"Забудем все  прошлое!"  -  орали  газеты,  и  тогда  по  улицам
замаршировали солдаты, солдаты,  солдаты,  сначала  наши,  потом  развеселые
американцы, в городах начались  учебные  затемнения.  Вместо  восстановления
разрушенных столиц и деревень производительные силы мира начали  изготовлять
смерть во всех видах. Она была в бомбах,  в  газах,  пахнущих  орхидеями,  в
изящных перламутровых  облатках,  похожих  на  пудреницы,  в  мутных,  бурых
колбах, где неясно, бесшумно и грозно пульсировала живая  плазма.  Это  было
поистине страшная индустрия уничтожения, и скоро вся нация, каждый  труженик
ее уже работал не во имя жизни, своего ребенка, не  на  свою  семью,  не  на
самого себя, а исключительно на смерть неизвестного солдата.  И  вот  в  тот
год, когда людям наконец, огромному большинству  их,  окончательно  вбили  в
голову, что самый надежный и неподкупный гарант мира - война, тогда и начали
расти, как поганки из навоза, сенсационные процессы о невероятных убийствах,
малолетние бандиты, школьники с ножами, девочки, пустившиеся во все  тяжкие,
шпионы и изменники, слухи о том, наконец, что враги нации всюду и везде, что
ими могут быть даже наши жены или наши друзья, - люди,  садящиеся  ежедневно
за один стол с нами.  Кого-то  хватали,  судили  и  осуждали,  до  крайности
упростив судопроизводство, без доказательств, без свидетелей, фактически без
всякого  суда,  на  основании  каких-то  чрезвычайных  законов   об   охране
государства. Людей казнили, а после я подбирал письма  читателей  и  печатал
статьи за и против их казни.
     И  хотя  я  был  юристом,  но  ничего  не  мог  понять  толком  в  этой
вальпургиевой ночи и поэтому молча обращал глаза к тому  креслу,  где  сидел
мой шеф, - разум и совесть нашей газеты. Но и он молчал до сегодняшнего дня,
и вот вдруг разговорился.
     Зазвонил телефон, и когда я снял трубку, то сразу понял, кто это. Узнал
меня и тот, кто звонил.
     - Это вы, Ганс? - спросил он.
     Я ответил, что да, я.
     - Ну, здравствуйте, дорогой! Смотрите - через столько лет я узнал сразу
ваш голос! Вы знаете, я страшно обрадовался, когда получил ваше письмо.  Как
вы, однако, узнали, что я здесь?
     Я объяснил ему, что прочел о его приезде  в  местной  газете,  а  адрес
узнал через бюро.
     - Ах, так? - усмехнулся он по ту сторону провода. - Значит, вы все-таки
получаете нашу газету? Ну, и  я  тоже  всегда  читаю  ваши  статьи  и  хотел
написать вам, да не знал, будет ли вам это приятно. - Он опять засмеялся.  -
Ладно, об этом после... Так  вы  пишете,  что  вы  страшна  поразились  этой
встрече на почте? А вы знаете, что этот тип  сейчас  занимает  очень  видное
место у себя на родине?
     - Ну! - воскликнул я. - Нет, этого я не знаю.
     - Ну, не официально, конечно, занимает, до этого еще  они  не  дошли  -
стыдятся, - но общественная  его  карьера  хоть  куда!  Он  уже  заместитель
председателя  фонда  ветеранов  войны  и  член  президиума  общества  бывших
ветеранов.
     - Да разве он был в плену? - поразился я.
     - Был, как и  все  ему  подобные.  Сдался  англичанам  за  два  дня  до
капитуляции. Если вас все это интересует и вы ничего не боитесь,  зайдите-ка
ко мне. Мы собираем все материалы, касающиеся  наших  старых  друзей.  Авось
когда-нибудь пригодятся для будущих процессов.
     - И даже очень скоро пригодятся, - ответил я. -  Так  дальше  не  может
продолжаться.
     Он неопределенно хмыкнул.
     - Да, по вашему письму я почувствовал, что вы  так  думаете.  Вот  даже
повстречали Гарднера и не поверили своим глазам. Полисмена позвали, и  тогда
выяснилось, что перед вами стоит лояльнейший  и  охраняемый  всеми  законами
гражданин,  который  каждую  минуту  может  возбудить  против  вас  иск   за
оскорбление личности. Этого и испугался сержант. А вот когда я  приезжаю  на
съезд ветеранов и борцов Сопротивления, у меня нет даже полной  уверенности,
что этот самый сержант мне даст дожить  до  конца  съезда.  -  Он  помолчал,
подумал. - Вы сейчас свободны?
