ак мертвая змея, испуская неясное лиловое сияние. Он даже был  не  особенно
бледен и худ, - словом, с первого взгляда не так-то было легко найти  следы,
которые оставила тюрьма. Но когда он взял Ганса за  руку,  тот  почувствовал
глубокую внутреннюю дрожь, которая струилась через пальцы Ганки.
     А присмотревшись ближе, он заметил и то,  как  резки  и  обрывисты  его
движения, как все они носят печать какой-то незаконченности, той самой,  что
он на минуту вчера заметил у отца, во время его последнего разговора.
     Это заметила и Марта.
     - Вы весь дрожите, господин Ганка, -  сказала  она.  -  Постойте-ка,  я
принесу вам что-нибудь из комнат.
     - Нет, нет, ничего, - быстро ответил Ганка, - это совсем не  от  этого.
Не обращайте, пожалуйста, на это внимания. Ганс, дорогой мой,  -  голос  его
дрогнул, - если бы я пришел раньше на сутки, ничего бы не  случилось,  но  я
задержался в городе.
     - Ничего, значит, не попишешь,  сударь,  -  твердо  ответила  Марта,  -
значит, на то была воля Всевышнего. Да  и  то  сказать  -  как  бы  господин
профессор жил в доме, если бы в нем хозяйничали эти крысы?
     - Да, да, крысы, - вспомнил Ганка. - Ну, так что он вам сказал еще?
     - Да ничего, сударь, ничего, кроме того, что я вам передала.
     - И про меня, значит, тоже?.. - несмело посмотрел на нее Ганка.
     - Нет, ничего, - твердо ответила Марта, - мне ничего. Разве  вот  Курту
только... Тот был у него, так вот, может быть, он ему что-нибудь сказал.
     - А кто это такой Курт? - быстро спросил Ганка.
     - Да наш садовник, - ответила Марта. -  Разве  вы  его...  Ах,  ну  да,
конечно! Это было уже без вас. Это наш новый садовник,  господин  Ганка.  Он
когда-то служил у старика Курцера.
     - Ну, ну! - нетерпеливо сказал Ганка.
     - Так вот, Курт заходил к нему днем, и они о чем-то говорили.
     - С садовником? -  пожал  плечами  Ганка,  смотря  на  Марту.  -  Очень
странно.
     - Да, сударь, - не то вспомнила, не то решилась Марта, - они  про  вас,
наверное, говорили.
     - Про меня? - вскрикнул Ганка и схватил Марту за руку. - Он вам сказал,
что про меня?
     - Нет, но когда Курт сошел вниз, он меня спросил: "А кто такой Ганка?"
     - Где он? - решительно спросил Ганка и направился к двери. -  Говорите,
садовник?
     - Да, наверное, здесь где-нибудь. Посидите минутку, я его вам...
     - Нет, нет, я сам его найду! - крикнул Ганка и выскочил из комнаты.

     Курт сидел на корточках перед клеткой и кормил птиц.
     В клетке у него сидел один  скворец  с  поклеванной  головой  -  он  не
остерегся и пустил его вместе с певчим дроздом, - но такой бедовый, что  уже
начинал свистеть.
     Когда Курт ставил в клетку фарфоровую чашечку с соловьиным кормом, этот
проворный молодец слетал с  жердочки,  несколькими  быстрыми  ударами  клюва
разгонял мелюзгу - тихих соловьев, бедовых мухоловок и задумчивых  варакушек
- и один съедал все. Жаден он был страшно, ел  много  и  во  время  еды  так
свирепо щелкал  клювом,  так  бесцеремонно  рылся  в  кормушке,  что  добрую
половину  корма  разбрасывал  по  песку.  Когда  к  нему   боком   подходила
какая-нибудь  птичка,  он  распускал   крыло,   загораживая   кормушку,   и,
наметившись, щелкал ее по голове - и, наверное, больно, даже  очень  больно,
потому что птица с криком отлетала прочь. Приходилось мелкую  птицу  кормить
еще раз, когда нажрется этот жадный  дьявол,  но  Курт  смотрел  на  него  с
одобрением: из этой птицы, несомненно, мог выйти толк.
