ута на наше горло?! Видите ли, Ганку очень возмущает, что какой-то  там
осел написал дурацкую книгу о том, что Гете отравил Шиллера.  Ну  и  черт  с
ними! Бумага-то все терпит, - отравил и отравил, - не наше это совсем  дело!
А вот что всех нас скоро перетравят, об  этом  вы,  господа,  подумали?  Нет
ведь? Нет! - И он откинулся на спинку кресла, глядя на отца зло и выжидающе.
     Отец посмотрел на него в некотором замешательстве.
     Ланэ был всегда медлителен, сдержан и не любил лишних слов, нужны  были
особые обстоятельства, чтобы вывести его из себя. Правда, они и были  сейчас
налицо. В одном, по крайней мере, он был неоспоримо  прав:  петля  была  уже
наброшена на шею, и кто знает, когда она должна была затянуться!..
     - Ну, - сказал отец,  -  предположим,  что  вы  правы,  но  что  же  вы
предложите делать? - Он развел руками. - Знаете, есть положения, которые...
     - Послушайте, - сказал Ланэ и  встал  с  места  так  стремительно,  что
толкнул клетку  со  снегирем.  -  Вот  Ганка  сказал,  что  они  на  перилах
Королевского моста повесили Гагена. Я с ним  виделся  в  последний  раз  три
месяца  тому  назад.  Мы  встретились  в  вагоне  пригородного  поезда.   Он
возвращался из комиссии по увековечению памяти Флобера. И знаете, что он мне
сказал? "Обезьянья лапа повисла над Европой, а мы не видим, что уже  сегодня
находимся в ее тени. Берегитесь, Ланэ! Если  дело  пойдет  дальше  таким  же
темпом, то через месяц в кабинет вашего института явится  за  своим  черепом
живой питекантроп, но в руках у него будет уже не дубина, а автомат". И  вот
обезьяна приходит за своим черепом, а  три  интеллигента  сидят  в  креслах,
покуривают трубки и рассуждают о дружбе Шиллера и Гете... О, черт бы  подрал
эту дряблую интеллигентскую душу с ее малокровной кожицей!
     Он снова тяжело плюхнулся в  кресло,  и  над  ним  успокоенно  и  сонно
свистнул снегирь.
     Отец, который было остановился, слушая Ланэ, снова забегал по  комнате.
Затренькали в своих гнездах фарфоровые безделушки, как стая  всколыхнувшихся
со сна птиц.
     Он подбежал к выключателю и повернул его.
     На столе зажглась зеленая лампа.
     Голый череп Ганки и его маленькие ручки,  попав  в  зону  света,  сразу
стали страшными, как у утопленника. Ганка  выставил  их  и  легко  пошевелил
пальцами. Это было уже совсем жутко, и он сейчас же опустил руку.
     - Последний свет, - сказал отец. - В других городах давно выключена вся
осветительная сеть. Бедный Гаген, что он им сделал? Ведь он не интересовался
ничем, кроме своего Флобера,
     - А ничего! - ответил Ганка. - Они его просто обвинили в  знакомстве  с
Карлом Войциком. Ох! Чтоб поймать этого  человека,  они  готовы  сжечь  весь
город! Жена Гагена рассказывала мне, как все это было. Пришли двое с  этими,
- он слегка дотронулся до своего локтя, - белыми пауками на повязках.  Гаген
сидел перед зеркалом и брился. Они его спросили: "Это вы и есть  Гаген?"  Он
встал с бритвой в руке и  ответил:  "Я".  Тогда  старший  сказал:  "Положите
бритву, она вам не понадобится больше. Впрочем, если  вы  хотите  перерезать
себе горло..." И оба заржали... Так они его и повели,  даже  не  дали  смыть
мыло с лица!
     Ганка оторвал пуговицу от пиджака, несколько секунд неподвижно  смотрел
на нее, а потом яростно бросил в стену.
     - Вы понимаете, это особое хамство, это скотское наслаждение  -  тащить
через город человека с намыленной мордой!
     Ланэ тяжело дышал.
     Его доброе, круглое лицо с крупными, грубыми чертами и массивным  носом
было красно от напряжения. Он даже приоткрыл было рот, желая что-то сказать,
но только махнул рукой. Ганка погладил зеленой, худенькой  ручкой  массивную
спинку кресла.