     Я ответил, что у меня сидит гость, да уж и не поздно ли?
     - Нет, не поздно, - ответил он. - Приезжайте тогда, когда освободитесь.
     Я положил трубку и сказал Ланэ: "Извините, но сегодня у меня была такая
невероятная встреча, что..." - и нарочно не окончил. Старик  мельком  -  мой
разговор по телефону его очень насторожил и встревожил - покосился на  меня,
потом взял из сахарницы два куска  сахара,  положил  осторожно  в  чашку  и,
помешивая ложечкой, спросил:
     - Это какая же? - а пальцы у него уже слегка подрагивали.
     - Да вот, понимаете... - и я рассказал все.
     На него я не смотрел, но ложечка что ни секунда, то сильнее  дребезжала
в его руке, а потом он и вообще поставил чашку на стол и спросил, только для
того, конечно, чтоб спросить:
     - А это был точно он? Вы не могли ошибиться? Но я даже  не  ответил  на
этот жалкий вопрос,
     только усмехнулся. Тогда он снова так же  осторожно  поднял  ложечку  и
положил в чашку, но только она звякнула, как он с отвращением отбросил ее на
стол.
     - Черт знает, что делают эти идиоты! - сказал он искренне и сильно. - И
к чему? Кого они, дураки, дразнят? Народ, что ли? Так народ дразнить нельзя!
Милость, конечно, милостью,  без  нее  не  обойдешься,  но...  И,  говорите,
совершенно здоров?

                        Как яблочко румян.
                        ... И весел бесконечно... -

     продекламировал я. - И говорит, что  его  выпустили  для  общественного
спокойствия. Но вот вам, я вижу, от этого не спокойнее, мне тоже. Так кто  ж
такие эти судьи милосердные? Вы думали об этом?
     - Болваны они, - сердито отрезал старик, - болваны, вот и  все,  о  чем
тут еще думать?!
     - Ах, шеф, но и болванам так же не хочется умирать, как и нам с вами, -
улыбнулся я. - И трусы хотят войны не больше, чем храбрые. Значит, дело не в
этом.
     - Ну, а в чем же? - безнадежно вздохнул Ланэ и вдруг вскочил с места. -
Ганс, вот вы опять вдаетесь в высокие материи. Да  ну  их  ко  всем  чертям!
Поверьте, что появление этого негодяя мне так  же  неприятно,  как  вам,  но
только не ищите, пожалуйста, за ним, как теперь любят выражаться, силы войны
и тайных происков.
     - Почему же тайных? - спросил я. - Как же тайных, когда...
     - Когда мы ежедневно читаем газеты  и  сами  даже  издаем  одну,  самую
крикливую, - улыбнулся Ланэ. - Ганс, милый друг, юный сын  моего  старейшего
друга, если взять и выписать на бумажку имена всех тех  почтеннейших  людей,
кого ежедневно то одна, то  другая  газета  называет  поджигателями,  то  не
останется ни одного мало-мальски порядочного человека, которого не следовало
бы повесить, по крайней мере за шпионаж. Наш брат, конечно, свое дело делает
- мы не даем людям успокоиться, - и это уж само по себе  великое  дело.  Но,
дорогой, пророков среди нас нет и не будет: ни один еще  святой  не  работал
репортером.
     - А вы ведь однажды были  самым  настоящим  пророком,  дорогой  шеф,  -
сказал я.
     Ланэ махнул рукой.
     - Ну да, действительно, нашли пророка! Я старый грешник, дитя мое, - он
засмеялся. - Старый грешник, который давно не верит ни  во  что  хорошее,  а
все-таки стремится к добру, а где оно и что оно, никто на  свете  толком  не
знает. Тот подлый змий все-таки не солгал Еве,  когда  говорил,  что  только
одному Господу Богу известно полностью, что хорошо, а что плохо.
     Он совершенно успокоился, взял чашку, стал пить маленькими, аккуратными
глотками. Под старость он говорил так же, как и писал, - длинно, многословно
и возвышенно. (Впрочем, замечу в скобках: все мы, когда нам нечего  сказать,
начинаем с Адама и Евы, с бесконечной сказки про добро и зло.)
     - И все-таки вы однажды были самым настоящим  пророком,  -  повторил  я
упорно. - Это было в самом начале оккупации. В столовой тогда  сидели  вы  и
Ганка и речь шла о первых повешенных. И вот когда отец стал долго, красиво и
возвышенно, - а вы ведь знаете, он умел говорить  красиво,  -  рассуждать  о
новых антропоидах, дерзнувших, - слышите, как пышно: "дерзнувших"! - поднять
руку на человека, помните, что вы тогда ему ответили?
