лядели  на  меня
откуда-то из необъятной  глубины,  и  этот  взгляд  выражал  чувство  такого
одиночества и беззащитности, что мне сразу стало и тоскливо и жутко.  Вообще
в этой темной комнате, где  горел  только  верхний  зеленый  свет  и  тускло
поблескивали дубовые шкафы, было неестественно тихо и мертво, и центром этой
тишины была именно она, как бы струящая это молчание. Все это  мной  владело
всего несколько секунд. Потом я сбросил с себя оцепенение  и  спросил  очень
четко и даже резковато:
     - Но  чем  же  я  вам  могу  быть  сейчас  полезным?  Ведь  у  вас  все
устраивается как нельзя лучше.
     Стоя так же неподвижно, скрестя руки под пледом (такие  женщины  всегда
что-то изображают - Изиду ли, статую ли, знаменитую ли актрису), она сказала
ровно и невыразительно:
     - Мне вас жалко! - И прибавила: - Очень, очень жалко!
     Я вдруг вспомнил, что имею дело с сумасшедшей, скорее  всего  сбежавшей
из лечебницы, и поэтому ответил:
     - И я вас тогда тоже жалел.
     - А! Это все не то, - ответила она досадливо. - Мне жалко  потому,  что
вас хотят убить.
     - За что же, дорогая? - спросил я ласково. - Что я сделал плохого?
     - Ну да все равно, - оборвала она вдруг себя, - черт с вами!  -  И,  не
целясь, не стремясь попасть, вдруг вырвала руку из-под пледа и выстрелила  в
меня раз и другой.
     Боли я не почувствовал, только удар в  бедро,  такой  резкий,  что  мне
показалось, будто у меня вихрем оторвало ногу. Пол  стал  стеной  под  моими
ногами, я осел и закрыл голову, но  она  больше  и  не  стреляла,  а  только
ударила с размаху ногой в деревянную перегородку шкафа,  так,  что  он  весь
загудел и из него со звоном посыпались стекла.
     - Довольно крови, довольно убийств! - сказала  она  ровно,  заученно  и
громко, как в жестяной рупор.
     И вдруг - раз! раз! раз! - выстрелила в потолок еще три раза.
     Когда вбежали люди - секретарь, королевский прокурор, еще кто-то, - она
выстрелила шестой раз. Просто вскинула руку поверх их голов и пустила пулю в
бронзовый бюст Роденбаха. Когда на нее налетели, подмяли,  обезоружили,  она
не сопротивлялась, а только,  лежа  на  полу,  повторяла  громко,  хрипло  и
спокойно, высоко подняв голову:
     - Довольно крови! Крови довольно! Довольно, довольно, довольно!
     А дальше все пошло так,  что  сразу  стало  ясно:  покушение  -  только
последний  акт   хорошо   продуманной   и   даже,   вероятно,   где-то   уже
прорепетированной пьесы. Меня доставили в больницу, и на другой день  явился
заместитель прокурора. Он выразил мне соболезнование, поговорил  со  мной  о
том о сем  -  мы  были  немного  знакомы,  -  а  уходя,  предъявил  мне  два
постановления: одно - о  привлечении  меня  к  ответственности  по  такой-то
статье уголовного кодекса и по такому-то примечанию к ней - и  другое  -  об
избрании меры пресечения (подписка о невыезде) ввиду того, что по  состоянию
здоровья обвиняемый участвовать в следствии и суде не может. А далее  газеты
принесли сообщение, что известная всему миру Сюзанна Сабо, вообразившая себя
новой Шарлоттой Корде, по постановлению королевского  прокурора,  возвращена
обратно в больницу, ибо вопрос о ее невменяемости был уже однажды разрешен в
судебном порядке, а с тех пор состояние больной не улучшилось. Врач,  давший
согласие  на  ее   выписку   из   больницы,   привлечен   к   дисциплинарной
ответственности. Несмотря на это, большинство газет поместило ее развернутое
интервью на тему о покушении на убийство журналиста Ганса Мезонье. "Я  очень
жалею, - заявляла она корреспондентам,  -  что  меня  под  явно  вымышленным
предлогом отказались отдать под суд. Я бы доказала, что  дело  отнюдь  не  в
несчастном Гансе Мезонье, что мой выстрел, как и все то, что побудило меня к
нему, - единственный путь к  спасению  нации".  Эти  слова  газеты  печатали
крупно под ее портретом и фотографией того угла библиотеки, из которого  она
стреляла в меня. Затем появилась публикация полиции о том, что разыскивается
Юрий Крыжевич, причастный к убийству Гарднера. Потом сообщение о  том,  что,
по сведениям бюро уголовного розыска, он покинул пределы страны и  находится
вне пределов досягаемости. Вот тогда и затрещали все правые  газеты.  О  чем
они только не писали! Об уголовниках, которым почему-то разрешают  приезжать
в нашу мирную страну и среди бела дня охотиться на  неугодных  им  людей,  о
болванах в наших министерствах, которые этому покровительствуют, о подрывной
роли  так  называемой  независимой  прессы,  о  продажных  писаках,  которые
поражают своих врагов не только пером и  сарказмом,  но  и  самым  настоящим
кинжалом; снова обо мне, но уже прямо, называя по фамилии, как о недостойном
сыне великого отца, продавшем свое  первородство  и  совесть  за  чечевичную
похлебку. И, наконец, о темной и зловещей фигуре Юрия Крыжевича,  что  стоит
за моей спиной. И, дойдя до него, газеты задали ряд вопросов. (О, как  сразу
же я почувствовал за их воем дирижерскую палочку моего старинного знакомца -
редактора  фашистского  листка,  заведующего  отделом  прессы  прокуратуры!)
