в ту самую,  что  служила  ему  приемной,  и
вызвал Ланэ.
     Ланэ пришел и встал на пороге.
     - Слушайте, дорогой, - сказал Гарднер любезно, оглядывая его с  ног  до
головы, - что, собственно говоря, у вас тут делается? Ничего не поймешь. Вот
хочу пройти к профессору - засвидетельствовать свое почтение,  спросить,  не
нужно ли чего.  Ткнулся  -  дверь  заперта.  Стучу.  Вдруг  откуда-то  снизу
появляется мадам Мезонье с ужасным лицом и делает мне какие-то спиритические
знаки - не то "иди сюда", не  то  "уходи".  Пришлось  бежать.  В  чем  дело,
наконец?
     Ланэ стоял перед  ним  помятый,  осунувшийся,  с  нехорошим,  землистым
лицом.
     - Профессору очень плохо, - сказал он тихо и беспомощно улыбнулся. - Он
не только вас не пускает, к семье он из кабинета не выходит уже третий день.
     - Ого! - словно похвалил кого-то Гарднер. - Стойкий  старик?  А?  Ну  а
еду, что же, ему туда носят?
     - Туда и кушать носят, - оцепенело ответил  Ланэ.  -  Только  Курта  да
Марту он к себе и пускает.
     - Это какой Курт-то? - прищурился Гарднер. - Слуга  господина  Курцера,
что ли?
     Ланэ поднял голову и удивленно взглянул на Гарднера.
     - Ну, - сказал он, - разве же... - и осекся.
     - Разве он пустит к себе Курцера? Ах, Ланэ, Ланэ, - засмеялся  Гарднер,
- да что вы стоите? Садитесь, голубчик! Я  вам  не  профессор,  передо  мной
тянуться не надо. Тут мы на равных правах, и даже так еще -  я  в  гостях  у
вас. Так кто ж такой Курт?
     - Старый слуга семейства  Курцеров,  -  сказал  Ланэ.  -  С  господином
полковником он встречался еще в Чехии. Они там вместе в какой-то лаборатории
работали.
     - Ага, так? - принял к сведению Гарднер. - Курите?
     - Курю! - уныло сознался Ланэ и совсем повесил голову.
     Гарднер протянул ему портсигар.
     - Незаменимо по действию на нервную систему, - сказал он машинально.  -
О, да  у  вас  слезы  на  глазах!  Не  расстраивайтесь.  Дело-то  чепуховое.
Подумаешь, профессор нервничает, капризничает, запирается.  Конечно,  с  его
характером и в его лета тяжело ломать себя, но... - он пощупал карман. - Вот
спичек-то у меня, оказывается, и нет. Эх, господин Курцер, где-то теперь все
ваши  зажигалки?  Вот  сейчас  попробуем-ка...  Бенцинг,  Бенцинг!  Кажется,
Бенцингом зовут?
     - Бенцинг! - заорал во все горло Ланэ и  осекся.  Бенцинг  вышел  из-за
портьеры и остановился перед ними. Он был одет в строгий черный костюм.
     Гарднер целую минуту, улыбаясь, смотрел на него.
     - Господин Бенцинг, - сказал он даже заискивающе, - я здесь у вас гость
и ничего еще не знаю. Вот курить  хочу.  Где  хранится  коллекция  зажигалок
вашего хозяина? Уж будьте любезны...
     Господин Бенцинг исчез за портьерой, пришел он через десяток  секунд  и
молча выложил на стол коробку спичек.
     - Э, Бенцинг! - Гарднер взял спички в руки и засмеялся. - Вон какой вы,
оказывается... дрессированный! Нехорошо так скупиться! - Я же знаю, у вашего
патрона целая коллекция зажигалок,  а  он  мне  приносит  какие-то  паршивые
бельгийские спички.
     - Господин Курцер не дает своих зажигалок никому.
     - Ага, - принял к сведению Гарднер.
