Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
рцер сидел, положив на стол обе руки, и
смотрел на Войцика.
- Вы опять играете, - сказал он убежденно.
- Господи, как все это скучно! - сказал с раздражением Войцик. - Ну,
чего же вы хотите, зачем тогда весь этот разговор? Зовите своих солдат, и
давайте покончим с этим делом.
- Так вы верно согласны? - все еще колеблясь в решении, спросил Курцер.
- Сволочь! - вдруг заорал Войцик и резко соскочил с кресла. - Ну чего,
чего ты хочешь? Да, да, я согласился, я боюсь этой ямы, я знаю, сколько
живут погребенные заживо, и не могу, не могу этого вынести! Я знаю, что и
тут ты меня обманешь, не отпустишь, а пристрелишь попусту. Ну, пускай,
пускай! - Он, как в бреду, метался по стулу. - Я поддался, ослаб, испугался.
Предал, предал! Яма, яма, яма! Вот чего я не могу вынести. Если бы ты меня
выпустил действительно, я сам повесился бы, но эта яма... Ох, до чего же
подл человек, до чего же подл! Петли не испугался, топора не испугался, пули
не испугался, а ямы... - Он вдруг слепо рванулся на Курцера. - Ну, закапывай
же, закапывай меня, сволочь!..
Голос у него оборвался, и он задохся, сотрясаясь и хрипя.
Тогда Курцер подошел к нему, вынул из кармана ключ, быстро снял
наручники и швырнул их на пол. Падая, они так противно звякнули, что он даже
вздрогнул и лицо его перекосилось.
- Черт! Нервы...
Войцик покачнулся, накренился на бок и упал бы, если бы Курцер не
удержал его за плечи.
Держа его так крепко и бережно, он почувствовал, что в его руках висит
уже наполовину неживое тело, с вялой, бессильной мускулатурой.
И это никак не удивило его. Он теоретически знал и верил в это, как в
общее правило, что такой момент бывает у каждого, попавшего в его руки. Надо
только знать, когда это наступит. Он верил далее, что такое состояние
наступает совершенно неожиданно, как раз тогда, когда его и ожидать-то
невозможно, длится иногда очень недолго - меньше часа порой, - и вот тут-то
и нужно воспользоваться. Смутно он понимал, в чем тут дело: человек падает,
как червяк, раздавленный собственной силой, и потому чем дольше и упорнее он
сопротивлялся до этого, тем глубже и полнее может быть его падение. Но в
том-то и дело, что он не мог ни вызвать такое состояние сам, ни даже
угадать, когда оно наступит.
С Войциком ему повезло. И так неожиданно, что он сам растерялся.
Подумать только, какой нос он натянет Гарднеру и всем бравым молодцам из его
ведомства! Но надо спешить.
И он стал спешить - снял его со стула, подвел к столу, усадил и сам
нагнулся над ним.
Войцик расползался по креслу, безвольный и мягкий, как медуза,
выброшенная на песок.
Курцер положил перед ним лист бумаги, сунул ручку, - пальцы все время
разжимались, и ручка выскальзывала из них, - и сказал:
- Пишите!..
Войцик поднял голову и тускло, даже не узнавая, может быть, взглянул на
него; в больших черных глазах, обыкновенно насмешливых, ярких и очень живых,
а теперь словно подернутых матовой пленкой, блеснул, как огонь под слоем
золы, неясный луч разумения, но именно только блеснул и сейчас же погас.
- Пишите! - повторил Курцер и начал диктовать: - "Дано начальнику
второго отдела государственной тайной полиции, - далее шло точное
наименование, - полковнику Иоганну Гарднеру в том, что мной, - здесь было
оставлено пустое место для внесения после точной даты, - агентом того же
отдела..."
Войцик автоматически водил ручкой, а когда чернила кончились, все-таки
продолжал царапать бумагу уже сухим пером.
Курцер вынул у него ручку и наклонился над бронзовым лотосом.
Последнее, что он увидел, и был этот тусклый, тяжелый цветок с темной
сердцевиной. Что произошло вслед за этим, он так и не понял, но вдруг этот
цветок косо метнулся по столу и пропал из глаз.