     - На другой день его привели  к  мосту,  набросили  на  шею  провод,  -
знаете, такой тонкий шнур, что, как нож, врезается в тело, - и повесили.  Он
минут пять хрипел, перед тем как задохнуться.
     Отец подошел к шкафу и стал через стекло разглядывать огромную и белую,
как водяная лилия, чашку.
     Было  уже  совсем  темно,  и  чистое  фиолетовое  небо  с   прозрачными
кристаллическими звездами смотрело в окно. Снегирь  спал,  подоткнув  голову
под крыло.
     - Когда его уводили, - сказал Ганка, и  я  почувствовал,  что  он  сжал
зубы, - заплакала его жена. Он стал ее успокаивать и сказал:  "Не  плачь,  я
скоро вернусь, это недоразумение". Тогда один из этих - старший, наверное, -
сказал ему: "Вы очень  самоуверенны,  молодой  человек.  Конечно,  это  надо
приписать вашей неопытности. Сколько вам лет?" Гаген  сказал:  "Скоро  будет
тридцать". - "Не будет!" - ответил старший, и опять оба заржали... Потом они
его увели на допрос и через день повесили.
     - Вот! - сказал Ланэ и ударил кулаком по  креслу.  -  Вот  почему  меня
бесят так эти импотентные разговоры о Шиллере и Гете! Ведь такой  же,  точно
такой же конец ждет и нас! Придет немецкий офицер и скажет...
     - Хорошо, - начал отец, - но что же... И вдруг обернулся.
     Сзади стояла мать, держась за портьеру.
     - К тебе немецкий офицер, - сказала она, жалко улыбаясь. - Он ждет тебя
в кабинете.
     Ганка вскочил с места, подбежал к отцу и встал с ним рядом.
     - Вот она, - сказал Ланэ, - вот она, эта немецкая петля. И как  же  она
быстро затянулась вокруг шеи!
     И растерянно, беспомощно, ничего не понимая, он поднял голову и в  упор
посмотрел на снегиря.
     Но снегирь уже спал, и ничто человеческое не было ему интересно.

                                Глава вторая

     Слова Ланэ о петле,  затянувшейся  вокруг  шеи,  имели  свой  особенный
смысл.
     Прежде всего надо сказать, что петля эта никак не  должна  быть  понята
как метафора.
     Нет, была такая петля, и лежала она в нижнем ящике  письменного  стола,
похожая на свернувшуюся ядовитую гадину. К ней и записка была приложена так,
чтобы никаких сомнений насчет ее назначения не  оставалось.  Но  опять-таки,
чтобы вполне понять, что она обозначала, и то, что  произошло  дальше,  надо
начать издалека, с первых годов двадцатого столетия.
     Именно в это  время,  окончив  медицинский  факультет  Гейдельбергского
университета,  отец  поступил   судовым   доктором   на   грузовой   пароход
голландского акционерного общества "Ван Суоотен и Ко".
     Случайно я знаю некоторые подробности.
     Судно было  вместимостью  в  шесть  тысяч  тонн,  называлось  "Афродита
Новорожденная", и  это  совсем  не  соответствовало  ни  его  виду,  ни  его
назначению.
     Начать с того, что это было большое грязное корыто,  годное  только  на
слом и на получение страховой премии.  Может,  на  это  и  рассчитывали  его
владельцы, посылая эту лохань в такие далекие рейсы. Но судно не тонуло:  на
нем был старый, опытный капитан, сорок матросов да  представитель  фирмы,  и
все они никак не хотели расстаться с жизнью.
     А жизнь была у них простая, ясная и не особенно тяжелая.
     Пристав к берегу, судно по целым неделям  стояло  на  якоре  и  ожидало
погрузки, а матросы пили джин, сходились с женщинами  и  резались  в  карты.
Доктору нечего было делать с просмоленными организмами этих морских бродяг.
     С утра он брал палку, томик трагедий Сенеки, сачок для  бабочек,  вешал
через плечо ботанизирку и уезжал на берег. Он увлекался в ту пору латинскими
стихами, коллекцией экзотических бабочек и  составлением  гербария  ядовитых
растений. Его первой научной работой было исследование о  растительных  ядах
Римской империи.
     Вот в одну из этих прогулок он  и  натолкнулся  на  череп  индонезского
человека.
     Я написал "на череп".
     Это не совсем так.
