пециально готовили  именно  для  выстрела  в  вас,  но
что-то подобное  она  должна  была  им  выполнить.  А  девчонку  вы  знаете:
избалованная, изверченная, а может быть, и в самом деле  сумасшедшая  дрянь,
которая только ждала случая, чтобы вырваться и явить  себя  свету  в  полном
блеске. Поэтому, когда ее выпустили и сказали:  "Иди,  спасай  мир!"  -  она
пошла, ни о чем больше не думая.
     Он говорил  возбужденно  и  горячо.  Видимо,  все  то,  что  произошло,
действительно задевало его за живое, и я понимал почему. Поджигатели войны -
это равнодушные, солидные, а часто даже усталые люди. Они работают энергично
или вяло, медленно или быстро, веруя или - это гораздо чаще -  ровно  ни  во
что не веря, но без одержимых им ровно ничего не сделать. Им надо иметь свою
Шарлотту Корде или, на  худой  случай,  хотя  бы  своего  Ван  дер  Люббе  -
сумасшедшего, обуреваемого всеми бесами разрушения,  ненависти,  страха  или
истеричной любви, - за торгашами-то ведь никто не пойдет, -  и  вот  они  по
всему миру ищут этих несчастных, ибо безумные необходимы им,  как  фитиль  у
пороховой бочки.
     Я спросил:
     - И она выступит свидетельницей на моем процессе?
     Он пожал одним плечом:
     - Возможно. Что же, в конце концов, и  это  возможно.  Но  вот  вопрос:
нужно ли допускать до процесса? Сейчас вас осудят почти наверняка,  а  через
год эта история будет забыта настолько плотно, что вы  сможете  вернуться  и
даже станете героем дня. Уверяю вас, надо подождать! Вот!
     И тут он полез в карман и вынул билет до Парижа на самолет. Он  говорил
про этот билет долго, многословно, очень убедительно и под конец  уже,  явно
сердясь на мою глупую молчаливую несговорчивость, прибавил:
     - И, наконец, дело не только в вас одном. Если вас не будет  здесь,  мы
месяца  через  три  поднимем  шум  и   добьемся   ликвидации   постановления
прокуратуры. Но представьте, что будет, если вас осудят за клевету в  печати
и за подстрекательство к убийству. Вычислите, сколько это будет стоить нашей
газете! А ведь вы ее не хотите губить, правда?
     Но я еще не все уяснил себе и поэтому спросил:
     - Но ведь мне не разрешено спускаться даже в сад, так как же я выйду из
больницы?
     Он слегка поморщился ("Что за дурная манера уточнять все  до  последней
запятой!") и недовольно ответил:
     - Не делайте из себя слишком  большой  птицы,  Ганс.  Не  такой  уж  вы
крупный государственный преступник, да, кроме того, и  королевский  прокурор
ваш добрый приятель. Ну же?
     И он твердо положил портмоне на мою подушку.
     - С богом, желаю приятной поездки!
     Потом вдруг выхватил часы, посмотрел на них и сказал:
     - И надо торопиться. Самолет вылетает через час. Сестра вас проводит  в
сад, и там наш секретарь даст вам пальто и ботинки.
     - Значит, королевский прокурор уже не  только  мой,  но  и  ваш  добрый
знакомый? - спросил я, не двигаясь.
     Наверное, в моем голосе пробивались какие-то особые интонации  или  шеф
вообще привык не  доверять  моему  настроению,  но  только  он  вдруг  очень
встревожился, слез с кресла и сел прямо на край моей кровати.
     - Ганс, Ганс, вот я вижу, вы опять стали мудрить,  -  сказал  он  почти
умоляюще. - Ради бога, не надо!  Ничего  хорошего  вы  своим  осуждением  не
достигнете, только погубите газету - вот и все. Хоть в этом-то мне поверьте!
- Он схватил меня за руку. - Вы знаете, я не болтун и всегда точно  знаю,  о
чем  говорю.  Вчера  мне  сообщили,  что  уже  даны   указания   о   подборе
соответствующих судебных прецедентов для составления нового закона о печати.
Что, не верите? Да тот же самый адвокат Гарднера и составляет  его.  Неужели
не понимаете, что вы просто погубите газету, если дадите себя  осудить?  Вам
надо уехать - вот и все!
     Но я остался в больнице, хотя возможно, что шеф мой и был  прав.  Может
быть, газету закроют после суда и моего осуждения. Ну и дьявол с ней, с этой
газеткой, как и с моим шефом, как и с королевским прокурором, как  и  с  той
безумной,  которая  сидит  сейчас  в  психиатрической   больнице   и   опять
лихорадочно читает газеты, подыскивая себе по ним  новую  жертву!  Ведь  она
отлично знает, что ее опять скоро выпустят. Я остался еще потому,  что,  мне
кажется, мое осуждение раскроет кому-то глаза. Я  остался  потому,  что  все
происходящее в мире и в моей маленькой стране как части этого  мира  толкает
меня на серьезнейшие размышления и вот уже мне некуда от них  скрыться.  Мое
сегодня так похоже на мое вчера, что, познав его, я уже не сомневаюсь в том,
каким будет мой завтрашний день. Я уже пережил этот завтрашний день сопливым
мальчишкой и сыт им по горло. Но тогда мне было легче, потому  что  я  ровно
ничего не понимал, я не понимал, из каких корней выросла война и кто  в  ней
виновен, не понимал, кто такой я, кто такой Ланэ, кто Гарднер, кто Крыжевич.
А теперь я это знаю и хочу об этом рассказать всем. Я рассказал вам о  своем
отце, человеке, который любил говорить много и красиво и  погиб,  об  участи
его друзей и сына. Да минует же их участь, добрые люди, вас, ваших  детей  и
ваших жен! Уверяю вас, добрые люди, заполняющие зал судебного заседания, что
все происходящее -  это  отнюдь  не  только  одно  осуждение  невинного  или
сведение личных счетов правительства с неугодным ему журналистом,  это  даже
не удушение вашей свободы, нет, это много страшнее: это новое  покушение  на
вас самих, это тот топор,  который  завтра  же  опустится  на  вашу  голову,
револьвер, который убийцы тайком суют в руки вашего ребенка. О, если бы  вы,
прочитав мою книжку, подумали над тем, что происходит перед вашими  глазами!
О, если бы вы только хорошенько подумали над всем этим!

