тельствах они были найдены.
     И он повторил еще раз - где, когда и кем?
     Ведь дело-то обстоит так.
     Вот демонстрируется какой-то и чей-то череп. Профессор Мезонье говорит:
"Этот череп принадлежит человеку вымершей расы, жившей, ну, скажем, в  конце
вюрмского обледенения". Отлично! Учитель  сказал,  и  всем  остается  только
верить. Ну, а если это все-таки не так, если совсем не на такой глубине и не
в тех геологических слоях найден череп и несчастный носитель его умер  всего
сто или двести лет тому назад? Что остается тогда от всех ученых  построений
хитроумного профессора? За доводы профессора, однако, говорят как будто сами
его находки.
     Ведь галерея антропоидов все-таки  украшает  его  институт,  а  вид  их
говорит сам за себя.  Хорошо!  Но  тут  он  задает  такой  вопрос:  учел  ли
высокочтимый ученый те изменения, которые  претерпевает  полая  человеческая
кость под давлением огромных земляных  масс?  Неужели  приходится  повторять
великому антропологу, что кость не камень, не бронза, даже  не  затвердевшая
глина, а податливая, пластическая масса, пропитанная кальциевыми  солями,  и
под влиянием огромной тяжести  она  может  менять  свою  форму?  К  тому  же
окончательное окостенение черепного свода  оканчивается  очень  поздно,  оно
может быть и вообще не полным: под влиянием некоторых болезненных  процессов
наступает иногда так называемая декальцинация организма, то есть размягчение
кости.
     Как же не учесть всего этого при объективном исследовании!
     Кто, например, не только из анатомов, но и просто из образованных людей
не знает, какой мягкостью отличается череп Тургенева, - а  ведь  он  умер  в
очень преклонном возрасте.
     Предположим   теперь,   что   этот   череп   попал   бы   сначала   под
равномерно-медленное давление земляной массы, а потом, эдак лет  через  сто,
очутился в руках изобретательного профессора. Какой бы страшный облик придал
тогда этот ловкий ученый ("мы  бы  не  желали  применять  другое  слово",  -
оговаривался Кениг) великому писателю!
     Здесь  стоит  вопрос  только  о  добросовестном  заблуждении.  Но  если
продолжать мысль, то позволительно спросить:  а  что  же  будет  с  черепом,
специально обработанным с целью удалить полностью  или  частично  кальциевые
соли? Ведь тогда и года хватит для получения любых результатов!
     О, он не ставит точки над "и",  он  ничего  не  утверждает,  он  только
предполагает и спрашивает. Он просто считает, что работы института нуждаются
в проверке.
     А что при такой проверке могут получиться самые неожиданные результаты,
он скоро попытается доказать.
     И вот в следующем же номере журнала появилась  целая  серия  снимков  с
"Коллекции доктора Кенига".
     Чего тут только не было!
     Черепа - удлиненные, как тыквы, круглые, как арбуз, сплющенные с боков.
Какие звериные облики должны были иметь их обладатели, если бы  они  оделись
кожей и плотью!
     В сопроводительной статье, очень короткой, впрочем, доктор Кениг писал,
что он не требует лавров профессора Мезонье, а только доказывает ему, что  и
он мог бы их иметь, если бы захотел. Что же касается нападок  профессора  на
истинную науку и на великий принцип чистоты крови, который так  не  нравится
профессору, то он очень советует ему  прочесть  две  хорошие  книги  -  "Моя
борьба" Гитлера и "Миф XX века" Розенберга.
     И отец поднял перчатку.
     Он  опять  поднялся  на  второй  этаж,  в  свой  кабинет,   уже   давно
освобожденный от бормашины, и через месяц в Париже и Лондоне вышла его книга
"Моя борьба с мифом XX века".
     Вот тогда-то ему и прислали эту петлю.
     Сопроводительное письмо, приложенное к ней, было немногословно:
     "На ней  повесит  вас  первый  немецкий  офицер,  перешедший  с  нашими
войсками через границу".
     Вместо подписи стояли крючок, точка и клякса.
     Теперь этот офицер пришел в ждал отца в кабинете.

                                Глава третья

     Офицер стоял перед картиной, на которой парили розовые ангелы, и курил.
     Это была его вторая папироса.
     Первую он вместе с  раздавленной  спичечной  коробкой  бросил  в  череп
питекантропа, видимо, приняв его за пепельницу.