     - Он держится того мнения, -  продолжал  Бенцинг,  -  что  у  кого  нет
порядочной зажигалки, тот обходится спичками, если их ему дают, и благодарит
за них.
     - Бенцинг, слуге, у которого нет хозяина, - ответил с  той  же  доброй,
открытой улыбкой Гарднер, - не следует слишком  храбриться.  Господин  Ланэ,
извините, я хочу кое-что объяснить коллеге. Вы не оставите нас на секунду?
     Ланэ  облегченно  вздохнул,  поклонился  и  вышел.  Наступила   тишина.
Оставшиеся смотрели друг на друга.
     - Больше приказаний не будет? - официально спросил Бенцинг.
     - Будет, будет, Бенцинг, -  добродушно  сказал  Гарднер.  -  Во-первых,
бросьте вы этот идиотский тон, спрячьте  эту  пошлую  улыбочку  французского
альфонса, с которой вам придется расстаться,  быть  может,  вместе  с  вашей
головой.
     - Что? - спросил ошалело Бенцинг и даже отступил немного.
     Гарднер зажег спичку и поднес ее к папиросе.
     - С головой, с головой, Бенцинг, - ответил он, закуривая.  -  Вместе  с
вашей глупой старой головой, - затягиваясь, ласково подтвердил Гарднер. -  С
этим пробором, с идиотскими усами под Чаплина, баками, со всей вашей красой,
которой теперь, господин Бенцинг, грош цена.
     Наступило короткое тревожное молчание.
     - Вам, кажется, не нравится? - спросил Гарднер, сияя.
     - Вы, господин хороший, вот что... - начал Бенцинг яростно, неудержимо,
даже угрожающе и вдруг осекся. Его маленькие, сонные глазки  сразу  потухли,
черты лица распустились, обвисли. Он с ужасом,  уже  догадываясь  о  чем-то,
поглядел на Гарднера.
     Но Гарднер молчал и курил.
     - Ага, Бенцинг, - сказал он, - пасуете?  Я  ведь  многое  знаю  о  вас.
Смотрите!
     И он шутя погрозил ему одним пальцем. Снова наступило молчание.
     - Я... - начал Бенцинг.
     - Да, да, - сейчас же охотно поддержал его Гарднер. - Что же  вы?  -  И
снял трубку телефона. - Начальника внешней охраны.
     - Я думаю, что... - Бенцинг остановился.
     - Вот вы про меня только думаете, а я  про  вас  все  уже  продумал  до
конца, как сюда ехал, так и продумал, - сообщил Гарднер. - Что, -  думаю,  -
мне теперь делать с господином Бенцингом из города Профцгейма? Сдать в музей
имени господина Курцера? Вот стоит же  в  Марбурге  чучело  лошади  Фридриха
Великого... Или, может, лучше  поставить  тюремным  надзирателем  в  женском
отделении? У него душа женственная, нежная, как у хозяина.
     Бенцинг сделал шаг к нему.
     - Вы все шутите, - сказал он растерянно.
     - Шучу, шучу! - успокоил Гарднер. - Конечно, шучу. Зачем вы мне?  Идите
в продовольственный отдел, давить  на  воротники  кошек,  или  отправляйтесь
срезать пуговицы с подштанников убитых, или расстреливать за укрытие медного
ночного сосуда. Мнето вы не нужны.
     - Что случилось с моим господином? - тихо и сипло спросил Бенцинг.
     Дверь отворилась, вошел начальник охраны.
     - С вашим-то покойным господином что случилось?  -  благодушно  спросил
Гарднер и повернулся к начальнику охраны: - Слышите, чем он интересуется?
     - Что? - крикнул Бенцинг. - Мой покойный...
     - Ой, не кричите, - поморщился Гарднер. - То есть  не  кричите  сейчас.
Потом можете кричать сколько угодно. Вот я вас сейчас отправлю отсюда. -  Он
встал, подошел к нему вплотную. - Я не верю вам и боюсь вас  оставлять  тут.