Алма-Ата
1943-1958


        "ПРИКЛЮЧЕНИЯ "ОБЕЗЬЯНЫ" "
                         Материалы к истории романа

     Роман "Обезьяна приходит за своим черепом"  Юрий  Осипович  Домбровский
начал писать в Алма-Ате в 1943 г., после того, как по болезни  был  выброшен
из колымского лагеря.
     Поначалу казалось, что роману уготована счастливая участь - телеграммы,
пришедшие из Москвы, говорили о том:

     После длительных боев удалось отстоять ваш роман  которому  даны  самые
положительные отзывы авторитетными референтами тчк Берем его  в  Звезду  тчк
Необходимы коррективы согласно  критическим  замечаниям  тчк  В  виду  нашей
отдаленности посылка рукописи  вам  может  затянуть  печатание  роман  нужно
печатать скорее поэтому испрашиваю вашей санкции на проведение  этой  работы
мною прошу довериться моему искреннему желанию со  всей  ответственностью  и
благожелательностью довести вашу талантливую вещь до благополучного выхода к
читателю  вашим  согласии  прошу  немедленно  телеграфировать  Москву  Борис
Лавренев

     Рукопись встретила положительную оценку вышлите срочно остальные  части
издательство Московский рабочий Чагин

     К сожалению, действительность оказалась далекой от радужных ожиданий: в
1949 году Юрия Осиповича в очередной раз арестовали...
     Мы публикуем несколько документов, иллюстрирующих  судьбу  романа.  Они
говорят сами за себя, никаких комментариев не требуя.

        "КАК ПИСАЛАСЬ "ОБЕЗЬЯНА" "

     "...Я начал писать роман осенью сорок третьего года, лежа на больничной
койке, имея одну-единственную  ученическую  тетрадку,  которую  подарил  мне
врач, да ручку - не ручку даже,  а  лучинку  с  прикрученным  к  ней  пером.
Чернила делал из марганца - они  получались  бурыми  и  напоминали  мне  те,
которыми писали монахи и подьячие в каком-нибудь XVI веке. Экономя бумагу, я
писал таким мелким почерком, так лепил строчку к строчке и  букву  к  букве,
что сейчас свои рукописи могу читать только с помощью сильной лупы.
     У меня были парализованы ноги, и писать приходилось сначала лежа, потом
- сидя. И тут мне  на  помощь  приходил  картонный  щит  со  знаками  разной
величины,  которым  в  больнице  врачи  пользовались  для  проверки  остроты
зрения...
     ...Спасаясь от собственного бессилия и тоски, - я и  по  койке  не  мог
передвигаться, а только ерзать, я и писал свой роман".