     Не череп он нашел, а  только  часть  черепного  свода,  бурую  шершавую
окаменелость, с первого взгляда даже  не  отличимую  от  валяющейся  тут  же
гальки.
     Отец после рассказывал, что он как будто сразу же понял все  гигантское
значение своей находки.
     Запыхавшись, он вбежал в каюту капитана и положил перед ним на стол эту
бесценную окаменелость.
     - Что это такое? -  ошалело  спросил  капитан  и  потрогал  было  кость
пальцами.
     - Череп Адама! - ответил отец.
     - Вот что, Леон, -  сказал  капитан  и  брезгливо  отряхнул  пальцы,  -
выбросьте вы эту гадость за борт и не пейте натощак; вы еще молодой человек,
и не надо прививать себе дурные привычки.
     Конечно, у меня есть все основания  думать,  что  этот  рассказ  сильно
стилизован, так же как рассказ о знаменитом ньютоновском  яблоке  или  ванне
Архимеда, но таким он вошел во все научные биографии  моего  отца.  Повторяю
еще раз - мой отец любил выражаться красиво, недаром любимым его автором был
Сенека. На другой день отец привез с берега обугленную от  времени  берцовую
кость,  коренной  зуб  и  обломок  затылочной  части  черепа.   Дальше   уже
требовались основательные раскопки, и больше отец на  это  место  не  ездил.
Вернувшись в Голландию, он сейчас же рассчитался с торговой фирмой  "Суоотен
и Кo " и уехал на родину. Там у его отца, старого  нотариуса  города  Нанта,
было свое небольшое имение, и он засел в нем, обложившись книгами.
     Усидчивость и трудолюбие его были просто невероятны.
     За три месяца он исписал две тетради по пятьсот страниц  каждая,  начал
было третью, но не кончил, бросил в корзину, где  вместе  с  грязным  бельем
валялся Сенека, и уехал - сначала в Париж, а потом в Лондон.
     Еще год упорной, усидчивой и безмолвной работы в библиотеке Британского
музея - и вот биография отца уже идет крупным планом.
     Доклад в Лондонском королевском обществе археологии и древней истории.
     Статья в анналах Британского музея.
     Другая статья, популярная, в воскресном номере "Таймс".
     Еще один доклад, публичный, в обществе любителей древности.
     Отец любил рассказывать об этом вечере.
     Зал переполнен публикой.
     В первых рядах блестят  голубые  седины  и  розовые  лысины  знаменитых
стариков. После двухчасового  доклада  к  отцу  подходит  человек,  чье  имя
известно каждому школьнику. Он  стар,  но  еще  прям  и  бодр,  как  крепкое
столетнее дерево.
     - Молодой коллега, - говорит он громко, так, что слышат все находящиеся
в зале, - позвольте пожать вам руку. Вы сделали великое открытие.  Вы  пошли
дальше Кювье. Он показал мне предка моей  собаки,  а  вы  сегодня  отдернули
завесу времени, и я увидел самого себя.
     Три музея и два института четырех различных стран спорят между собой за
честь обладать этими бесценными останками.  Год  продолжается  переписка,  и
наконец отец жертвует их в музей своего родного города. Там они  покрываются
лаком и заключаются в стеклянную раму. "Homo Indonesia Messonie",  -  гласит
надпись на металлической таблице, и с этим  именем  гипотетический  крестник
моего отца, весь состоящий из одного зуба, берцовой кости и обломка  черепа,
входит в науку.
     Но шум в газетах продолжается.
     Так вот как выглядит наш предок!
     Вот  какое  у  него  было  обезьянье  лицо,  звериные,  острые   скулы,
полусогнутое, очевидно, волосатое тело. Вот он, родоначальник всех  Венер  и
Аполлонов! Полно, так ли все это? Не напутал  ли  чего-нибудь  этот  шустрый
судовой доктор?  И  вот  на  средства  какой-то  скучающей  английской  леди
собирается на место находки новая экспедиция.
     Фрахтуется специальный корабль, на его палубе сидят проворные геологи с
молоточками  в  карманах,  антропологи  и  специалисты   по   археологии   и
первобытному искусству.
     Но черта с два! Ничего не обнаруживается в диллювиальных  глинах.  Холм
пуст, и привезенные эолиты оказываются просто булыжниками.  Огорченная  леди
может их выбросить в помойное ведро.
     А дальше?