"Разве история садовника Курта, - спрашивали газеты, - сумевшего  проникнуть
в  дом  профессора,  ясна  до  самого  конца?  Разве  обстоятельства  смерти
профессора не окутаны до  сих  пор  густым  туманом?  А  рукопись?  Рукопись
итогового труда профессора, над которой он работал  двадцать  лет?  Как  она
смогла исчезнуть из дома, захваченного нацистами, и очутиться  за  границей?
Говорят, профессор завещал ее Академии  наук  СССР?  Хорошо.  Но  кто  видел
подлинную рукопись? Покажите нам ее, и мы  поверим,  а  пока  мы  спрашиваем
коммунистов: "Чем вы докажете, что это не подлог?" Сначала это  были  только
риторические вопросы, но потом газеты заговорили по-иному.  "Недурно  бы,  -
писали они, - обо всех этих странностях  допросить  (обратите  внимание:  не
"спросить", а именно "допросить") сына покойного,  который,  кстати,  сейчас
находится под судом  за  подстрекательство  к  убийству.  Конечно,  по  всей
вероятности, этот прыткий молодой человек либо отмолчится,  либо  предпочтет
сказать, что он ничего не знает и ничего не помнит, - ему  тогда  ведь  было
всего-навсего двенадцать лет! Но ведь и то  сказать:  как  он  ответит,  это
больше  всего  зависит  от  того,  кто  с  ним  будет  разговаривать  и  как
разговаривать. Если умело  спрашивать,  то,  вероятно,  кое-что  придется  и
припомнить". Так писали газеты, и я узнавал голоса моих старых приятелей  из
прокуратуры. - Они-то и натолкнули меня на мысль написать  эти  записки.  Но
только, господин заведующий пресс-бюро прокуратуры  и  господин  королевский
прокурор, вам не придется прибегать к столь хорошо известным  вам  по  годам
оккупации методам - я все отлично помню и все знаю, вы это увидите из  моего
рассказа. Только рассказывать я буду не вам и не вашим  покровителям  -  вам
все это известно и без  меня.  Я  хочу  рассказать  эту  историю  всем  моим
соотечественникам, всем людям земного шара - если они захотят меня  слушать.
Конечно, не все я видел сам, - кое-что мне стало известно от других,  кое  о
чем я прочел в газетах и официальных документах, кое-что, наконец, я  просто
додумал, - но, так или иначе, история смерти моего отца - история страшная и
поучительная, и над уроками ее стоит подумать.


        " * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * "

                         ...Пришел  бандит  и,  не  долго  думая,  взял да и
                    погасил   огонь   мысли.  Он  ничего  не  страшился,  ни
                    современников,    ни    потомков,    и    с   одинаковым
                    неразумением   накладывал   гасильник   и  на  отдельные
                    человеческие  жизни, и на общее течение ее. Успех такого
                    рода  извергов - одна из ужаснейших тайн истории; но раз
                    эта тайна прокралась в мир, все существующее, конкретное
                    и   отвлеченное,   реальное   и   фантастическое  -  все
                    покоряется гнету ее.

