды с  Сандвичевых
островов. Везде, где из тьмы пробуждается и вырастает  светлый  человеческий
разум, он убивает вас, как солнечный свет плесень. Ваш собственный разум!
     Гарднер слушал и морщился.
     - Нет, Курцер, - сказал он, обращаясь  к  высокому,  гибкому  человеку,
похожему на спортсмена, - так говорить я не могу. Я говорю, а он  митингует.
Это истерика. Это же полная истерика. У меня самого плохие нервы. Вы  мастер
на интеллектуальные разговоры, так  что...  И,  в  конце  концов,  почему  я
должен...
     Он встал из-за стола и вышел. Курцер осторожно взял за  спинку  тяжелый
стул, легко поднял его, отодвинул и  сел.  Посидел,  посмотрел  на  Войцика,
переставил зачем-то чернильницу.
     - Воды хотите? - спросил он вдруг.
     - Нет, - сказал Войцик.
     - Все-таки я вам налью, - сказал Курцер. - Вы так волновались...
     Налил полный бокал, взял его  двумя  пальцами,  бесшумно,  мягко  встал
из-за стола и подошел к нему.
     - Пейте, пейте! - сказал он деловито. -  Я  понимаю,  я  сам  такой  же
горячий. Разговор-то был, видно, не из приятных. Гарднер так поставил  дело,
что хоть кого доведет до истерики. Да пейте же, что от этого изменится?
     Когда  бокал  коснулся  губ  Войцика,  он  жадно  прильнул   губами   к
красноватому стеклу и выпил воду.
     - Ну вот, - сказал сочувственно  Курцер.  -  Разрешите-ка,  я  вам  еще
налью. Не бойтесь, я не подкупаю. У нас с вами тоже будет разговор, но чисто
теоретического плана, без этих криков.
     Войцик и второй бокал выпил.
     - Ну вот, - сказал  Курцер,  -  отлично.  Папироску  не  хотите?  Черт,
руки-то у вас закованы. И совершенно зря, конечно. Я сейчас пошлю за ключом.
- Неотрывно и прямо он смотрел в его лицо. - Я слышал ваш  разговор  с  моим
коллегой. Вы молодец, конечно. Они в вас многое теряют, но только  я  должен
сказать: я с вами все-таки никак не согласен.
     - Ну и на здоровье, - грубо оборвал Войцик.
     - А вы не волнуйтесь, не нервничайте, - улыбнулся Курцер. - Ваши  нервы
- это же вода на мою мельницу. А я играю в  открытую.  Лежачего  бить  я  не
буду. Вот вы кричали: "Светлый человеческий разум!" Что  говорить,  аргумент
серьезный. Но ведь положение-то вот какое: минут через тридцать вас выведут,
поставят лицом к стене и расстреляют. Впустят в продолговатый мозг свинцовую
облатку, и ваш светлый человеческий разум, во имя  которого  завязалась  вся
эта канитель, погаснет навсегда. А твари-то, ради которых вы умираете, будут
жить.  Их  мне  незачем  ни  бояться,  ни  уважать,   а   следовательно,   и
расстреливать не за что. Но с ними-то я говорить  не  буду,  а  вот  видите,
специально приехал поговорить с вами, ибо, во-первых, мы с вами  одинакового
психического склада, а это располагает к откровенности, во-вторых,  я  давно
понял, что единственный человек, с которым мне можно быть  откровенным,  это
тот, которого я сам застрелю после конца разговора. Правильно я рассуждаю? -
спросил он вдруг.
     - Вполне, - охотно согласился Войцик.