     Дальше создается институт первобытной культуры и палеантропологии.
     Отец назначается его научным руководителем и первым директором.
     Снова организуется экспедиция. Может быть, что-нибудь да выдаст  земля,
если ее хорошенько попросить об этом.
     Несчастный холм грызут со всех сторон!
     Выкапываются какие-то сомнительные собачьи кости, но отец  отрицательно
качает головой. Нет, это не пойдет: индонезский человек не занимался охотой,
он не имел домашних животных. Да и  вообще  хватит!  Хватит  шума,  газетных
сплетен, научных статей и экспедиций! С  него  достаточно  и  того,  что  он
сделал. Достаточно? Нет, это 'еще  не  все.  Надо  выжать  из  этой  жесткой
костяной губки все, что она имеет. Вот надо хотя бы получить гипсовый слепок
с мозговой полости. Черепной свод сохранился хорошо - значит, что-нибудь  да
должно получиться. Но ведь череп до краев заполнен кремнеземом, сросшимся  с
костью! Очищать его нельзя - он сейчас же превратится  в  известковую  пыль!
Каждое неосторожное прикосновение может быть гибельным. И вот отец совершает
свой второй подвиг! Он покупает обыкновенную зубоврачебную бормашину, ставит
ее к себе в кабинет и начинает высверливать череп.
     Он терпелив и неустанен.
     Двадцать пять лет продолжается эта операция. Он не торопится,  за  день
он делает всего несколько миллиметров. Поистине он похож  на  ту  мифическую
птицу, которая раз в столетие прилетает  в  горы,  чтобы  долбить  гранитную
скалу.  Откуда-то  об  этом  узнают   газеты   и   юмористические   журналы;
фельетонисты не знают, как к этому следует отнестись,  и  на  всякий  случай
начинают смеяться.
     Отец не обращает внимания на это.
     Он все сверлит, сверлит, сверлит свой злосчастный череп.
     Смеются?
     А, пусть себе смеются!
     Он сам улыбается, когда при нем говорят об этом. Но через двадцать пять
лет в "Известиях института" появляются снимки  слепков  с  мозговой  полости
индонезского человека.  Становится  возможным  сделать  ряд  выводов  о  его
интеллекте  и  психике,  в  частности   решить   вопрос,   обладал   ли   он
членораздельной речью.
     Бормашина уже не нужна. Ее стаскивают со второго этажа,  где  находится
кабинет   отца,   и   переносят   в    зубоврачебный    кабинет    какого-то
благотворительного общества.
     Иди с миром, старушка! Ты достаточно потрудилась на своем веку.  Теперь
ты будешь сверлить обыкновенные человеческие зубы.
     Вот, собственно говоря, и все, что касается индонезского человека.
     89
     Но,  конечно,  научная  биография  отца  была  много  шире.   Не   надо
представлять себе так, что он двадцать пять лет сидел в кабинете и жужжал на
бормашине. Нет, конечно, у него были такие промежутки, когда он месяцами  не
поднимался на второй этаж института. Во время одного из них он женился (надо
сказать, так же быстро и неожиданнр, как когда-то сделался  антропологом)  и
родил сына.
     Летом он блуждал по Европе и Азии с  группой  студентов  и  землекопов,
раскапывал устья древних рек, рылся в бытовых остатках палеолита и вслед  за
индонезским человеком откопал еще двух или трех его братьев. В его  кабинете
появилось   еще   несколько   человеческих   разновидностей:    новый    тип
неандертальца; какой-то богемский человек, близкий к расе  кроманьонцев,  но
значительно более древний; европейский подвид синантропа и какие-то  неясные
костные фрагменты загадочной эпохи, реконструировать которые ему  так  и  не
пришлось.
     Затем была проделана работа по восстановлению облика  всех  первобытных
рас, открытых за тридцать лет работы  института.  На  сохранившиеся  лицевые
части черепа наносились хрящи, фасции,  мускулатура,  кожа,  потом  все  это
переносилось на бумагу, гипс или глину.
     Это была трудная работа, которую художники проделывали не только костью
и резцом, но и какими-то специальными измерительными приборами.
     Человеческое  лицо  рассчитывалось  и  размерялось,  как  архитектурный
чертеж. Оно было разложено на столбики цифр, пропорций и измерений.
     В конце десятого года работы сад института украсился галереей  страшных
обезьяньих харь, которым, верно, позавидовал бы и строитель собора Парижской
Богоматери.