     Ланэ подумал и сказал:
     - Представьте себе - нет, не помню. Но, наверное, что-то такое, что  на
много лет запало вам в память.
     - Даже на всю жизнь. Вы сказали отцу примерно: "Профессор, пора бросить
разговаривать и клеймить презрением. Слова словами, все это очень красиво  и
правильно, но вот если откроется дверь и в столовую войдет  самый  настоящий
питекантроп и потребует у вас свой череп, который хранится у  вас  в  сейфе,
что вы тогда будете делать?"
     Ланэ молча смотрел на меня, и на лице  его  я  прочел  сразу  несколько
разнородных чувств: тут были и неясный страх перед воспоминанием, и умиление
перед временем, когда он был моложе на пятнадцать лет,  и  озабоченность,  и
колебания. И вдруг он вскочил с места.
     - Да, Ганс, я все вспомнил, но  то,  что  последовало  тогда  за  моими
словами,  эта  была  чистая  случайность!   -   воскликнул   он,   очевидно,
действительно сразу вспомнив все.
     - И дальше вы сказали, - методически продолжал я:  -  "И  вот  обезьяна
приходит за своим черепом,  а  три  интеллигента  сидят  и  ведут  идиотский
разговор о Шиллере и Гете, - так черт бы подрал, - так  сказали  вы,  -  эту
дряблую интеллигентскую душонку с ее малокровной кожицей!" Но, к  сожалению,
ни один из интеллигентов, сидящих в  зале,  вас  тогда  не  послушал,  и  вы
знаете, чем это кончилось. И вот я весь последний год думаю: да полно, стоит
ли тот мир, который мы создаем с вами, хотя бы наших покойников?
     Пока я говорил это, Ланэ сидел, качал в такт моей речи головой, и глаза
его были тихи и спокойны. Только при словах "мир,  который  мы  создаем"  он
чуть поморщился, но возмутиться у него уж не хватило ни сил, ни желания.
     - Вы думаете все-таки, что вы  говорите,  Ганс?  -  сказал  он  вяло  и
ворчливо. - "Мир, который мы создаем". Но ведь это тот самый мир, в  котором
живете и вы, судья праведный, не забывайте же об этом, пожалуйста.
     - Живу вместе с Гарднером! - напомнил я ему. - С  палачом  моего  отца,
ныне чудесно избавленным от темницы. Ныне он продолжает то дело, за  которое
пятнадцать лет тому назад он убил моего отца! Как же так? Почему? Ведь он не
переменился, он сам мне сказал об этом. Значит, не только он стал нам нужен,
но и мы стали для него подходящими  партнерами.  Но  тогда  чей  же  мир  мы
строим? Кому он нужен? Кто в нем будет жить?
     Ланэ молчал.
     - Нет,  шеф,  говорю  серьезно,  или  я  сошел  с  ума,  сидя  на  этих
невероятных убийствах, или мир взбесился? Третьего не дано.
     Он мне вдруг сказал очень просто и искренне:
     - "Если это сумасшествие, Ганс, то в нем есть система". Так,  вероятнее
всего, словами Шекспира ответил бы вам ваш батюшка, если бы  он  слышал  наш
разговор. Вы правы, ваш отец всегда любил выражаться красиво.
     - И это его погубило, - грустно улыбнулся я.  -  Когда  я  буду  писать
воспоминания о последнем годе его жизни, я так  и  начну:  "Отец  мой  любил
говорить красиво". - Я помолчал и посмотрел на моего шефа. - Можно мне будет
посвятить их вам?
     Он вдруг спросил:
     - Ганс, можете вы  мне  поклясться,  что  в  вашем  вопросе  сейчас  не
прозвучала угроза? Считаете ли вы, что вам есть чем мне грозить?
     Я ответил ему просто и очень серьезно:
     - Откровенно говоря, еще не знаю. Все зависит от  того,  как  толковать
некоторые правовые понятия. Вы смолодушничали  тогда  перед  Гарднером,  это
так. Но, прежде всего, что такое малодушие, какова юридическая природа  его?
Если оно право необходимой обороны, то скажу под присягой, в те годы вы  его
не превысили - речь действительно шла о вашей жизни. Но вот второй вопрос, и
существеннейший: не превысили ли вы  его  сейчас,  зарезая  мою  статью  про
живого Гарднера? Тут вопрос о вашей жизни не стоит, вы - редактор,  а  он  -
только преступник.