Понятно? Кто мне поручится за вас после смерти вашего патрона?
     - В чем? - ошалело спросил Бенцинг.
     - Во всем, Бенцинг, - уже совсем холодно и жестко сказал Гарднер. -  Не
так как-то все у вас получается. Очень сомнительно и путано получается.  Вот
револьвер у покойного оказался незаряженным. Почему  не  заряжен?  Ведь  это
ваша обязанность - осматривать оружие хозяина. Что случилось?  Придется  вам
на это ответить. Потом - покойный вообще жаловался  на  вас  перед  смертью,
говорил, что не может вам доверять по-прежнему, - а ведь это тоже наводит на
всякие мысли.
     - Кому это он говорил? - спросил Бенцинг, бледнея.
     - Да мне, мне и говорил, - ласково улыбнулся Гарднер. - Был  у  меня  с
ним такой один разговор. Вот вы все это  и  должны  будете  объяснить  моему
следователю. Вообще вам о  многом  придется  поговорить  с  моими  ребятами.
Мне-то с вами больше делать нечего.  Хозяина  вашего  нет,  а  для  меня  вы
человек конченый.
     Он взглянул на начальника  охраны  и,  кивая  головой  на  оцепеневшего
Бенцинга, приказал:
     - Ведите!

                                Глава вторая

     Профессор сидел за столом.
     Очевидно, он уже очень давно сидел за столом и  очень  много  курил,  -
целая гора окурков лежала на столе.  Он  и  вообще-то  был  очень  неряшлив,
всегда приходилось завязывать ему галстук - не то он  норовил  затянуть  его
мертвым узлом, - менять ему воротнички, прибирать, мыть, а если он курил или
писал, то и скрести место, где он сидел,  -  везде  были  кляксы,  окурки  и
прочий мусор. Но сейчас он выглядел просто-напросто грязным,  и  все  вокруг
было тоже грязным, и пол, и бумага, а главное - одежда, конечно: она была  в
пепле, там и тут виднелись прожоги от папирос.
     На профессоре был бурый просторный халат, -  не  халат  даже,  а  целая
мантия, в которой он  раньше  работал  с  бормашиной,  -  на  голове  черная
шапочка, на ногах туфли без чулок.
     На столе, среди книг,  крупных  атласных  лепестков  какого-то  пышного
цветка, что стоял  здесь  в  хрустальной  вазе,  серого  табачного  пепла  и
другого, от сожженных бумаг, - он лежал черной,  почти  блестящей  горкой  в
большой пепельнице из лакированного щитка  черепахи,  -  среди  всего  этого
мусора стояла низенькая, пузатая, матовая склянка из-под спирта с  притертой
пробкой, валялась похожая на обломок черепного свода круглая корка  хлеба  с
загнутыми краями, а в ней  несколько  конфет,  стояла  грубая  эмалированная
кружка.
     Несмотря на то, что окна в сад были завешены, горело электричество и  в
комнате было очень светло, пожалуй, даже светлее,  чем  в  ясный,  солнечный
день, - после приезда Курцера освещение работало  бесперебойно,  -  и  около
круглого шара с белым огнем  очумело  носилась  темная  ночная  бабочка.  Бе
лиловая тень,  величиной  с  летучую  мышь,  как  на  экране,  с  угнетающим
постоянством взлетала и падала на стене.
     Профессор сидел, подперев голову ладонями, и курил, курил, курил.
     Услышав шаги  Ганса,  он  глубоко  и  быстро  вздохнул,  резко  тряхнул
головой, как будто сбрасывая что-то, и посмотрел на дверь. Лицо у него  было
очень неподвижное и очень спокойное, даже как будто заспанное немного.
     - А, Ганс! - сказал он громко, но  без  всякого  выражения.  -  Проходи
сюда, садись. Вот на этот стул садись.
     Ганс боком прошел, смел со стула бумажный мусор и сел, глядя на отца.