     - Так вот. Но мне бы этого все-таки не хотелось. Давайте пощупаем  друг
друга. Может быть, мы уж не так далеко стоим друг  от  друга?  -  Он  слегка
пожал плечами. - Ведь и мне-то вы нужны во имя того же самого разума, только
разум-то мой не тот, о котором  вы  думаете.  Разум  нашей  эпохи  находится
совсем в иных руках. Он - понятие отрицательное, а не  позитивное.  Вот  выв
начале разговора сказали, что мой разум убил бы меня, если бы... ну,  и  так
далее в том же духе. Да нет, не убил бы и  никогда  не  убьет.  Мы,  Войцик,
узнали самое страшное и прочное в мире - пустоту. У одного из  наших  поэтов
есть стихотворение, как называется оно, сейчас не помню, а  коротко  дело-то
вот в чем. В одном языческом храме, в нише, стоит статуя - истины ли, разума
ли, какого-нибудь высшего существа, не помню, да  в  данном  случае  это  не
играет роли. Важно только вот что: статуя эта завешена, и  видеть  ее  могут
только жрецы, и то в день посвящения, и вот  если  они  выдержат  лицезрение
бога, то они и сами станут как боги. Так по крайней мере им обещают. Но  тут
есть  загвоздка:  во-первых,  это  последний   искус,   и   к   нему   нужно
подготавливаться   целыми   годами,   постом,   воздержанием,    непрерывным
самоусовершенствованием, ну и так далее в том же духе, во-вторых,  -  и  вот
это самое главное! - и после этого только весьма немногие могут посмотреть в
лицо бога. А дальше сюжет разворачивается так: перед героем стихотворения  в
день его посвящения скинули покрывало с ниши, где находилась  статуя,  и  он
сошел с ума. Отчего? Вся штука-то в том, что и автор  этого  не  разъясняет.
Просто посмотрел, сошел с ума - и только. Спрашивается: что  же  он  увидел,
таящееся под этим покрывалом? Никто этого не знает. Но сказать вам,  Войцик,
сейчас - что? Ничего под ним не было! Голая и пустая ниша - паутина, мокрицы
и мышиный помет. Неплохо задумано? Отдерни и любуйся этой черной дырой.  Она
и есть истина. Ясно, что те встревоженные  дурачки,  что  готовятся  увидеть
что-то, не выдерживают  этого  чистого  ничто.  Но  я-то,  освобожденный  от
жалости и чувства добра и совести, я-то выдержу! Я смело смотрю в лицо  этой
черной дыре и благодарю, что  в  ней  нет  ничего,  кроме  мышиного  помета!
Знаете, единственное, что мне нравится в евангелии, - это то, что Христос не
ответил Пилату на его вопрос, что есть  истина.  Но  вот  я  бы  ответил,  и
правильно ответил. Была Германия монархией, стала Германия республикой, была
Германия республикой, снова стала Германия монархией, а потом  не  будет  ни
Германии, ни монархии, ни республики, а будет все та же черная дыра.  Вот  и
все.  Ну,  посудите  сами:  из-за  чего  тут  кричать,  страдать,   истекать
чернилами, слюной или кровью, сходить с ума  и  закончить  чем  же?  Той  же
дыркой. А не лучше ли прямо...
     - Ладно, - сказал Войцик. - Я ведь знаю, к  чему  вы  говорите  о  яме.
Сейчас вы мне предложите жизнь в обмен на какую-нибудь пакость.
     Курцер отставил бронзовый лотос, встал из-за стола, подошел  и  положил
ему руку на плечо.
     - Вы правы. Вот я предлагаю ее вам, эту  чудесную  пакостную  жизнь.  И
неужели вы будете так глупы, что не возьмете ее из моих рук, хотя бы ради...
     - Ради чего? - спросил Войцик. - Ради той черной дыры,  дальше  которой
вы ничего не видите? Нет, не воспользуюсь,  да  притом  и  разговор-то  этот
пустой, все равно вы меня обманете.
     Курцер посмотрел ему в глаза пристально,  ласково,  открыто  и  все  не
спускал руку с его плеча.
     - Но вы же сами понимаете - тогда мне вас будет незачем обманывать! Мне
очень хотелось бы пощадить вас. Смотрите - четверть часа я потратил  на  то,
чтобы убедить, что передо мной нечего  поднимать  хвост  трубой  и  выгибать
спину, но неужели это все-таки не удастся, неужели вас так заела фраза,  что
вы в самом деле видите...