                                               Салтыков-Щедрин, "За рубежом"

                                Глава первая

     Я до сих пор помню о том, каким образом у нас в доме впервые заговорили
о Карле Войцике.
     Отец  мой,  директор  Международного   института   палеантропологии   и
предыстории, профессор Мезонье, любил себя сравнивать с героями древности.
     Так, когда немецкие войска вошли в наш город, он сказал моей матери:
     - Я остался здесь, чтобы, как Архимед, охранять свои чертежи.
     После этого он ушел в кабинет и  хлопнул  дверью,  а  мать  целый  день
возилась со своим фарфором, и глаза у нее были красные.
     Конец Архимеда был известен и ей.
     Вечером следующего дня я увидел  и  первого  живого  немца.  По  правде
сказать, он был совсем не таким страшным, как я ожидал сначала.
     Но начну по порядку.
     С утра по городу ходили тревожные слухи, говорили об облавах,  арестах,
массовых расстрелах.
     Например, рассказывали такое: шел человек,  мимо  здания  префектуры  и
вынул носовой платок, чтобы обтереть лицо, а часовой приложился и - бабах! -
ковырнул человека прямо в лужу. Из здания  на  выстрел  выскочило  несколько
военных, часовой равнодушно сказал им: "Уберите шпиона!" - и человека  взяли
за ноги и куда-то оттащили.
     - Господи, что будет с  нами  дальше?  -  всхлипнула  горничная  Марта,
принесшая этот рассказ в кухню из города.
     - Что будет с нами? - спросил садовник  Курт  (он  когда-то  работал  у
родителей моей матери  и  теперь,  после  многолетнего  перерыва,  откуда-то
появился опять в городе). - А вот что. Я когда-то читал  одну  занимательную
книгу. В ней военный за дружеской  попойкой  разъяснял  своим  собутыльникам
смысл войны. "Что бы там ни писали в газетах, - говорил он, - война  состоит
в том, чтобы красть кур и поросят у крестьян". И в доказательство этого  тут
же приводилась старая галльская пословица: "У солдата жена - кража".
     - Ох, если бы только кража! - мечтательно вздохнула горничная Марта.  -
Разве кто-нибудь погнался за курицей или поросенком... А вот говорят, что на
перилах Королевского моста...
     -  Стойте,  одну  минуту!  -  воскликнул   садовник   Курт   и   поднял
растопыренную пятерню. - Во-первых, так говорили  в  восемнадцатом  веке,  а
сейчас у нас половина двадцатого...
     - Ну вот, видите! - укоризненно сказала Марта.
     - Потом - не забывайте, что это говорил французский офицер, а мы  имеем
дело с немцами, и, наконец, главное - офицер  этот  нацизм  не  исповедовал.
Значит, поросенок и курица, мадемуазель Марта, это далекое  прошлое.  Сейчас
же у немецкого солдата жена не кража, а грабеж плюс убийство.
     - Говорите тише, - сказала мать, - вас можно услышать и на улице.
     -  Извините,  сударыня,  но  это  не  секрет.  Немецкий  солдат  не  из
стеснительных. Да, так вы спрашивали, Марта, что будет с нами?  А  вот  что!
Они присмотрятся и начнут шарить. Увидят дома  хорошую  скатерть  -  сдернут
вместе с посудой. Понравится, скажем, сапог, - тут он выставил ногу  свою  в
блестящем желтом сапоге и повертел ею в разные стороны, - и сапог сдернут, и
ногу отрубят. Увидят, что старуха тащит курицу,  -  застрелят  и  старуху  и
курицу. Курицу - в суп, старуху - в огород, чертей пугать...
     - Бог знает что вы говорите, Курт! - сказала горничная Марта: она  была
богобоязненная женщина и не любила, когда поминали имя нечистого.
     - Одну минуту, мадемуазель  Марта,  -  сказал  Курт  весело.  -  Сейчас
разговор пойдет и о вас. И вот выходите, скажем, вы на улицу. Вот  так,  как
вы есть сейчас: в белом переднике, в наколке, с этой очаровательной розой  в
волосах. А по улице ходит немецкий солдат.
     Мать подошла ко мне и взяла меня за плечи.
     - Иди, иди в комнаты, - сказала она. - Подумать, целый день он вертится
в кухне! Посмотри, что там делает отец.