     Профессор что-то долго молчал и смотрел на него.
     - Милый, - сказал он наконец, - я вот для чего позвал тебя.  Оставаться
с вами мне больше нельзя, вот и собрался я в дорогу -  сегодня  ночью  уйду.
Мал ты еще и неразумен, и нет около тебя никого, ну, да что ж поделаешь... -
Он все время старался улыбаться. - Да, уж ничего тут  не  поделаешь.  Я  уже
думал, думал и вижу - нет выхода. Адрес-то я оставлю у Курта. Он тебе отдаст
его после, а пока не спрашивай ничего. Ладно?
     Профессор говорил  медленно  и  спокойно,  очевидно,  заранее  продумав
каждую фразу, но говорить ему было трудно, он останавливался, часто дышал  и
время  от  времени  гладил  себя  по  лбу  и  щекам,  -  вот  это  движение,
по-видимому, спокойное, медленное и в  то  же  время  неровное,  обрывистое,
почему-то особенно пугало Ганса.  Он  смотрел  на  отца,  прикусив  губу,  и
чувствовал, что если он откроет рот, то обязательно закричит.
     - А мама ничего не знает, папочка? - спросил он, чувствуя,  как  что-то
страшное и непонятное надвигается на него.
     Профессор не ответил, только голову опустил ниже.
     - Так ты не сердись, не сердись на меня, - сказал он через полминуты. -
Видишь, что получается. Вот ведь все как. - Он слегка развел руками, как  бы
очерчивая всю обстановку комнаты, весь пепел ее, все книги с  перегнувшимися
корочками, весь сор на полу.
     - Мне ведь тоже плохо, - пожаловался он тихо, - очень мне плохо.
     - Ты сердишься на маму, папочка? - спросил Ганс и закусил  губу,  чтобы
не расплакаться.
     В комнате было тихо, и только большие, похожие на детский  гробик  часы
невозмутимо стрекотали в углу да тень бабочки взлетала и падала на стене.
     - Плохо мне, мальчик, плохо. Очень мне плохо и очень одиноко, -  сказал
профессор, помолчав. - Вот сижу  и  думаю.  Конечно,  ничто  не  пропадет  в
вечности,  знаю  это.  Но  вечность-то  досталась  мне  уж  больно   бедная.
Когда-нибудь, лет  через  сто,  какой-нибудь  студент  напишет  в  дипломной
работе: "Жил да был на свете такой ученый, специалист по обезьяньим черепам,
писал он книги, учил, грызся с теми, кто был ему  не  угоден.  Были  у  него
жена, ученики, дача, любимая работа, сын, хотя  он  и  не  обращал  на  него
внимания, и думал этот старый осел, что это уж навсегда останется с  ним.  И
вот вдруг пришел такой час, когда он увидел, что ничего-то у него за душой и
нет - ни учеников, ни науки его, ни семьи. Было это ночью, но все  равно  не
стал он ждать дальше. Надел дорожное пальто, взял палку и вышел из  дома  до
света. И такая, - напишет студент, - была глухая ночь, так было всем  не  до
него, что на дворе никто ему и рукой не помахал..." Дай-ка, голубчик,  воды,
вон кружка стоит.
     Ганс подал ему эту кружку - грубую, зеленую, с отбитой эмалью.  Руки  у
профессора дрожали, когда он брал ее, и так жадно, в три глотка,  он  осушил
кружку до дна, да еще и губы после облизал, что Гансу опять  стало  страшно.
Он тихонько, боком  отступил  к  стене  и  сел  на  другой  стул,  подальше.
Профессор вдруг спросил:
     - А Ланэ-то внизу?
     - Папочка, я позову его к тебе? Ладно? - обрадовался Ганс и двинулся  к
двери.
     Но профессор только посмотрел на него и звонко, твердо поставил на стол
кружку.