     У него было удлиненное, острое лицо с  тяжелым  подбородком,  небольшие
серые и как будто бы мутные, но на самом деле очень  зоркие  глаза,  которые
подолгу задерживались  на  одном  предмете,  гладкий  лоб,  короткие  темные
волосы. Говоря, он часто поднимал руку и проводил рукой по голове, как будто
приглаживая прическу.
     Увидев отца, он быстро шагнул к нему навстречу, и на лице его, вернее -
на одних тонких лиловых губах, появилась ласковая и в то же время сдержанная
улыбка...
     Он щелкнул сапогами - тонко и остро звякнули шпоры - и,  глядя  в  лицо
отца, пристально и дружелюбно спросил по-французски,  имеет  ли  он  высокую
честь видеть профессора Мезонье.
     Он именно так и выразился - "высокую честь".
     Вообще же я сразу заметил, что говорит он  плохо,  запас  слов  у  него
ограничен и, прежде чем сказать фразу, он предварительно должен составить ее
в уме.
     Отец кивнул головой - он волновался  и  не  хотел,  чтобы  слышали  его
голос.
     - В таком случае разрешите пожать вам руку! - быстро  сказал  офицер  и
протянул отцу прямую и жесткую ладонь.
     Отец порывисто пожал ее и глубоко вздохнул.
     Я взглянул на мать.
     Лицо у нее было утомленное и туманное.
     Она поймала мой взгляд  и  медленно  закрыла  и  снова  открыла  глаза,
показывая этим, что все обстоит благополучно. Потом  она  тоже  вздохнула  и
улыбнулась.
     Так улыбаются, так вздыхают,  так  смотрят  очнувшиеся  после  угарного
обморока.
     - Я являюсь вашим давнишним почитателем, профессор, - сказал офицер, не
спуская с отца тяжелых, оловянных глаз. - Я тоже  учился  в  археологическом
институте. Но война... - Он остановился, вспомнил что-то и добавил: - Кто-то
из поэтов выразился так: "Когда говорят пушки, то музы бегут с Парнаса".  Не
правда ли? Но главная цель моего посещения...
     -  А  мы  можем  говорить  по-немецки,  -  сказал  отец,  -  я  окончил
Гейдельбергский университет.
     - Да? - радостно, но спокойно изумился офицер. - Прекрасно! С  питомцем
старейшего европейского университета на другом языке и не подобает говорить!
Так вот, моя миссия...  -  У  него  догорела  папироса,  и  он  остановился,
разыскивая  глазами  череп  синантропа,  но  мать  быстро   подставила   ему
пепельницу. - Моя миссия заключается в том, чтобы  передать  вам  привет  от
вашего родственника. - Тут он вынул из  кармана  перламутровый  портсигар  и
положил его на ладонь. - Привет и письмо, которое  он  просил  передать  вам
лично. Это и к вам относится, сударыня, - обернулся он с легким полупоклоном
к матери.
     Затем он щелкнул портсигаром и достал узкий синеватый конверт.
     - Пожалуйста! - сказал он.
     Отец полез в карман за очками. Их там не оказалось,  и  он  в  отчаянии
взглянул на мать.
     - Они в столовой, сейчас я принесу, - сказала она и вышла.
     Отец надорвал конверт, и оттуда выпал лиловый листок.
     - Сударь, - сказал отец, глядя на офицера, - если бы вы  только  знали,
как я все эти годы ждал этого письма. Мой несчастный брат, который с  тысяча
девятьсот тридцать второго года пропал без вести...
     - А вот вы прочтите письмо, - посоветовал  офицер  и  улыбнулся  снова,
спокойно, вежливо и жестоко.
     В кабинете было совсем темно.
     Ганка неслышно подошел к окну и опустил тяжелые синие шторы.
     Потом он наклонился над столом и зажег лампу. Тогда на письменном столе
неясно замерцала тяжелая бронза дорогого письменного  прибора  в  египетском
стиле, а райские птицы на шторах вспыхнули и заиграли матовым, перламутровым
свечением. Офицер шагнул к  столу,  взял  пресс-папье  и  подбросил  его  на
ладони. Потом поднял и опустил крышки на чернильницах в форме лотоса.
     - Дорогая вещь, - сказал он с уважением, - редкая, дорогая вещь.
     Дотронулся до штор и уже ничего не сказал, а только покачал головой.
     Мать возвратилась с очками.
     Отец надел их и быстро перевернул листок, разыскивая подпись.
     - Господи, Боже мой, - сказал он в друг изумленно.  -  Да  ведь  это!..
Берта, ты знаешь, кто это пишет?