     Он вскочил с места, как заводной.
     - Да кто вам сказал, что я отказываюсь ее печатать? Кто вам сказал это?
Вот еще маньяк! Честное слово, маньяк! Я  взял,  чтоб  посмотреть,  как  она
уляжется в передовицу, а вы уж невесть что подумали... Посылайте ее завтра в
типографию и не треплитесь!

     Ровно через три дня Юрий Крыжевич сказал мне:
     - Как это  вам  удалось  подбить  старика  на  то,  что  он  согласился
пропустить этакую статью? Ведь это же полный скандал!
     Мы сидели в кафе на крыше двенадцатиэтажного отеля "Регина" в  весенний
вечер - светлый, теплый, сладко пропахший душистым горошком и табаком. Возле
нашего столика бесшумно, прямо из клумбы, бил невысокий фонтан,  попеременно
то синий, то красный, и цветы на клумбе все время мелко  вздрагивали.  Город
лежал глубоко внизу, и даже самые большие огненные рекламы - синие, красные,
желтые - находились под нами. Было так высоко, что до нас  доносился  только
ровный, однообразный шум ночного города.
     Крыжевич усмехнулся и сказал:
     - И знаете, после этакой статьи разумнее всего вам было  бы  не  ходить
сюда - слишком уж высоко!
     Я не мог уловить по его тону, шутит он или нет, и ответил:
     - Ну, я еще не страдаю манией преследования.
     Он задумчиво перегнулся через балюстраду, посмотрел  вниз  и,  поднимая
голову, спокойно сказал:
     - А еще одна такая статья, даже четверть такой статьи - и вам  придется
заболеть ею. Впрочем, вы и сейчас не избавитесь от  неприятностей.  Шеф  вам
здесь не защита. - Он говорил совершенно спокойно, серьезно, и я понял,  что
он имеет в виду что-то совершенно конкретное, но я не спросил, что именно, а
он сейчас же заговорил о другом - о шефе.
     Ваш шеф в общем-то благая сила, - сказал он задумчиво, - в этом никаких
сомнений нет. Но сейчас рассчитывать на него вам просто глупо. Скорее  всего
ваша статья - последняя капля в чаше его многотерпения.
     - Очевидно, - сказал я.
     - И вы так думаете? Вот тогда и возникает вопрос: до каких же  пределов
он может пойти в своем желании загладить вину перед хозяевами,  ибо  они  от
него за эту статью могут потребовать очень многого?  Вполне  возможно  даже,
что они нарочно поджидали какого-нибудь такого демарша и теперь  очень  рады
тому, что могут предъявить старику ультиматум - это на них очень похоже!
     Он говорил задумчиво, тихо, смотря не на меня, а на  город,  блистающий
под нами. Это были мысли, высказанные вслух.
     - На очень многое он не пойдет, - ответил я ему. - Как  хотите,  но  он
честный человек.
     Словно не слыша меня, Крыжевич вынул деньги, положил их под  тарелку  и
встал.
     - Идемте, - сказал он. - Я остерегаюсь ходить слишком поздно.
     Потом мы очень долго  шли  по  маленьким  узким  кривым  переулочкам  и
говорили о том, о сем,  о  докторе  Ганке,  о  Марте  ("Самая  замечательная
женщина из всех, которых я  только  знал!"  -  воскликнул  Крыжевич),  потом
немного о том, что я буду делать, уйдя из редакции, и опять о моей статье. И
только когда мы уже стали прощаться, пожимая мне руку, он вдруг сказал:
     - Ганс, помните только одно: подлецы никогда не делают ничего сами, для
этого у них есть честные люди, которым стоит только шепнуть словечко - и все
будет обделано за два-три часа в лучшем виде.
     А статья моя  действительно  вызвала  переполох.  Когда  я  приехал  из
апелляционного суда, у всех сотрудников на столе лежал сегодняшний  номер  и
они читали именно мою передовую. А когда я вошел  в  машинописное  бюро,  то
увидел, как  по-разному  смотрят  на  меня  и  мои  славные  барышни  и  мои
исполнительные старушки, - кто с улыбкой, кто с любопытством, а кто  даже  с
некоторой оторопью. Затем вдруг ко мне влетел редактор  соседнего  отдела  и
крикнул:
     - Ух, старина, до чего же ты их здорово откатал! Но ты  обеспечил  себе
тыл? Письмо этого редактора у тебя действительно имеется?.. Ну, тогда  валяй
их на все корки! Тогда все правильнее правильного! Не сдавайся, старик!