     Вот за этим занятием и застал его Ганка.  Он  вошел  и  увидел  клетку,
горящую спиртовку, на которой только что варился соловьиный корм,  Курта  на
корточках, ничего не понял и ошалело сказал:
     - Извините.
     Курт поднял голову и посмотрел на него.
     - Извиняю, - сказал он недовольно.
     Ему очень не нравился этот черный, щупленький и, наверное, очень  юркий
человечек в отутюженном костюме, хрустящей от свежести голубоватой рубашке и
щегольском галстуке. Курт никогда не любил таких. Он верил: если  с  первого
же взгляда внимание останавливалось не на самом человеке, а на том,  что  на
нем наверчено, значит и человек был  нехороший.  Поэтому  он  очень  вежливо
спросил его:
     - Я чем-нибудь могу быть вам полезен?
     - Мне бы надо было видеть садовника Курта, -  сказал  юркий  человечек,
невольно вглядываясь в клетку, где уже шла настоящая драка, такая, что  даже
перья летели.
     - Сейчас, - Курт встал с колен, поднял клетку и  закрыл  ее  простыней,
потом дунул на спиртовку и отряхнул руки. - Вот я, к вашим услугам, - сказал
он очень любезным тоном и даже слегка поклонился. - Чем могу служить?
     Ганка быстро посмотрел  на  него:  выпуклый,  но  низкий  лоб,  черные,
жесткие, цыганские волосы, беспокойно бегающие глаза, неприятная развязность
и нагловатая вежливость, - нет,  от  этого  человека  не  приходилось  ждать
ничего хорошего! О чем с ним вообще мог говорить профессор?
     - Я ученик профессора, - нетерпеливо отрекомендовался он.
     - Да? - выжидающе спросил Курт. - Ну и...
     - Я узнал, что вчера он разговаривал с вами.
     - Разговаривал! - не то подтвердил, не  то  спросил  Курт,  изучая  его
галстук. - Ну а почему это вас так интересует?
     - Моя фамилия Ганка. Доктор Ганка.
     - Да? - повторил Курт и неприятно улыбнулся. - Ну и что же?
     - Что такое он велел вам передать мне?
     - Вы очень беспокоитесь, доктор, - сказал Курт, не сводя с него глаз. -
Откуда вы, например,  взяли,  что  он  велел  что-то  передать  вам?  Верно,
профессор звал меня, но совершенно по другим делам: он мне  отдал  кое-какие
хозяйственные распоряжения, о вас не было  сказано  ни  слова.  Мы  говорили
только о саде.
     Ганка опустился на стул, тупо переспросил:
     - О саде?
     - Да, о саде, - Курт позволил  себе  улыбнуться  и  даже  слегка  пожал
плечами. - Мы говорили о восстановлении оранжереи.
     - Господин Курт, -  вдруг  взмолился  Ганка,  -  какая  тут,  к  черту,
оранжерея. Зачем вы мне лжете? Станет профессор за несколько часов до смерти
звать вас к себе, чтобы толковать с вами об  оранжерее?  Кого  вы  дурачите?
Курт, Курт, прошу вас, - он схватил его  за  руку,  -  скажите  мне  правду,
скажите правду! Если бы вы знали, как это мне важно!
     - Ну, даю вам честное слово, - пробормотал Курт, отодвигаясь, -  что  я
ровно ничего не знаю.
     Но Ганка уже не слушал его. Он снова рухнул на стул и,  зажимая  руками
виски, заговорил:
     - Господи, как все это дико! Как это дико! Профессор умирает один,  как
медведь в своей берлоге, когда  весь  дом  полон  людьми,  и  перед  смертью
вызывает вас, совершенно незнакомого человека, когда... Нет, я сойду с  ума!