                        Ю. Домбровский - в разговоре с журналистом А. Лессом


        "ИСТОРИЯ ПОСВЯЩЕНИЯ "

     Юрий Осипович в то время читал шекспировский курс в театральной  студии
и так завяз в богатых аналогиями перипетиях четырехсотлетней  давности,  что
выбраться из  них  можно  было  лишь  с  помощью  какой-нибудь  невероятицы.
Тогда-то и осенила его честолюбивая идея написать цикл новелл о великом сыне
Альбиона - актере и драматурге, создателе театра  "Глобус".  Таким  образом,
дядя Юра спасался от Шекспира, а Шекспир...  спасал  его.  Спасал,  так  как
наиболее сложная - начальная - стадия  работы  пришлась  на  его  физическую
немощь.
     Дело в том, что временами  на  Домбровского  находила,  как  говорят  в
народе, болесь злая, то есть эпилепсия, падучая. Не один удар ее приняла  на
себя Любовь Ильинична Крутикова - удивительный,  высочайшей  пробы  человек.
Женщина, о которой надо бы писать особо, потому что  вопреки  всему  и  вся,
сознавая в абсолюте подлость сталинско-бериевско-ждановского и  иже  с  ними
режима, она делала людям Добро, Добро, Добро. Добро  конкретное,  помогающее
выживать. Это мог быть кусок хлеба голодному, приют в комнатке, где она жила
с тремя детьми,  устройство  судьбы  выброшенного  за  борт  жизни  изгоя  и
многое-многое другое. Милосердие ее было сиюминутным, каждодневным и длилось
всю жизнь.
     На  сей  раз  после  приступа,  отнявшего  у   дяди   Юры   способность
передвигаться, Любовь Ильинична  забрала  к  себе  и  выхаживала  в  течение
нескольких месяцев болезного. Впрочем,  "выхаживала"  -  не  то  слово.  Она
притаскивала ему связки книг  из  великолепно  укомплектованной  в  те  поры
университетской  "библи_о_теки"  (любимое  слово  дяди  Юры  с   таким   вот
ударением). Она принимала всех  друзей  Домбровского,  писала  под  диктовку
варианты глав, бегала по машинисткам и хлопотала. К  Юрию  Осиповичу  у  нее
было особое отношение. Во вторую посадку он оказался в лагере с ее  мужем  -
Георгием Тамбовцевым, очень сошелся с ним и, выйдя на волю, принес его  жене
и детям трагическое известие о смерти друга. После  этого  он,  Домбровский,
для Любови Ильиничны был свят. Ну нет, она, конечно, не молилась на него,  а
больше все пропесочивала, как малого, шкодливого  ребенка.  Выговаривала  за
небрежно расстегнутый ворот, непричесанную шевелюру, выбившиеся  из  ботинок
шнурки, продранные - дня  не  поносил  -  брюки  (одежду,  я  помню,  Любовь
Ильинична покупала ему сама). Влетало ему и за  любвеобильность;  Женщины  к
нему липли, слетались, как мухи на мед.
     - Юрочка, вы же талантливы! Необыкновенно талантливы!  Но  вы  негодяй!
Ах-ах-ах, какой негодяй, - ахать она очень любила.  -  Вы  что  -  Казанова?
Тратите время на баб, когда еще столько не написано!
     В своем беспокойстве за него Любовь Ильинична была всегда  права.  Дядя
Юра отрицать этого не мог, да и не смог бы. Поэтому он - видеть  это  всегда
было очень забавно - покорно  выслушивал  все  тирады  и  прописные  истины,
смиренно кивал головой, поддакивал  и...  продолжал  делать  все  по-своему.
Любовь Ильиничну это не обижало. И верно  -  иначе  Домбровский  не  был  бы
Домбровским. И другого она его и не признала бы.
     Да... Что говорить! Человек она была необыкновенный. И отдавая долг  ее
беспредельной сердечности, Юрий Осипович посвятил ей, своему верному  другу,
первое послелагерное издание - роман "Обезьяна приходит за  своим  черепом".
Часть гонорара же перевел ее  детям  -  в  компенсацию  заботы  и  внимания,
которые он получал в их семье наравне с ними.