     Войцик резким движением плеча попытался сбросить его руку.
     - Вижу что-нибудь дальше вашей дырки? А представьте  себе,  вижу,  вижу
город солнца!
     - Ну и скоро вы его думаете построить в Германии? - усмехнулся Курцер.
     Войцик задумчиво покачал головой.
     - Нет, до этого еще далеко, Курцер. Это - когда вас не будет. Но  разве
вы не видите, что вы настолько обречены, что вам и  бежать-то  некуда,  что,
заключая в концлагерь целые страны и народы, вы блокировали ими сами себя  и
сидите сейчас, как скорпионы, в огненном  кольце?  Вы  сами  построили  себе
тюрьму, сами сели в нее и сами создали своих  тюремщиков,  поэтому  за  вашу
участь я спокоен. После того как вы меня расстреляете...
     Курцер  резко  оторвал  руку  от  его  плеча,  весь  переменился:  лицо
отвердело, глаза прищурились; он стоял, выпрямившись во весь рост, твердо  и
свободно, сверху вниз смотря в лицо Войцика.
     - Расстреляем? - спросил  он  дрожащим  голосом,  в  котором  слышалась
бесконечная ненависть. - Вот в этом-то вы как раз и ошиблись! Нет, мы не так
просты, как вы думаете. Мы вам такой сюрприз приготовили, что у вас глаза на
лоб полезут! Не расстреляем, а  просто  кинем  живым  в  яму.  Выведем  двух
арестованных, заставим их копать  могилу,  а  потом  положим  вас,  крикнем:
"Засыпайте!" И они засыплют вас, Карл Войцик! Ага! Побледнели? Не  нравится?
Вы что же, думали и правда отделаться  пулей  в  затылок,  безболезненной  и
легкой смертью? Обмануть и тут?  Нет,  не  рассчитали,  мы  не  такие,  Карл
Войцик! И если вы сами же...
     - Вот вы мне сейчас опять предложите жизнь.
     - Вы правы! - твердо ответил Курцер. - Последний раз  я  вам  предлагаю
ее. Если вы согласитесь, сейчас же из  этого  кабинета  я  отпускаю  вас  на
свободу. Вдумайтесь в эти слова. У меня есть  власть  на  это.  Отпускаю  на
свободу! Понимаете? Сам  довожу  вас  до  двери,  открываю  ее,  говорю  "до
свидания" и навсегда ухожу. Идите куда угодно,  служите  кому  хотите,  хоть
опять тому же человеческому разуму, ну, словом, делайте все, что хотите,  мы
навсегда отступаем от вас.
     -  Ну  а  взамен?  -  спросил   Войцик   обычным   тоном,   но   хорошо
натренированный глаз Курцера заметил, как весь он осел и обмяк.
     - Взамен? - забеспокоился Курцер. - Да, Боже мой, ничего нового, то  же
самое, о чем мы уже однажды так бесплодно договаривались. Ну,  прежде  всего
вы, конечно, точно назовете... Да ладно, для этого уж мы  позовем  Гарднера.
Он расскажет все по порядку, а потом я вам дам денег, новый паспорт. Как раз
все лежит здесь, в столе. Возьму с вас расписку...
     Войцик не отвечал. Сидел, безвольно склонив голову, и о чем-то думал.
     - Вы слышите меня? - повысил голос Курцер. - Беру с вас расписку.
     - Ладно, - сказал Войцик вдруг, - я согласен. Снимайте наручники.
     Курцер вздрогнул и с минуту молча рассматривал его лицо.
     - Развяжите мне руки, - повторил Войцик.
     - Нет, вы согласны? - начал Курцер голосом, в котором он не смог скрыть
ни удивления, ни недоверчивости. - Но постойте, вы понимаете ли...
     - Будьте спокойны,  понимаю,  -  криво  усмехнулся  Войцик.  -  Снимите
наручники.
     Наступило долгое мочание. Ку