     В столовой было уже темно, и низкое раскаленное небо быстро  мутнело  и
остывало, принимая зеленоватые тона. Чувствовалось, что  скоро  должны  были
прорезаться первые молодые звезды. На  окне  четким  квадратом  обозначалась
клетка с ручным снегирем; его пухлая, грушевидная фигура ярко рисовалась  на
фоне еще светлого неба. Под ним, и кресле, такой же  пухлый,  неподвижный  и
молчаливый, сидел ученый хранитель музея Иоганн Ланэ. Он  посасывал  толстую
пенковую трубку в виде нагой женщины, и вокруг  него  стояло  неподвижное  и
зловонное облако дыма.
     Рядом в огромном кожаном кресле сидел вице-директор  института,  доктор
Ганка.
     Отец ходил по столовой тяжелыми, злыми шагами, и в такт  им  звенело  и
подпрыгивало волшебное фарфоровое царство матери за стеклянными  переборками
шкафа.
     Размахивая окурком, отец говорил:
     - Антропометрия, антропометрия! Они теперь все помешались на этом.  Ох,
если бы дело было так просто, что простым промером можно было бы определить,
где гений, где преступник, где просто золотая посредственность! Но  на  этом
полвека тому назад сломал себе шею мой уважаемый коллега Чезаре Ломброзо,  а
он был настоящий ученый. Ведь в том-то и дело, что неизвестно, где и в каких
недрах черепа таится таинственный человеческий интеллект.
     - Ну, это более или менее им ясно, профессор, - устало улыбнулся Ганка.
- Когда они расстреливают, то всегда метят в затылок. Значит, в  нем  все  и
дело! Что у человека мозг для того,  чтобы  думать,  это  они  уяснили  себе
хорошо. Поэтому в Германии и рубят головы.
     Он так ушел в кресло, что видны были только его маленькие  желтые  руки
на поручнях и голова.
     Голова у Ганки была большая, круглая, волосы  на  ней  росли  плохо,  и
казалось, что только по ошибке она попала на его костлявые плечи.
     - Вот вы смеетесь, Ганка, - сказал отец с тяжелой укоризной, - а ведь в
одном этом заключается разница мировоззрений. Для нас  человеческий  мозг  -
это святая святых, перед которой делаются жалкими все  недоступнейшие  тайны
природы. Мы с вами знаем, что в  этом  узком  пространстве  заключены  силы,
переделывающие  мир.  Помню,  например,  с  каким  трепетом  я  рассматривал
черепную кость питекантропа. Вот, думал я тогда, из  этого  узкого,  темного
костного ларца вышло впервые  сокровище  человеческой  мысли.  Все  высокое,
прекрасное, разумное, что создано пером,  кистью  или  резцом,  -  тут  отец
остановился, он любил и умел говорить, фразы выходили из  его  губ  гладкие,
законченные и звучные; недаром же его любимым писателем был Сенека,  -  все,
прежде  чем  воплотиться  в  книге,  мраморе  или   живописи   должно   было
выкристаллизовываться в  человеческом  мозгу.  Природа  безобразна,  дика  и
неразумна,  прекрасен  только  человек  и  то,  что  творит  его  разум.  О,
человеческий мозг -  это  самый  благородный  металл  вселенной!  И  в  этом
отношении черепная коробка питекантропа  в  тысячу  раз  совершеннее  Венеры
Милосской. Он остановился.
     - Вы знаете, в России есть Институт мозга, где целый штат профессоров и
академиков пытается нащупать пути к этой недоступной для нас тайне. А они!..
Боже мой, как у них все просто! Кронциркуль, две-три  формулы,  какая-нибудь
таблица промеров - вот и все.  Право,  не  больше,  чем  в  сумке  коновала.
Впрочем, оно и понятно. Мы изучаем череп для того, чтобы делать человека еще
более мудрым, а они - чтобы превратить его в скота. Вот посмотрите, пожалуй-
ста... - Он схватил со стола какую-то книгу и стал ее быстро  перелистывать.
- Вот-вот, это действительно интересно! - Он с треском, как веер,  развернул
какую-то  таблицу.  -  "Показатель   антропометрических   промеров   черепов
нордической расы, из нормандских  погребений  одиннадцатого  -  тринадцатого
веков, второго и третьего порядка". Слог-то, слог какой, обратили  внимание,
господа? Так вот, по этой самой таблице - хотя бы по этой самой таблице! - я
с удовольствием измерил бы череп самого Геббельса, с  предисловием  которого
вышла эта пакость.
     - И ничего бы у вас не вышло, профессор, - сказал  Ганка.  -  Я  как-то
видел его - это маленькая злая мартышка, ни под какую мерку он не подходит.