     - Да, Ланэ-то здесь, а вот Ганка так и не пришел, - сказал он, медленно
вздохнув. - И молодец, что не пришел. Он честнее. Он, вероятно, и совсем  не
придет. Вот только потом как-нибудь, когда все это кончится, лет через пять,
прикажет он вычистить под вечер черный костюм, купит большой букет и  придет
тихонько ко мне на свидание. Оглянется, нет ли  кого  поблизости,  сядет  на
плиту, оскалит зубы - он ведь злой, Ганка, совсем  не  такой,  как  Ланэ,  -
упрется кулачками о камень и скажет сквозь зубы: "Ах, учитель, учитель,  как
же оно так получилось, кто бы мог подумать?" Ну-ка, иди сюда!
     Ганс подошел, он начал гладить его по голове:
     - Дай-ка хоть разглядеть тебя как следует...  Вон  ведь  какой  большой
стал! Вытянулся, загорел, обцарапался, волосы такие, что сразу видно  -  сто
лет не мылся, наверно. - Он тихонько перебирал его волосы. - Все,  наверное,
со своими западнями бегаешь да гнезда разоряешь?  Щеглов-то  тогда  наловил,
что ли?
     - Наловил, папочка, - ответил Ганс.
     - Ну и хорошо, если наловил. Очень хорошо. Щегол-птица веселая. Она...
     И опять он не докончил мысли и наклонил голову так, как  будто  заснул.
Но он  не  спал.  Дышал  он  тяжело  и  хрипло,  и  грудь  его  вздрагивала.
По-прежнему на стене стрекотали часы, и казалось,  будто  бы  в  заброшенном
детском гробике поселилось целое  семейство  кузнечиков,  да  лиловая  тень,
похожая на летучую мышь, однотонно взлетала и падала на стене.  И  вдруг  за
окном возник длинный гортанный звук, похожий одновременно и на птичий  и  на
человеческий голос и все-таки, наверное,  не  принадлежавший  ни  птице,  ни
человеку; такие часто возникают ночью на болотах.
     Профессор услышал его, вздрогнул, быстро провел рукой  по  лбу  и  стал
подниматься с кресла - он вставал, вставал, высокий, неподвижный,  худой,  -
поднялся все-таки и так встал перед Гансом. Он был страшен в  буром  халате,
из-под которого выбивалось серое от пепла  и  прожженное  во  многих  местах
белье, в сдвинувшейся набок шапочке и с опущенными кистями больших,  грязных
жилистых рук. Есть какая-то незримая  и  только  чувствуемая  каждым  грань,
которая отделяет живого от трупа, и вот профессор  сейчас  переступил  через
нее. Живой и непохожий на живого, он стоял перед Гансом и смотрел на него.
     - Помни одно: Сенека... - сказал он тихо и даже торжественно, -  Сенека
писал где-то: "Мы боимся смерти потому, что считаем, что она вся в грядущем,
но посмотри: то, что позади, - тоже ее владения". Нет,  я  не  боюсь  ее,  -
сказал он опять, так же негромко, но с какой-то страшной силой, - но то, что
позади, тоже мое... тоже мое... только мое, только моемое...
     Он яростно сжал кулаки и изо всех сил стукнул по столу. Лицо его  вдруг
исказилось от гнева.
     Никогда Ганс не видел его таким страшным.
     И  вдруг  его  лицо  померкло,  не  стало  того  бешеного   внутреннего
напряжения, которое так испугало Ганса.
     Профессор снова сел в кресло и робко улыбнулся.
     - Я совсем уже с ума сошел, - сказал он, махая  рукой,  чтоб  разогнать
дым. - Вот сижу и тебя пугаю... Ну, иди, иди, мальчик. Я еще позову тебя, мы
еще поговорим.