Тонкая, крепкая рука схватила его, подняла, и Курцер почувствовал почти
одновременно страшное сотрясение. Ослепляюще белое, как вспышка магния,
горячее сияние вспыхнуло перед самым его лицом и погасло. Он попятился, ноги
его дрогнули в коленях, он сел, роняя по пути бронзовые безделушки и успев
испустить что-то похожее на крик.
И вторично, на какую-то терцию секунды, вспыхнуло то же белое горячее
сияние, постояло перед глазами и исчезло с грохотом, оставляя его в
совершенной темноте.
Боли он так и не почувствовал, разве только сотрясение от удара;
последнее, что он осознал, - это то, что его подняли вверх и он летит,
летит, расплываясь и тая в воздухе.
И он действительно полетел.
Вбежавший на крик солдат, дежурящий в коридоре, остановился, увидев на
низком подоконнике двух человек, из которых один, с тяжелым, четырехугольным
лицом, прыгающей челюстью, держал, прижимал к груди, другого, который, как
чехол, висел у него на руках. Человек этот взглянул на перепуганного
солдата, усмехнулся ему и, прежде чем тот сумел что-нибудь сообразить,
подбежать к нему, крикнуть на помощь, даже попросту испугаться, наклонился,
посмотрел вниз, толкнул за окно тело, которое держал, и сам с
профессиональной ловкостью хорошо натренированного пловца ухнул, как в
глубокую воду, в пятиэтажную пропасть.
Тогда солдат ринулся в кабинет, но подбежал сперва к тому месту, где на
полу валялся бронзовый лотос, а кругом него плыла и растекалась темная лужа
крови. Он ошалело сунул в нее руку, и пальцы его стали фиолетовыми. Это была
не кровь, а чернила.
"Этим он и ударил его", - подумал солдат, рассматривая бронзовый лотос
и не смея до него дотронуться.
А в кабинет уже со всех этажей сбегались люди.
За час до этого из подъезда дома, принадлежавшего раньше акционерному
обществу "Ориенталь", а теперь занятого гестапо, вышел маленький, худенький,
почти совсем лысый человечек, в сером плаще, новом, но уже сильно помятом.
Остановился, поглядел направо, поглядел налево, поднял маленькую,
тонкую ручку с костлявыми пальцами, провел ею по голове и быстро пошел по
улице.
Одет он был небрежно. Галстука, например, не было вовсе. Человечек
остановился, нащупал свой воротничок - движения его были быстры и порывисты,
- оторвал и, даже не поглядев, бросил тут же, на улице. Потом пошел дальше.
И около здания Института предыстории, куда он уже хотел зайти, его
остановила какая-то женщина.
Была она молода и очень красива, с натурально тонкими и правильно
вычерченными бровями, с тяжелыми черными ресницами, которые делали ее веки
похожими на двух больших пугливых бабочек, готовых вот-вот вспорхнуть.
- Боже мой! - сказала эта женщина, всплеснув руками, и жест был,
несомненно, искренний. - Вы ли это, Ганка? Я просто не верю своим глазам.
Ганка остановился и серьезно посмотрел на ее радостное, изумленное
лицо.
- Я, госпожа Ланэ, - ответил он негромко, - я самый, от пяток до
кончика носа.
- Боже мой, Боже мой! - повторила женщина и вдруг тихо и быстро
спросила: - Это все из-за того бронзового лотоса, который госпожа Мезонье
подарила Гарднеру? Вы еще на него наскочили с кулаками: "Бандит, мародер! "-
и когда мне Иоганн рассказал об этом, я так и решила: "Его обязательно
арестуют". - Они уже шли по двору института. - Но вы так переменились, так
ужасно переменились! Воображаю, что вы только пережили. Но вы все -
понимаете, все - обязаны мне рассказать. Ах, как досадно, что Иоганна нет в
городе!
- А где он? - даже остановился Ганка.
- Он поехал к профессору Мезонье... Ах, если б вы только знали, что тут
происходит! Да ведь вы, положим, ничего не знаете. У нас тут куча новостей.