     Он хотел что-то сказать  еще,  но  взглянул  на  офицера  и  прищелкнул
языком. Потом прочитал письмо до конца и молча протянул его матери.
     - Дорогая вещь, - повторил офицер,  глядя  на  чернильницу,  -  редкая,
дорогая вещь. У меня с детства наклонность к бронзе, и если бы вы...  -  он,
как кошку, погладил бронзового сфинкса, - если бы... -  повторил  он.  Потом
вдруг спохватился и даже нахмурился. - Я сегодня буду  говорить  по  прямому
проводу с Берлином. Так вот, если вам нужно передать что-нибудь спешное...
     Отец растерянно поглядел на мать - она кончила читать письмо и спокойно
положила его на стол.
     - Нет, чего же передавать! Как будто нечего. А? Берта? Мы  ему  ответим
письмом.
     - Ну, а вы, сударыня, - офицер повернулся к матери, - не захотите ли вы
передать чего-нибудь вашему брату?
     - Скажите Фридриху, что мы его ждем, - ответила мать, - и чем скорее он
приедет, тем лучше.
     Отец быстро взглянул на нее.
     - Чем скорее, тем лучше, - упорно повторила  она,  не  спуская  с  отца
глаз. - Это я вас прошу передать от нас обоих.
     - Хорошо! - сказал офицер, и рот его слегка дрогнул. - Передам  от  вас
обоих.
     - И потом  вот  еще  что,  сударь,  -  мать  секунду  подумала,  -  вам
понравился наш чернильный прибор, а у нас в семье такой обычай: если  гостю,
дорогому гостю, потому что вы приносите нам весть о моем пропавшем брате,  -
подчеркнула она, - что-нибудь понравится...
     - Ну что вы, что вы! - радостно забеспокоился офицер. - И потом же - вы
меня совсем не знаете... С какой же стати?.. А вот, я вижу,  вас  интересуют
библейские сюжеты! - он обрадованно кивнул  головой  на  розовых  ангелов  с
гусиными  крыльями.  -  Я  вывез  из  Галиции  недурную   коллекцию   старых
византийских икон, так я сегодня же вечером пришлю их вам...
     - А что, сударь, - вдруг спросил Ганка, - вот эту коллекцию  икон,  что
вы вывезли из Галиции, вам тоже подарили? - Он стоял около двери, и лица его
не было видно.
     Офицер вздрогнул и остановился.
     - Что такое? - спросил он с недоумением и даже с легкой оторопью.
     - Иконы, иконы, византийские иконы! - настойчиво повторил Ганка.  -  Их
вам тоже подарили в Галиции? Вы зашли в церковь, похвалили их,  и  священник
сказал: "Дорогой господин офицер, - не знаю, к сожалению,  как  вас  следует
именовать, - возьмите, будьте добры, на память эти иконы, раз они уж вам так
нравятся. Почему-то мне кажется, что они теперь  все  равно  не  удержатся".
Так, что ли?
     Офицер уже понял и смотрел  на  Ганку  неподвижно  и  прямо,  тяжелыми,
белесоватыми глазами.
     - Вы большой шутник!  -  выговорил  он,  отчеканивая  каждое  слово.  -
Извините, я тоже не имею чести знать вашего имени... Да, эти иконы мне  тоже
подарили! Довольно с вас этого?
     Тогда Ганка вышел вперед.
     Маленький,  худой,  в  узком  сюртуке,  тесно  обтягивавшем   все   его
тщедушное, птичье тельце, он выглядел, по правде  сказать,  очень  жалким  и
даже смешным рядом с тонкой,  точно  выпитой  из  металла,  крепкой  фигурой
офицера.
     Притом еще он весь дрожал. Не от страха,  конечно,  а  от  возбуждения,
ярости и усилия сдерживаться. Но я знал: сдержаться он уже не  мог,  раз  он
начал, должен был говорить до конца.
     Он был страшно нервный, этот Ганка,  нервный,  вспыльчивый  и  злой,  и
когда ненавидел кого-нибудь, то ненавидел  уже  рьяно,  всеми  силами  души,
всеми помыслами и желаниями, и молчать тогда ему становилось  не  под  силу.
Его ненависть всегда была силой активной, действенной, не знающей  преграды.
Под влиянием ее он дрожал, извивался всем телом, корчился как  от  стыда,  и
сам не знал, что и как он сделает в следующую минуту.
     - У вас очень много друзей, - пробормотал он, дрожа.
     Офицер подошел к нему вплотную.
     Так с минуту они молча стояли друг перед другом.