- Он закрыл руками лицо, и по щекам его потекли слезы.
     Курт молча внимательно рассматривал его лицо и почти безволосую голову.
     - Так что тогда? - спросил он с той же  издевательской  вежливостью.  -
Вот вы говорите: "вызывает вас, совершенно  незнакомого  человека".  Хорошо!
Незнакомого! Ну а где же знакомые тогда были? Вот  возьмем,  например,  вас!
Вы, очевидно, считаете себя очень близким человеком к профессору? Так где же
вы были все эти дни? Не мое, конечно,  дело,  но  разрешите  заметить,  ваше
присутствие было бы крайне желательно.
     - Я был в тюрьме, - ответил Ганка и  вдруг  быстро  вскинул  голову.  -
Курт, Курт, вы же все знаете, зачем  вы  притворяетесь?  Он  же  назвал  мою
фамилию!
     Курт смотрел на него с усмешечкой.
     - Вот теперь и подумайте, господин Ганка, что за чушь  вы  говорите!  Я
незнакомый человек, вы сами же так выразились, садовник, вообще  черт  знает
что такое, ведь так? - Ну, ну?
     - Ну, так? И он меня вызывает затем, чтобы о чем-то поговорить со  мной
наедине, да еще о чем-то таком, что касается вас. Ну, скажите, похоже это на
правду? Вот вы на его месте поступили бы так?
     - Да, - сказал Ганка и опустил голову. - Но что же мне  теперь  делать,
что делать?
     - А за что вы были в  тюрьме?  -  спросил  Курт,  подходя  к  клетке  и
дотрагиваясь до покрывала. - Вы давно здесь?
     Ганка опять смотрел на его улыбающееся лицо, на  вздернутый  нос,  лоб,
очень выпуклый, такого, как он считал, - не по Лафатеру  ли?  -  никогда  не
бывает у умных людей, на маленькие, острые зубы, быстро переводил взгляд  на
тщательно  расчесанные,  сверкающие  от  какого-то  масла  волосы,   и   ему
становилось все яснее и яснее, что ровно ничего существенного  этот  человек
знать не может.
     "Но зачем же все-таки вызывал его профессор?" Курт  смотрел  теперь  на
Ганку серьезно, неподвижно, прямо и как будто что-то соображая.
     - Сколько я тут? Да вот около двух недель, сударь.  -  Он  еще  немного
подумал. - Да, да, около двух недель. - Он вдруг вздохнул. -  Нехорошие  тут
дела творятся, очень нехорошие!
     Ганка  посмотрел  на  него,  спросил:  "Да,  нехорошие?"  -   и   вдруг
почувствовал испарину и приступ тошноты. Он взглянул в лицо Курта, но только
и увидел перед собой это  курносое,  глуповатое  лицо,  с  выпуклым  лбом  и
жирными волосами  -  все  остальное  бежало  мимо  него  сплошным  красочным
потоком.
     "Упаду, - понял он, хотел опять сесть и сейчас же подумал: - Только  бы
не на клетку". Потом у него заскрипело на зубах от  противной  кислоты,  пол
стал как-то боком, ноги вдруг подсеклись, и он тяжело сел на пол.
     Он пришел в себя оттого, что ему прикладывали ко лбу тряпки с  холодной
водой, - он кашлянул, слепо провел рукой по голове и  сбросил  тряпку.  Она,
как дохлая лягушка, сочно шмякнулась на  пол,  и  это  привело  его  в  себя
окончательно. Он сел и бодро сказал Курту:
     - У меня немного кружится голова, нет ли у вас воды?
     Но Курта около него не было, он поискал его  глазами  и  не  нашел.  За
пестрой ширмой звенела посуда и лилась какая-то жидкость.
     "Что он там делает?" - подумал Ганка и хотел было встать  на  ноги,  но
все предметы опять заструились перед  ним,  как  вода,  к  горлу  подкатывал
круглый, скользящий шар, он сплюнул и повалился головой на подушку.