Во-первых, Курцер сказал... Да! Вы ведь не знаете, кто такой Курцер, вам
надо все сначала... Но как вы переменились, как переменились, Ганка! - Она
уже поднималась по лестнице. - Значит, все получилось из-за этой проклятой
чернильницы? Я была права?
- Правы, сударыня, правы, - ответил, снимая шляпу, Ганка, - все
исключительно заварилось из-за этой чернильницы. Только из-за нее одной!
" * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * "
Следит внимательный незримый соглядатай
За теми, в чьих очах нет ярости заклятой,
Мушиный слух повсюду стережет -
Не выдаст ли души неосторожный рот.
Агриппа д'Обинье
Глава первая
- Дорогой мой, я не учу вас, но я хочу, чтобы вы учли одно: все, что вы
теперь мне скажете, меня интересует сравнительно очень мало. Я знаю одно -
вы допустили грандиознейшую ошибку: Войцик убил Курцера. Вот это факт, что
бы вы мне теперь ни говорили.
Но Гарднер, к слову сказать, и не говорил ничего.
Он сидел в кресле и курил. Округляя губы и ровными, сильными толчками
выталкивал синие аккуратные кольца. Лицо его было невозмутимо и замкнуто.
Видимо, он чувствовал, что его позиции достаточны тверды. И, наверное, оно
так и было.
Карлик посмотрел на него.
Гарднер мягко, гибко наклонился и аккуратно положил окурок в
пепельницу. Потом опять устало откинулся на спинку кресла.
- Мне сейчас, мой высокий коллега, говорить вам уже нечего, - ответил
он жестко и вежливо. - Все, что я мог сказать, я уже сказал. Помните наш
разговор втроем на квартире господина Курцера? Не правда ли, мои позиции
тогда были очень определенны? Но они вам показались почему-то недостаточно
принципиальными, не соответствующими тем высоким задачам, которые поставила
история перед господином Курцером. Ну и что же, я человек маленький, я
остерегал вас, вы меня не слушали. Ну вот и случилось. Теперь мне остается
повторять за вами по Шиллеру: "Я сделал свое дело".
Помолчали. Покурили. Посмотрели друг на друга.
- Вы мужественный человек, господин Гарднер, - похвалил карлик.
- Я, кроме того, еще и справедливый человек, - напомнил Гарднер.
И тут карлик уже ничего не ответил, только подвинул к себе лист
рапорта.
- Дурацкий слог, - сказал он недовольно. - Кто же это так пишет? Вот
слушайте: "Это обстоятельство (то есть, очевидно, то, что Курцера оглушили,
- пояснил он от себя) благоприятствовало тому, что смерть последовала
моментально". Да, неплохая благоприятность. Не дай Бог нам с вами такую. Как
вы думаете, коллега?
- Во всяком случае, это все, что мы узнали, - ответил Гарднер холодно.
- Подробнее спросить не у кого. Из обоих получились лепешки.
- Значит, так, - подытожил карлик, - Курцер не кричал, из кабинета не
выходил, но вдруг что-то случается - и вот он лежит на мостовой с
размозженным черепом. Что же такое случилось?
Гарднер с едва заметной, но недоброй улыбочкой пожал плечами.
- Допрос, - ответил он очень коротко, явно показывая, что мог бы
сказать по этому поводу и больше.
- Хорошо, допрос. Но вот руки Войцика были в наручниках, как же он в
таком случае сумел их сбросить?
Гарднер не отвечал. Он улыбался все шире, все безмятежнее. Вот
попробуй-ка придерись к нему, когда он все предусмотрел, даже наручники и те
не забыл надеть...
- Я ведь вас спрашиваю? - повысил голос карлик.
- Ну а что я вам могу ответить? Они же остались вдвоем - Курцер за
столом и Войцик на другом конце комнаты, в наручниках. Теперь прошу
заметить, у Курцера был в кармане парабеллум. Так вот, этот парабеллум
оказался незаряженным. И не то что он использовал патроны, нет, с таким он и
приехал из дома. Ну, впрочем, кто мне ответит за это, я знаю... Теперь
наручники. Они валялись на ковре, под стулом. Значит, снял их с Войцика сам
наш высокий коллега. Зачем? На полу же валялась и моя чернильница в виде
лотоса. Приходится думать, что ею Войцик, как только у него освободились
руки, оглушил моего высокого начальника. Но ведь, повторяю, расстояние между
ними равнялось доброму десятку метров, и при этом условии, кажется, должна
была быть борьба. Борьбы не было. Невольно приходится, стало быть,
допустить, что начальник сам посадил Войцика за стол, сам снял с него
наручники. Зачем? Ну, чтобы Войцик написал ему что-то. Это все понятно?