     Лицо офицера, тяжелые серые глаза, тонкие, фиолетовые губы  -  все  это
было неподвижно и сжато. Ганка дрожал, менялся в лице, но глаз не опускал  и
на офицера смотрел дико и прямо.
     - Да! - что-то решил наконец офицер и спокойно повернулся к отцу. - Как
звать этого господина?
     - Боже мой... Господа, господа! - засуетился отец, как будто выведенный
из тяжелого транса. - Разве так можно? Это мой помощник, доктор исторических
наук Владислав Ганка, у него бывает...
     - Я вижу, что у него бывает, - жестко  улыбнулся  офицер.  -  Так  вот,
господин Ганка, меня зовут Иоганн Гарднер, полковник государственной  тайной
полиции. Теперь вы знаете, с кем имеете дело. Я думаю, что сейчас нет смысла
продолжать этот разговор, но обещаю вам, что мы встретимся и тогда поговорим
обо всем как следует. О дружбе, о вражде и о
 прочих интересных вещах...
     И он совсем уже двинулся к двери, но вдруг остановился опять.
     - У меня много друзей, - сказал он,  уже  не  сдерживая  угрозы,  -  но
имейте в виду, что и врагами я никогда не пренебрегаю!
     - Это оттого, что вам в них  очень  везет,  сударь!  -  быстро  ответил
Ганка.
     - Немецкому офицеру во всем везет! - жестко улыбнулся Гарднер. -  И  во
врагах, конечно, прежде всего. Но мы их не боимся. Мы делаем с ними вот! - и
он разжал и снова сжал кулак. - Раз, два, три - и нет! Мокро!
     - Я видел это, - сказал Ганка, и голос его вдруг пересох и прервался, -
там, на перилах Королевского моста...
     - Ах,  вот  как!  Вы,  значит,  уже  и  там  были!  -  многозначительно
воскликнул офицер и вдруг повернулся к матери. - До свиданья,  фрау  Курцер,
спасибо за дорогой подарок, но я боюсь, что этот странный господин с чешской
фамилией укусит меня за палец.
     - Слушайте, господин Гарднер, - сказала мать сердечно  и  просто,  -  у
доктора Ганки тяжелые нервные припадки, во время которых он не сознает,  что
и как он делает. Иначе он бы понял, в какое положение он нас ставит...
     - И эти нервные припадки случаются у него тогда, когда он увидит мундир
немецкого офицера? - уже без улыбки спросил Гарднер. -  Не  беспокойтесь,  я
вполне понимаю состояние доктора.  До  свиданья,  господа,  мы  с  вами  еще
увидимся!
     Он вышел  из  комнаты,  высокий,  прямой,  стройный,  и  отец  даже  не
догадался его проводить.
     Тогда мать опустилась на диван и сжала руками виски.
     - Что вы наделали,  Ганка!  -  сказала  она  глухо.  -  Что  вы  только
наделали! И к чему все это!
     - А, собака! - вдруг закричал Ганка и  кулаком  погрозил  портьерам.  -
Немецкий шакал! Ты сюда пришел грабить, срывать с окон занавески!..  Погоди,
погоди! Скоро вас!.. Скоро вас всех! - он замолчал, весь дрожа и извиваясь.
     Мать встала и тихо погладила его по голове.
     Он стоял, закрыв глаза и запрокинув голову,  как  человек,  стремящийся
поймать ртом дождевую каплю.
     - Бедный! - сказала мать.
     Тогда Ганка очнулся, глубоко вздохнул, свел и развел руки, посмотрел на
мать, на отца и вдруг слабо улыбнулся.
     - Бедный! - повторила мать с тихой лаской. - Идемте, я  вас  хоть  чаем
напою. Ланэ теперь в столовой с ума сошел от страха. А ты, - она взяла  меня
за плечи, - спать, спать и спать!
     Наутро я узнал две новости. Первая: к нам приезжает брат  матери,  дядя
Фридрих, которого я никогда не видел. И вторая, с ней связанная: так  как  у
дяди слабое здоровье, через неделю мы переезжаем на дачу.
     А дня через три случилось и самое главное.

                              Глава четвертая

     И вот как это произошло.
     В тот день с утра мать готовилась к переезду и упаковывала фарфор.
     Отец сидел в кресле и курил.
     Мать несколько раз пыталась с ним  заговорить,  но  на  вопросы  ее  он
отвечал односложно, а то и совсем не отвечал, ограничиваясь  кивком  головы;
если же приходилось все-таки говорить,  то  он  болезненно  морщился,  цедил
слова сквозь зубы, да притом еще так, что и разобрать-то можно было не все.