     Потом были звонки от читателей. Звонили целый день. Кое-кто недоумевал:
да  неужели  же  я  ничего  не  приукрасил?  Кто-то  спрашивал:  "И  фамилии
подлинные?" Кое-кто сообщал, что и он знает такой же случай. Вот,  например,
в соседнем с ним доме, в квартире 20... И, рассказав все про своего  соседа,
спрашивал, нельзя ли и про него написать такую же статью, а материал он даст
самый достоверный, если нужно, даже двух свидетельниц приведет. Был и  такой
звонок: кто-то, судя по голосу, очень злой и  желчный,  попросил  позвать  к
телефону автора статьи, а когда я подошел, спросил:
     - Это именно вы, господин Мезонье, а не секретарь отдела?
     Я сказал, что нет, это точно я.
     - И вы действительно написали эту гадость? - спросил мой  собеседник  с
таким неподдельным возмущением, что я даже улыбнулся.
     - А что вас интересует? - спросил я.
     - Как вас земля еще носит, вот что меня интересует! -  заорал  он  так,
что даже задребезжала мембрана. - Это вы к чему же призываете?  К  убийству,
что ли? "Враг гуляет между  нами"  -  что  это  за  лозунг  такой?  Гарднера
выпустили по болезни. А если человек, кто б он ни был, болен, значит, он мне
не враг, а враг мне тот, кто подбивает меня линчевать больного. Вы  что  же,
уважаемый, опять виселиц захотели? Мало вам было их при нацистах?
     - Позвольте, позвольте, - спросил я, несколько растерявшись, - а кто вы
такой будете?
     - А какое тебе дело, кто я такой? - закричал он в телефонную трубку.  -
Христианин я - вот кто я такой, уважаемый господин Мезонье!
     - И, я надеюсь, вы точно также, - спросил я, -  согласно  христианскому
закону, звонили во время оккупации и нацистам? Ну,  хотя  бы  редактору  той
газеты, за которого вы так возмущаетесь, вы звонили по поводу его передовых?
     - Да, звонил! - заревела  телефонная  трубка.  -  А  какое  тебе  дело,
мерзавец, звонил ли я или нет? Тебя это совсем и не  касается.  Вот  я  тебе
звоню и говорю, что ты негодяй, поджигатель! - и он со звоном обрушил трубку
на рычаг.
     Затем позвонил еще кто-то и тихо сказал:
     - Извините, господин Мезонье, я часто вижу, как вы гуляете  по  улицам.
Сегодня мне очень хотелось подойти и пожать вам руку  -  и  от  себя,  и  от
товарищей, - но у вас всегда такой отсутствующий вид...
     Я спросил:
     - Речь идет о нынешней статье? Он ответил:
     - Ну конечно. Я спросил:
     - И как, по-вашему, я правильно ставлю вопрос?
     - Ну, - ответил он, и я почувствовал, что  он  улыбается,  -  это  мало
сказать, что правильно.
     А потом  позвонили  из  экспедиции  нашей  газеты  и  сказали,  что  по
распоряжению полиции номер газеты конфискуется по всему городу, но только  у
газетчиков уже ничего не осталось,  номера  продаются  по  двойной  цене  на
улице. Вечером я встретился с Крыжевичем.
     А утром следующего дня меня вызвал к себе шеф.
     Когда я вошел в кабинет, шеф разговаривал с двумя посетителями. Я  могу
их хорошо описать, потому что оба они запомнились мне сразу и на всю  жизнь.
Один из них был высоким, худым человеком, с желтым, пыльным лицом,  длинными
прямыми складками около рта и носа и удивительной смесью совершенно черных и
совершенно белых, седых волос. Он сидел около стола боком, и я сразу  понял,
кто это такой. Другой посетитель, тоже высокий  и  молодой,  с  богатырскими
круглыми плечами и круглым же затылком,  сидел  ко  мне  спиной  и  даже  не
повернулся, когда я вошел, зато сразу  же  вскочил  и  засиял  шеф.  По  его
чрезмерной   оживленности,   по   обворожительной    и    любящей    улыбке,
предназначенной только мне, я понял, что речь шла о моей  статье.  Эти  двое
затравили его, как зайца, и вот он прячется за улыбку, как за кусты.
     - Ну вот, - сказал шеф и потер ручки, как будто бы все  это  его  очень
радовало, - вот и сам автор этой столь нашумевшей статьи. А это, - обратился
он ко мне, - тот журналист, письмо которого вы цитировали. Он желает с  нами
объяснитьс