Карлик кивнул головой.
- Конечно, это бред, - продолжал Гарднер, - ничего Войцик писать ему не
собирался. Коллега Курцер оказался грубо обманутым. Нельзя было снимать
наручники с преступника, нельзя было его подпускать к столу, ни в коем
случае нельзя было его подпускать к чернильнице, если она весит с добрый
килограмм и служит отличным ударным орудием. Приступая к допросу, надо было
осмотреть и зарядить револьвер и вообще уяснить себе, с кем ты имеешь дело.
Что же, за такие ошибки только и платятся жизнью. Мы, например,
профессионалы, такую роскошь допустить себе не можем. А попал начальник в
эту ловушку потому... - он не докончил.
- Ну, ну? - подстегнул его карлик. - Я слушаю! Он отлично знал
психическую конституцию этого простого, энергичного, совершенно законченного
беспринципного человека. Никаких рецептов спасения человечества он, Гарднер,
не выдумывал. Самым коротким путем всегда считал прямой путь. А прямой путь
был у него символом убийства. Он приходил, когда его звали, убивал, жег,
смешивал с землей, а приказали бы ему - он и место это еще перепахал бы. Но
производил все это с той потрясающей бесчувственностью, которая сделала его
имя почти символическим. Он и был символом усмирителя. В нем отсутствовали
не только жалость, страх за содеянное, чувство ответственности перед своей
совестью, но даже элементарный здравый смысл, а его-то Курцер всегда
чувствовал очень чутко и ясно. И в то же время карлик понимал, почему
Гарднер считает для себя возможным презирать Курцера. Вот он уж не вылетел
бы из окна собственного кабинета, он не валялся бы перед солдатами
караульного батальона с размозженным черепом. Мертв-то не он.
Карлик подошел и положил ему руку на плечо.
- Ну, ну, господин Гарднер, говорите, голубчик, говорите! Вас мне
особенно интересно послушать. Я знаю, у вас есть свое мнение.
Гарднер глубоко вздохнул.
- Да нет, - ответил он тускло, - что же я тут могу сказать? Во-первых,
по моему мнению, следует всегда самому чистить и заряжать револьвер, а не
доверять это каждому старому идиоту. Уж что-что, а свое оружие должен
держать в порядке ты сам. Как-нибудь наступит такой час, когда только от
этого и будет зависеть твоя жизнь. Это раз. Второе: наш высокий коллега
слишком уж перемудрил, уж так он тонко хотел подойти к Войцику, что тот и
оценить это не сумел. Уж слишком, видимо, не терпелось Курцеру утереть нос
нам, практическим работникам, тем маленьким людям, которые, как псы,
охраняют жизнь и благополучие как его, так и...
Тут он что-то замешкался.
"Так и твою", - прочел карлик неоконченную часть фразы. Он посмотрел на
него. Гарднер сидел корректный, хорошо сложенный, в ладном штатском костюме.
Карлик только сейчас и обратил внимание на то, что костюм этот был легко
мысленного светло-сиреневого цвета, что, кроме того, сегодня на Гарднере
были и хрустящая, ломкая кремовая сорочка и пышный, яркий галстук. Он
скользнул взглядом по широким плечам его, задержался немного на кистях рук и
даже не особенно как-то удивился, когда заметил, что пальцы у Гарднера
длинные и тонкие, с овальными розовыми ногтями и серебристыми лунками у
корней, что называется музыкальные пальцы. Неужели он еще играет? А ведь
интересно было бы в свободное время поговорить с ним о музыке! "Бойся не
любящей музыки твари", - сказал кто-то, Шекспир или Гейне. Эта-то тварь,
кажется, музыку любит...