     А  день,  как  нарочно,  выдался  ненастный,  серенький;  шел   мелкий,
противный дождик, да  и  не  дождик  даже,  а  просто  стоял  пронизывающий,
неподвижный туман, такой, что сразу же, как мокрая  паутина,  осаждается  на
кожу, на лицо и одежду. Листья деревьев, кусты, трава, самое небо даже - все
было мокрым, тусклым, как будто вылитым из непрозрачной, тяжелой массы.
     В такие дни отец с утра  забирался  в  халат,  надевал  туфли,  круглую
черную шапочку и возился с латинскими изданиями классиков. Вот  и  сейчас  у
него был томик трагедий Сенеки, но книга лежала на коленях, а  он  откинулся
головой на спинку кресла и  закрыл  глаза.  Лицо  у  него  было  утомленное,
невыразительное, нехорошего, землистого цвета.
     - Надо будет взять с собой и твои коллекции, - вдруг  сказала  мать,  -
вот о чем я думаю все время! Но как? Ведь это - два таких огромных  ящика...
Разве попытаться...
     Отец сидел по-прежнему молчаливый и отчужденный от  всего,  и  глаза  у
него были закрыты.
     Мать поглядела и отставила в сторону чашку.
     - Тебе нехорошо, Леон? - спросила она.
     - Да! - ответил отец сквозь зубы.
     - Может быть, у тебя болит голова?
     - Нет! - ответил отец.
     Мать вздохнула и снова взялась за фарфор.
     - Какая ужасная погода! - сказала она. Отец молчал.
     - Я все-таки пошлю письменный прибор этому Гарднеру... У нас  есть  еще
один, простенький, но хороший. Помнишь, тот, что я привезла из Вены? Ну, как
же не помнишь? - Отец молчал. - Он так тебе нравился... из черного дерева, с
перламутровой насечкой! Жалко? Конечно, жалко. Но что же поделаешь, этот все
равно не удержишь.
     Отец молчал.
     - Леон! - позвала мать.
     Отец с недоумением, словно просыпаясь,  открыл  глаза  и  посмотрел  на
мать. Взгляд у него был мутный и нехороший.
     - Ну что ты, Леон? - тревожно  и  ласково  спросила  мать  и,  подойдя,
положила ему руку на плечо. - Ну? Я с тобой поговорить хочу, а ты...
     - Берта! - сказал отец, и голос его  раздраженно  вздрогнул.  -  Давай,
чтоб не возвращаться, договоримся: делай все, что тебе угодно, все, что тебе
только угодно, но, пожалуйста, не спрашивай моих советов.
     - Почему? - спросила мать.
     - А! Ты знаешь, почему! Я тебе уже изложил свою  точку  зрения.  С  тех
пор, как я узнал, что это нечистое животное вползет в наш дом, мне все стало
до такой степени противным, что я готов закрыть лицо руками и бежать, бежать
куда-нибудь подальше, чтоб только не видеть, не слышать,  не  дышать  с  ним
одним воздухом, - поднимаешь?
     - Ты на меня сердишься, Леон? - спросила мать, помолчав.
     - Сердишься! - Отец взмахнул рукой.  -  Сердишься!  Что  за  никчемное,
бабье понятие! Как будто все дело только в моем настроении!  Я  не  сержусь,
мне просто противно!
     - Что тебе противно? - спросила мать.
     - Да все мне противно! - закричал отец  и  стукнул  кулаком  по  столу.
Сенека упал на пол. - Все! Решительно все! И ты мне противна, и  ты!  Потому
что ты - мой грубый, практический ум, мое реальное осознание  происходящего,
как говорит этот трус Ланэ, ты - мой компромисс с совестью. Пойми: я  не  на
тебя сержусь, я себя презираю. Понимаешь ли ты хоть это?
     - Леон... - начала мать.
     - Худшее я знаю про себя, много худшего.  Вот  подожди,  подожди,  -  в
голосе отца прозвучало какое-то дикое злорадство, он словно был  рад  своему
унижению, - приедет твой  людоед,  твой  уважаемый  братец,  и  мы  мирно  -
слышишь, Берта, мирно! - будем говорить о вопросах палеантропологии. Мы ведь
с ним коллеги по ремеслу! Он ведь тоже работает в нашей области, и я ему еще
улыбаться буду, вот так же, как ты улыбалась вчера этому прохвосту Гарднеру,
когда он плевал в череп синантропа.  Я  буду  скрывать,  что  знаю  про  его
кровавые подви