     Ганс сам не помнил, как очутился за дверью. И только что она  закрылась
за ним, профессор встал из-за стола. Неслышными шагами подошел он  к  шкафу,
открыл его, минуту постоял, присматриваясь  к  полкам,  сплошь  заставленным
разноцветными пузырьками, колбочками и банками. Потом вдруг протянул руку  и
сразу нашел то, что ему было нужно. Это был небольшой длинный  флакончик  из
тонкого химического  стекла,  с  длинным  горлышком,  запаянным  вверху.  Он
деловито взял и поднял его высоко над головой, к белому огню,  рассматривая.
Серая, очумелая от света бабочка взлетела и ударила его по лицу.  Он  только
досадливо, как от человека, отмахнулся от  нее  и  несколько  раз  встряхнул
флакон. Тогда от стенок оторвалось несколько  быстрых,  мелких  пузырьков  и
исчезло. Это ничего не доказывало, но он сразу понял:  нет,  это  то  самое.
Пожевал губами и тряхнул флакон еще раз. Опять забурлили и поднялись  мелкие
пузырьки. Он смотрел на них широко раскрытыми, испуганными глазами.  "Ах  ты
Господи!" - сказал он наконец подавленно и пошел  к  столу.  Глубоко  сел  в
кресло, деловито  подвинул  к  себе  эмалированную  кружку  и  налил  ее  до
половины. Посмотрел, хватит ли, взял флакон  и,  прихватив  платком,  сломал
горлышко. Сначала капнул только  десять  капель,  потом  вылил  все.  Кружку
взболтнул и поставил на стол.
     Руки у него дрожали, и он невольно поглядел на них.  Бедные  руки  его!
Все-то они в золе, все-то худые, грязные,  в  морщинах,  ожогах  и  порезах.
"Вымыть бы их надо, - подумал он тяжело. - Что уж с такими руками-то..."  Но
додумать до конца он не смог, испугался, схватил кружку и поднес ее ко  рту.
Но сила жизни была еще непоборима,  словно  кто-то  схватил  и  стиснул  ему
горло, не давая глотать. Он поставил кружку и просидел с минуту неподвижно.
     И впервые за эту ночь почувствовал тишину.
     Тихо и безлюдно было так, как будто вымер весь дом. Да так оно и  было,
пожалуй. Он подошел к окну и, осторожно отдернув занавески, посмотрел вниз.
     Над садом плыла безлюдная, неподвижная ночь. И  только  очень  напрягая
зрение, можно было различить серые дорожки и серые же пятна среди  кустов  -
скамейки. На одной из них, прямо перед окном, сидела неясно очерченная белая
фигура. Он постоял еще немного и опустил жалюзи. Они стукнули сухо и  четко,
как спущенный курок.
     "Пора! Пора!"
     Он вернулся к столу и поднял кружку.
     Но в это время кто-то спросил:
     - Можно?
     "Дверь-то не заперта!" - пронеслось в голове профессора, но ответить он
ничего не успел.
     В комнату вошел Гарднер. Конечно же это он сидел на лавочке и смотрел в
окно. Профессор грозно обернулся к нему, но тот излучал такое тепло и  свет,
так был ясен и безмятежен, что Мезонье и сказать ему ничего не сумел.
     - Вы извините, профессор, - сказал Гарднер и быстро прошел к  столу,  -
но я увидел, что у вас горит свет, и вот решил навестить! У меня  ведь  тоже
бессонница! Все нервы, нервы!
     - Да, да, - ответил профессор сурово, - но я вот работаю, и  мне  очень
некогда.
     - А я сейчас уйду, - успокоил его Гарднер. -  Я  так  и  шел:  на  одну
только минуточку.
     Он осторожно поднял со стола пустую апмулу.
     - Бром, наверное?
     - Да! - отрезал профессор.
     Секунду Гарднер смотрел на него, потом вдруг  поспешно  опустил  глаза,
положил ампулу, поднял кружку, понюхал.
     - Ну, - сказал он спокойно, -  работайте,  мешать  не  буду.  Спокойной
ночи. - Тон у него был такой, словно  он  пришел  к  профессору  с  каким-то
сомнением, а ушел, исчерпав его до ко