     Курт вышел из-за  ширмы,  осторожно  неся  в  руках  большую  кружку  с
дымящейся жидкостью, и поставил ее на стул.
     - Голову поднять можете? - спросил он коротко.
     - Ничего, ничего, - забормотал Ганка, - ничего, я сейчас...
     Курт обхватил его руками за плечи, приподнял немного и поднес кружку  к
его губам.
     Ганка хлебнул, обжег язык  и  замотал  головой.  Питье  пахло  мятой  и
какой-то распаренной травой, а через  все  это  пробивался  противный  запах
спирта. Когда он сделал первый глоток, то ему показалось, что  он  проглотил
кусок динамита и вот-вот ему оторвет голову, но Курт держал кружку около его
губ, и он невольно еще сделал глоток, а потом и еще один.  Приятная  теплота
поползла по его телу, и сразу перестало тошнить.
     - Ну, вот, - сказал Курт откуда-то издалека, - теперь хоть опять вы  на
себя стали похожи. Лежите только смирно и не  двигайтесь,  а  то  вас  опять
начнет тошнить. Долго вы там просидели, в тюрьме-то?
     - Я? В тюрьме? -  спросил  Ганка.  -  Да  нет,  недолго,  что-то  очень
недолго. Около двух недель. А вот видите, в это время... Да что  ж  я  около
вас, - снова всполошился он вдруг. -  Мне  надо  же...  -  он  завозился  на
подушке.
     - Ну, вставайте, вставайте, - сказал Курт добродушно, - посмотрю я, как
это у вас получится. Ну?!
     Но Ганка лежал уже опять, закрыв глаза и тяжело дыша открытым ртом.
     - Ну, так что же вы не встаете?..  То-то!  Никуда  вы  и  не  встанете,
никуда не пойдете, да и незачем вам, по правде сказать, ходить. Разве вы  не
понимаете, что в доме не до вас? А вот что мы лучше сделаем. Я сейчас  лучше
призову к нам Ланэ...
     - Да, да, - забеспокоился Ганка, - Обязательно Ланэ! Мне  самому  нужно
было бы сходить за ним, ведь это так  неудобно,  что  вы  пойдете  от  моего
имени.
     - Да лежите, лежите, - твердо сказал Курт, - сейчас он будет у вас.
     Ланэ сидел около Ганки и плакал.
     Платок его был уже мокрый, и он комочком положил его на колени.
     Несколько раз он начинал было говорить, но,  сказав  два  слова,  махал
рукой и шептал: "Нет, не могу, никак не могу", -  и  снова  плакал.  Наконец
Ганке это надоело, и он сильно и грубо дернул его за рукав.
     - Ладно, - сказал он, - будет!
     Ланэ всхлипывал.
     - Ну, слышите? Я же  вам  сказал  -  будет!  Расскажите  мне,  как  это
произошло.
     Ланэ поднял на него красные воспаленные глаза.
     - Это несчастное письмо, которое заставили нас подписать.
     - Ну, это я все знаю, - сказал Ганка. - Вы прочли его профессору?
     - Там была и ваша подпись, - сказал Ланэ, бессознательно  защищаясь  от
Ганки. - Когда я показал его профессору, ему стало  совсем  плохо,  он...  -
Ланэ оглянулся и, увидев, что Курта в комнате нет, воровато спросил:  -  Вас
били?
     - Да! То есть нет! То есть да! Да! А, черт! - разозлился  Ганка.  Врать
ему не хотелось, а правду рассказать он не мог, да и не  понял  бы  ее  этот
чувствительный, трусливый и малодушный добряк. - Ладно, обо всем этом после.
Ну, потом, что было потом? Вот вы ему показали мою подпись, что было дальше?
     - Да ничего потом не было, - растерянно  ответил  Ланэ  и  остановился,
словно сам удивляясь своим словам, - совершенно ничего. Профессор заперся  в
своем кабинете, никого не впускал, даже госпожу Мезонье, а потом и умер.