     Отец свирепо швырнул в угол книгу немецкого профессора.
     Снегирь в клетке вздрогнул и неясно щебетнул со сна.
     - А что мне в их лавочке! - раздражительно сказал отец. - Если  бы  они
были  только  кастратами  или  коновалами!  Но   они   больны   некроманией.
Посмотрите, как они упорно рядятся в лохмотья, стащенные с  покойников.  Они
щеголяют во фраке Ницше или  жилетке  моего  покойного  коллеги  Ратцеля,  и
все-таки даже это зловонное тряпье слишком для них изящно.  Они  распарывают
его по швам,  когда  надевают  на  себя.  Поэтому  от  всех  их  книг  несет
мертвечиной, а хуже этого запаха я уж ничего не знаю.
     - Есть хуже, - сказал Ганка и  улыбнулся,  показывая  маленькие  острые
зубы. - Мы доктора и привыкли к воздуху анатомического покоя. Мы историки, и
поэтому все прошлое для нас только огромная секционная.  Но  от  них  пахнет
молью, мышами и нафталином, так что у меня сразу начинает першить  в  горле.
Они выкапывают то, что никогда и  не  было  живым.  Вот  выпустили  какую-то
паскудную книжонку "Протоколы сионских мудрецов", изданную лет тридцать тому
назад в России и сейчас же забытую там, какие-то  древние  ритуалы  в  честь
людоедского бога Тора. А как они изобретательны на пакости! Все человечество
они мыслят сотворенным по образу и подобию своему. Послушайте,  Ланэ,  -  вы
этого еще, наверное, не знаете, - в  течение  полутораста  лет  мир  знал  о
великой и трогательной дружбе Шиллера  и  Гете.  Мне  нечего,  конечно,  вам
говорить о том, что это  было  чистое,  крепкое  и  плодотворное  для  обоих
чувство. Так все мы учили в школах. Но разве нацист,  чья  стихия  -  слепое
разрушение, может поверить во что-нибудь, что основано на  чувстве  уважения
человека к человеку?
     "Прекрасным  гимном  Господу  является  человек",  -  говорили  древние
монахи. Ну, а у них на этот счет другая поговорка: "Человек человеку  волк".
И они ее придерживаются свято. И вот, пожалуйста, готова теория:  дружбы  не
было, а была жестокая, но тайная борьба. Шиллер умер  раньше  Гете.  Значит,
Гете отравил Шиллера. Легко и  просто!  Это  вполне  укладывается  в  голову
каждого кретина. Отравить конкурента - это же, черт возьми,  выгодное  дело!
От него никто и никогда не откажется! Надо  только  обтяпать  его  половчее,
так, чтобы не попасться! - Он улыбнулся и покачал головой. -  Бедные  гении,
которые должны были родиться в Германии. Они все становятся  уголовниками  и
дегенератами: так их легче понять!
     Ланэ повернул  голову.  Он  действительно  походил  сейчас  на  ручного
снегиря - такой же медлительный, солидный и толстый. И когда он посмотрел на
отца, даже взгляд  у  него  был  птичий  -  округлый,  внимательный  и  чуть
туповатый.
     - Господа, господа! - сказал он, призывая к порядку. - Вы говорите  Бог
знает о чем!
     Отец весело и быстро повернулся к нему.
     - Ба, Ланэ! - сказал он. - Вот позабыл-то! Вы просили у меня  тему  для
докторской диссертации. Сейчас она пришла мне в голову.  Берите  карандаш  и
пишите: "Европейский подвид синантропа на территории Германии".
     Ланэ недовольно поморщился:
     - Вот видите, профессор, - сказал он, - как вы отстаете от жизни!  Ваша
тема уже устарела. Во-первых, этот синантроп, как вы  остроумно  выразились,
уже давно перешагнул границу Германии и теперь  спешно  доглатывает  остатки
Европы - это раз. Во-вторых, он является к нам не с  дубиной,  как  подобает
синантропу, а во всеоружии техники уничтожения. У  него  в  руках  автоматы,
радио, зенитные орудия, магнитные мины и удушливые газы. Он сметает  с  лица
земли наши города, даже не дотрагиваясь до них. Он превращает в огонь, дым и
пепел целые области, даже не видя  их.  И  неужели  вы,  господа,  до  такой
степени слепы, что можете говорить черт знает о чем и о ком, когда петля уже
накин