     Последние пять лет отец сидел в кабинете и писал книгу, в  которой  был
подытожен сорокалетний опыт его исследований.
     Когда  вышел  шестой  выпуск  второго  тома,  Оксфордский   университет
преподнес отцу докторскую мантию.
     После выхода третьего тома его выбрали в члены Академии наук СССР.
     Книга называлась "История раннего палеолита  в  свете  антропологии  (к
вопросу об единстве  происхождения  современных  человеческих  рас)".  Книга
имела мировой успех, и в 1933 году один экземпляр ее был сожжен в Берлине.
     Узнав об этом, отец потер руки и продекламировал:

                        Я не бежал, я не отвел глаза
                        От пасти окровавленного гада
                        И от земли, усеянной костями
                        Вокруг его пустынного жилья.

     Но костер в Берлине не был еще исчерпывающим ответом.
     Чудовище выжидало и собиралось с мыслями.
     В следующем году, в журнале "Фольк унд расе", появилась статья  некоего
Кенига "О черном кабинете профессора Мезонье, или Чудеса френологии".  Автор
ее уже был достаточно известен отцу по другим статьям в том же журнале.  Все
они касались вопросов расы и крови, и пока позиция отца не была  еще  вполне
ясна (а ясна она стала только после выхода его последней книги), его имя  не
появлялось иначе, как в сопровождении эпитетов: "уважаемый",  "высокочтимый"
и "многоученый".  Кениг  любил  двухсложные,  гомеровские  эпитеты  и  щедро
награждал ими отца.
     Но, читая его статьи, отец качал головой и хмурился.
     Кенигу никак нельзя было отказать в ловкости  и  в  каком-то  странном,
изощренном таланте искажать все, до чего  он  дотрагивался.  Под  его  пером
лгало все. Цитаты, которые он приводил в невероятном количестве, часто  даже
не извращая их, - для этого ему достаточно было  просто  отсечь  начало  или
конец фразы - цифры, статистические данные. Он брал отдельные  куски  текста
из разных мест, сталкивал их, пересыпал восклицательными  и  вопросительными
знаками,  и  вот  они  превращались  в  абракадабру,  бессмыслицу,  начинали
противоречить друг другу. А мысли-то были правильные и хорошие.
     У  Кенига  Гете  становился  расистом,  Клейст  приветствовал  Гитлера,
Рудольф Вирхов говорил о пользе стерилизации.
     В тот год на книжном рынке Европы усиленно шел Чехов. Кениг добрался до
него, выписал монолог фон Корена из "Дуэли" и поместил его в статье "Великий
русский новеллист об охране чести и крови нации". Дураки читали  и  разевали
рты.
     Пока это были довольно невинные  упражнения,  рассчитанные  не  так  на
человеческую глупость, как на примитивное невежество.  Но  вот  в  одной  из
своих статей Кениг  назвал  себя  учеником  и  продолжателем  высокочтимого,
высокоавторитетного  профессора  Мезонье.  В  этой  же  статье,  несколькими
страницами ниже, он уже прямо заявлял о своей многолетней  работе  в  стенах
института. Это озадачило отца.
     И статья была наглая, и никакого Кенига отец не помнил.
     Он написал ответ, в котором с достаточной ясностью высказал свой взгляд
на упражнения Кенига, а главное, выяснил позицию института  по  отношению  к
журналу и к расовой теории вообще.
     Ответ был помещен в очередном томе трудов института.
     Кениг в то время перчатку не поднял, и на этом дело пока и кончилось.
     Отец уже стал забывать об этом инциденте, когда появилась новая  статья
Кенига.
     Тон ее был еще сдержанный: пышные гомеровские эпитеты  еще  не  исчезли
окончательно, но наряду с  ними  появились  другие.  Профессор  Мезонье,  не
переставая быть  высокоученым  и  высокоавторитетным,  становится  хитроумно
изобретательным, а под конец и просто ловким. "Мы бы  не  желали  употребить
другое слово", - замечал автор статьи.  Но  если  тон  статьи  еще  допускал
толкования, то самая суть ее была вполне ясна и определенна.
     Кениг ставил под вопросу всю научную работу института.
     Рассуждал он примерно таким образом.
     Как известно, огромное значение имеют не только самые находки, но и то,
где, кем, когда и при каких обстоя