     - То есть как умер? То есть как это умер? - зарычал на него Ганка. - Вы
подумайте только, что вы говорите!
     Он вскочил с кровати, и это оказалось неожиданно легко и просто, голова
у него больше не кружилась, он чувствовал себя очень здоровым и помолодевшим
на добрый десяток лет, вся прежняя сила вернулась к нему  внезапно.  Толстяк
этот был совсем не виноват, но, честное слово, он мог бы  разорвать  его  на
куски.
     - Отчего это умер? Как это так: совершенно здоровый человек...
     - Он не был здоровым, - устало сказал Ланэ.  -  Только  не  кричите  на
меня, пожалуйста, Ганка, у меня и так в голове все перемешалось. Ох, и зачем
я написал ему это письмо?
     - Какое еще письмо? - свирепо спросил Ганка.
     Ланэ помолчал, потом сказал:
     - О крысах. Маленькая сумчатая крыса хочет жить и приспосабливается,  а
вот атлантозавры вымирают. Зачем я ему написал это?
     - Черт знает что такое! -  сказал  ошалело  Ганка.  -  Сумчатые  крысы,
атлантозавры... Отчего умер профессор? - закричал он  вдруг.  -  Умер,  умер
отчего? Вот о чем я вас спрашиваю! Ну?
     - От паралича сердца, - мертво ответил Ланэ, глядя в угол.
     - Кто это сказал? - ошалело спросил Ганка.
     - Гарднер вызывает доктора, - уклончиво ответил Ланэ, и нижняя  челюсть
его опять дрогнула.
     - Гарднер? - гневно спросил Ганка. - Я сегодня же его...
     Он не окончил, сел на кровать и стал щипать одеяло. Его уже трясло,  он
знал: поговори он еще пять минут с Ланэ - и тогда он черт  знает  что  может
ему сказать, а именно этого и не следовало делать. "И,  в  конце  концов,  -
подумал он, - как бы ни умер,  но  умер.  Теперь  это  уже  не  важно.  Надо
говорить о чем-нибудь другом".
     - А как ваше здоровье, Ганка? - уныло спросил Ланэ.
     Его чувства были очень сложными. Он, конечно, тоже не верил, что смерть
произошла  от  паралича  сердца,  но   и   ярость   Ганки   показалась   ему
необоснованной и необъяснимой, а тон, которым тот разговаривал  с  ним,  уже
совершенно неподходящим к обстоятельствам дела. В самом деле - как он  смеет
кричать? Разве он сам не подписал эту проклятую  декларацию?  Ого!  Как  еще
подписал! Чуть не первым. Чего же он теперь  выходит  из  себя,  нервничает,
требует отчета и ответа, интересуется подробностями, ну, словом, ведет  себя
так, как будто он совсем не причастен ни к чему? Но вместе с тем в  вопросах
Ганки, в его гневе, в  его  негодующих  криках  и  понукании  была  какая-то
необъяснимая сила, право спрашивать, и это удерживало Ланэ  от  того,  чтобы
задать ему прямо эти же самые вопросы. А продолжать разговор дальше в том же
тоне было просто невозможно. К тому же его мучило воспоминание  о  письме  к
профессору, которое, оказывается, ни в коем случае  не  следовало  посылать.
Фраза же о крысах положительно не  вылезала  у  него  из  головы.  Его  даже
передергивало от жгучего стыда, когда он вспоминал о ней.
     -  Сумчатая  крыса!  -  вдруг,  забывшись,  выпалил  он.   Сейчас   же,
опомнившись, замахал руками, мелко закачал головой и  забормотал:  -  Ничего
подобного, ничего подобного!
     Ганка удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.
     Ланэ сидел потный, красный от стыда и ежился.