                                              Людмила Елисеева (Варшавская).
                                                            Из воспоминаний.

                                   * * *

     "...Космополиты, гастролеры, приехавшие в Алма-Ата,  сумели  не  только
отравить сознание ряда творческих работников Казахстана, но и оставили после
себя свою агентуру. Долгое время пребывал  в  Казахстане  тот  самый  Хазин,
которого заклеймил в своем докладе Жданов.
     Тогда же развернул свою деятельность и "писатель" Домбровский, едва  ли
не самая зловещая  фигура  среди  антипатриотов  и  безродных  космополитов,
окопавшихся в Алма-Ате.
     Какие темы волнуют Домбровского? Это или  "топор  каменного  века"  или
"смуглая леди" времен  Шекспира.  Но  не  только  прошлое  привлекает  этого
отщепенца.  Последним  "трудом"  Домбровского  является   объемистый   роман
"Обезьяна приходит за своим черепом", под которым, не задумываясь подписался
бы фашиствующий писатель Сартар. {Так в тексте (прим. сост.)}
     С циничной откровенностью Домбровский сформулировал  свое  отношение  к
нашей действительности:
     - Я писатель своеобразный, я не умею писать на советские темы.
     Ему не только чужда, ему враждебна советская тема. И это он доказал  на
деле. Получив от правления Союза писателей командировку в Илийский  район  и
задание написать очерк о колхозниках, рыбаках, Домбровский выехал в  колхоз.
И действительно... написал очерк. В нем  было  все  -  и  выжженная  солнцем
степь, и приключения автора, но не было главного - колхоза советских  людей,
их самоотверженного  труда.  Более  того,  Домбровский  не  смог  припомнить
название колхоза, в котором он побывал.
     Достоин  удивления  тот  факт,   что   этому   безродному   космополиту
Домбровскому, не  любящему  и  не  знающему  советской  жизни,  был  доверен
художественный перевод интересного по материалу и замыслу романа С. Муканова
"Сыр-Дарья". Срывы и ошибки, которые потянули "Сыр-Дарью" с той вершины,  на
которой могло оказаться это  произведение,  -  результат  творческой,  а  по
существу вредительской помощи, вложенной в этот роман Домбровским..."

                                    "Казахстанская правда", 20 марта 1949 г.


        "СПАСЕНИЕ РУКОПИСИ "

     То  был  предпоследний  в  жизни  Домбровского  день  рождения...  Юрий
Осипович обежал дом творчества "Голицыне", приглашая к себе всех, к кому был
расположен. Именно обежал - двигался он размашисто, как размашист был и  его
талант, по деревянной лесенке старого двухэтажного здания спускался бегом  -
прыгал через две ступеньки, наполняя весь дом грохотом.
     Как хорошо, счастливо начался этот вечер, как весел и оживлен был  Юрии
Осипович, окруженный любящими его людьми, понимавшими истинные масштабы  его
таланта!
     После того, как подняли первый тост - за новорожденного и второй  -  за
непьющих, Юрий  Осипович  стал  рассказывать  забавные  истории,  вызывавшие
дружный хохот. Тут  надо  сказать,  что  был  он  великий  фантазер,  именно
фантазер, ибо  в  выдумки  свои  искренне  верил.  Поэтому,  рассказывая  не
единожды какой-нибудь эпизод из своей  жизни,  он  всякий  раз,  от  избытка
неуемной творческой фантазии, подавал его по-новому.  Так  что  у  тех,  кто
будет писать воспоминания  о  Домбровском,  рассказы  эти,  вероятно,  будут
различаться в деталях, зачастую - весьма колоритных.
     Вот как Юрий Осипович рассказал в тот вечер одну из  своих  излюбленных
историй, вошедших, по его словам, в книгу Александра Лесса  "100  историй  о
писателях". Еще раз позволю привести услышанный мной вариант в прямой речи -
так как он был записан по свежему следу.
     - Жил я тогда,  вскоре  после  освобождения,  в  Москве,  у  Колхозной.
Является раз маленький пожилой еврей, до того плюгавый  -  Гитлер  при  виде
такого пять дней от радости потирал бы руки. Тащит с собой корзинку. Вошел в
кухню и спрашивает: "Кто здесь будет Домбровский?" "Ну, я, говорю,  а  что?"
Он не верит, требует документ. А какие тогда у меня были  документы?  Только
справка об освобождении. Бегу в комнату за справкой, даю  ему,  он  спокойно
так, неторопливо ее изучает - печати рассматривает, подписи. Потом  вынимает
из корзинки пуд бумаги и  подает  мне.  Я  обалдел:  да  это  же  мой  роман
"Обезьяна приходит за своим черепом"! Рукопись у меня в сорок  девятом  году
при аресте изъяли, и я был уверен, что она сгинула без следа.  А  тут  вдруг
такое... "Понимаете, - говорит гость, - приехал я в Москву, повидать  своего
мальчика. А рукопись  эту  хранил  у  себя.  Перелистал  ее  -  так,  ничего
особенного. Мне не понравилось. Но вот,  думаю,  поеду  в  Москву,  повидать
своего мальчика, отвезу рукопись человеку, может быть, он за ней страдает."
     - А кто вы? - спрашиваю.
     - Понимаете, - говорит он, - я у них архивариусом  работал.  Стали  они
жечь бумаги, так я подумал: это же целая  книга,  зачем  ее  сжигать,  может
быть, человек за ней переживает. Вот поеду повидать своего мальчика,  отвезу
человеку книгу...
     Я  заметался,  благодарю  его,  как  сумасшедший,  кинулся  по  соседям
занимать деньги - у меня тогда в карманах ветер гулял, сую ему их.
     А он мне, поводя указательным пальцем:
     - Ну, нет. Вы думаете, одной еврейской башкой будет меньше, так  что  с
того? Но она ж у меня единственная и пока что не надоела...
     Рассказывал это Юрий Осипович артистически, так имитируя речь  старика,
что  мы  валились  со  стульев,  но  одновременно  и  восхищаясь  отвагой  и
честностью маленького архивариуса.