И вдруг что-то большое и страшное, хотя и очень туманное, прошло перед
карликом. Он смутно подумал, во-первых, о черных индийских кобрах, что
вылезают на свист дудочки из плетеной корзины факира, затем, вглядываясь в
свежее, розовое лицо Гарднера, вспомнил читанное где-то о том, как
музыкальны большие ядовитые пауки. И акулы, кажется, тоже долго плывут за
кораблем, если на нем играют на рояле. "Что ж, и этот, верно, тоже играет на
рояле. А может быть, и на скрипке? Может быть, и на скрипке".
Гарднер сказал:
- Видите ли, я смотрю так. Вот передо мной такая крупная политическая
фигура, как Войцик. Он попался глупо и случайно, как уличная торговка во
время облавы. Что же, это иногда случается и у них. Человек этот очень много
знает. Значит, надо приложить все усилия, чтобы расколоть его.
- Как? - наклонился с кресла карлик. Он знал это слово из арго
берлинских воров и бандитов, но сейчас оно прозвучало совершенно дико. -
Что, вы говорите, надо сделать?.. Я не понял вас... повторите.
- Расколоть, расколоть! - спокойно и не объясняя, как что-то известное,
повторил Гарднер. - Я говорю, надо его расколоть. Вот Войцика берут и
раскалывают. Над ним работают умелые руки, мои руки, - сказал он с
благодушной и чуть конфузливой улыбкой, и карлик опять быстро взглянул на
его длинные, овальные, сияющие ногти с серебристыми лунками. - Но ничего не
выходит. Значит, что ж? - он пожал плечами. - Конец! О чем же еще тут
говорить! Вывести его во двор, да и... - он махнул рукой.
- И только? - наивно спросил карлик, поднимая брови. Ему вспомнилось,
что они с Курцером еще недавно говорили об этом почти таким же языком.
Гарднер пожал плечами и ничего не ответил.
Несколько мгновений карлик, сохраняя ту же благодушную, но и
презрительную улыбку, продолжал молча смотреть ему в лицо.
"Лакированные ногти, - подумал он и вздохнул. - Что же делать? В конце
концов, сейчас-то прав он".
- Так вот, Гарднер, - сказал уродец, - этот разговор мы отложим. Но
теперь у меня к вам просьба. Раз Курцера нет, в имение придется выехать вам.
Это недалеко, километров сорок. - Он помолчал. - Я даю вам, конечно,
кое-какие инструкции, но через два дня и я там буду. Вы сами понимаете, что
надо что-то делать. Ведь самое главное - не оставлять дом пустым. О смерти
Курцера говорить им пока не надо. - Он подошел к окну. - И погода хорошая, -
сказал он умиленно. - Вон, слышите, птички поют.
- Хорошо, - любезно и легко согласился Гарднер, но так, как будто бы он
мог и отказаться. - Я и сам думал поехать туда. Курцер мне сказал, что там,
по дороге, на него было покушение. Надо поехать и посмотреть, что и как. Я
сказал, что деревню эту, пожалуй, придется ликвидировать в показательном
порядке. И Курцер не возражал. Я уже заказал автомобиль.
- Пойдемте ко мне, - сказал карлик и вздохнул. - Я вам покажу кое-какие
докладные Курцера. И, кстати, я не понял: что вы там говорили насчет этого
незаряженного револьвера? Кто виноват?
- Я говорил только, что учту особо, - уклончиво ответил Гарднер. - Дело
слишком мелкое, чтобы вы в него вмешивались, мой высокий коллега.
"Ах, сволочь, сволочь! - подумал карлик. - Как он ловко показывает мне,
что я уже работаю по его ведомству! Ну, подожди..."
И тут он любезно кивнул головой и улыбнулся одной из самых своих
благосклонных и очаровательных улыбок, совсем как для фотообъектива.
Как только Гарднер приехал, он сразу же поставил себя на хозяйскую
ногу. Он им покажет, как нужно работать. Подумать - возиться чуть не месяц и
так ничего и не получить! Ланэ и Ганка были ему неинтересны, зато Бенцинг...
Гарднер встретил его в саду, снял шляпу и раскланялся преувеличенно вежливо,
потом прошел в комнату Курцера,