     - Идем на улицу, - сказал вдруг Ганка, -  здесь  не  совсем  удобно.  Я
все-таки  хочу  знать  поподробнее,  как  все  случилось!  И  как  вы  могли
допустить, Ланэ, где были ваши глаза? - закричал он снова, охваченный  новым
порывом горя. - Боже мой, Боже мой, вы виноваты не меньше меня.
     "Вот как? - удивился про себя Ланэ. - Оказывается, я на тебя имею право
кричать?" - и смиренно ответил:
     - Ах, разве я знаю что-нибудь! Какие  там  подробности!  -  Он  скорбно
махнул рукой. - Но вот что меня удивляет: как вы сумели?..
     - Как я сумел пройти сюда? - догадался Ганка. Он нахмурился. Да, да, на
этот вопрос следовало  ответить,  ведь  Ланэ  имел  право  задать  и  другой
подобный же: зачем он пришел сюда? И на это ему тоже пришлось бы ответить. -
Да очень просто. У меня письмо к Курцеру от Гарднера. Я должен был явиться к
нему, но раньше хотел выяснить обстановку и поговорить с вами.
     - Идите, идите! - сказал быстро Ланэ с каким-то суеверным даже  ужасом.
- Курцер-то еще не приехал, а Гарднер тут. С этим  же  человеком  шутить  не
следует.
     - Вы думаете, что у меня тоже слабое сердце? - усмехнулся Ганка.
     - Если бы у вас было слабое сердце, - хмуро сказал Ланэ и в первый  раз
посмотрел Ганке прямо в глаза, - вы не  вышли  бы  от  полковника  Гарднера.
Видимо, все оказалось в надлежащем порядке.
     - Да? - зло ощетинился Ганка.
     -  Я  так  полагаю,  что  да,  -  хмуро  сказал  Ланэ.  -  А  в  смерти
профессора...
     - Ну? - крикнул Ганка.
     - Курцер ни при чем, - докончил  Ланэ.  -  Профессор  оказался  слишком
последовательным учеником Сенеки.
     Ганка посмотрел на Ланэ. Толстяк грустно и даже виновато усмехался,  но
глаз с Ганки не спускал. Его лицо изображало страдание, но было  спокойно  и
даже светло.
     - Идите к Гарднеру, - повторил он настойчиво и дотронулся до его плеча.
- Тот знает больше, чем я. Сегодня приедет доктор, и тогда все разъяснится.

                                Глава пятая

     - А, летучий голландец, пришел! - приветствовал Гарднер  Ганку.  -  Ну,
вовремя, вовремя, ничего не скажу, вовремя! А ну-ка, идемте. - Он провел его
в кабинет и широко распахнул двери.  -  Вот,  полюбуйтесь,  черт  знает  что
такое! - сказал  он  недовольно,  входя  в  комнату.  -  Свиной  хлев.  Меня
интересует, жена что же  смотрела?  -  Он  быстро  прошел  к  столу,  поднял
засохшую корку, недоуменно  поднес  ее  к  лицу  положил  обратно,  щелкнул
пальцами, отряхивая их, и повторил: - Черт знает что!  Ужей  развел,  старый
осел! И жил ведь в таком болоте! Я бы, кажется, и часа не  выдержал.  Ганка,
ну-ка...
     Ганка в кабинет не прошел. Он стоял на пороге, смотрел  на  Гарднера  и
улыбался.
     - Ну, так что же? - обернулся к  нему  Гарднер.  -  Попробуем  все-таки
разобраться в этом хламе. Во-первых, где у него тут бумаги?
     Улыбка Ганки стала шире, определеннее; он  прошел  в  глубину  комнаты,
открыл деревянный шифоньер и вытащил тугую кипу бумажных листов.
     - Ага, - сказал деловито Гарднер. -  Вот  оно  самое.  А  ну,  давайте,
давайте сюда!
     Он быстро стал перелистывать рукописи и даже фотографические снимки.
     - Но это что-то старое, помеченное тридцать девятым годом, - черепа  да
кости. На иное он был и неспособен. - Он перевернул еще несколько листов.