                                               С. Митина. "Где оскорбленному
                                            есть чувству уголок..." Отрывок.

                                   * * *

                          Уважаемый Юрий Осипович!

     Только что прочел Вашу "Обезьяну". Эта книга по-настоящему  взволновала
меня. Я перед этим читал "Триумф. арку" (Ремарка). Он "не дотягивает",  хотя
его у нас любит читатель.
     У Вас настоящая страстная ненависть к фашизму во всех  его  современных
проявлениях и влияниях...
     Недавно я был на новом спектакле  Назыма  Хикмета.  Плучек  его  хорошо
поставил ("Дамоклов меч"). Но, хотя это и звучит  активным  предостережением
людям, однако же это лишь внешнее и лобовое воздействие,  агитационное,  без
глубины.
     У Ремарка стоят вопросы  морали,  но  удивительно  индивидуалистично  и
"беспартийно". Вы же  сделали  через  беспартийного  героя  (Ганса)  глубоко
партийный, страстный философско-этический роман, тесно связав вопросы  этики
с социальными вопросами, с вопросами философии истории. У Ремарка - врач,  у
Вас - юрист, журналист, но какая разница подачи, хотя герой тот же  западный
интеллигент!..
     Ваша книга, как я ее ощутил, умна, талантлива и очень важна для  нас  и
для всех других народов. Она сражается, а  не  декларирует.  Мы  чаще  видим
декларации...
     Предатель и мещанин Ланэ, крыса Ланэ - это, увы, далеко  не  редкостный
тип (во всех долготах и широтах). Этот тип, который, если и падает, то не  в
помойную яму, а в "пропасть"... Это здорово!..
     Да что там - отдельные места! Книга Ваша сильна и  талантлива  во  всей
целостности,    во     всей     совокупности     художественных     качеств,
морально-психологической и философско-исторической глубины.
     Сумчатые крысы живучи и плодовиты на удивление. И представить себе, что
их  разновидности  с  отрицанием  "донкихотства"  цветут  и  у   нас!..   И,
провозглашая якобы живое движение донкихотством, они всегда ссылаются на то,
что у "того" Дон Кихота было перед нами  еще  великое  преимущество  в  виде
Росинанта и цирульницкого тазика, защищающего голову от  ударов...  Ох,  как
они "уважают" и берегут свои головы!..
     Как мало, как мало мы пишем книг с человеческой  глубиной  и  страстью!
Как мало и редко касаемся вопросов морали, как робки  в  этих  вопросах  (во
всяком случае в опубликованных вариациях книг).

                                                               Степан Злобин


        "В СЕКРЕТАРИАТ ССП "
                                        от члена Союза СП ДОМБРОВСКОГО Ю. О.