лова, если он в этом аду не потерял еще ни бодрости  логично
мыслить,  ни  способности  правильно  расценивать  свои  и  чужие  поступки.
Бесцензурная газета на греческом архипелаге, где о культуре  говорят  только
тысячелетние развалины да мраморные обломки, выкопанные из земли! Газета  на
трех или четырех языках в стране, где толком не знают одного! Действительно,
черт знает что. Но Байрон вдруг прервал самого себя.
     - Газета на трех языках, -  сказал  он  тихо,  думая  совсем  о  чем-то
другом, - это хорошо звучит, друг мой. Но мне пока не  до  газеты.  Земляные
работы находятся  в  безобразном  состоянии,  бастион  -  старая  развалина,
достаточно двух-трех полевых орудий и мы все  взлетим  на  воздух.  Накануне
предполагаемой осады начинают проверять полковые списки, и вот  оказывается,
что половина солдат числится только на бумаге. Почему? Я понял  все  только,
как посмотрел на откормленную рожу командующего. Командиры  получают  деньги
за бумажные головы, а я сижу и жду, когда из Англии прибудут пушки.
     Он засмеялся и ударил Гамбу по плечу.
     - Впрочем, нет, дорогой, - сказал он лукаво,  -  я  не  только  жду,  я
кое-что  и  делаю.  Один  из  наших  пиротехников,   уезжая,   поручил   мне
распространить между солдатами библию на новогреческом  языке,  и  я  охотно
взялся за это дело. Очень хорошая бумага и переплет. Когда зайдете ко мне, я
вам покажу их. Двадцать штук еще лежит в моем кабинете.
     Гамба взглянул на него с опаской. Лицо  Байрона  было  желтое  и  левая
сторона рта время от времени подергивалась, как в припадке. В сущности, и  в
этом не было ничего страшного, он видел, с  какими  лицами  разговаривают  о
здешних порядках прирожденные греки,  но  Гамба  все-таки  встревожился.  Он
подошел к окну и отдернул штору. Дождя еще не было, но сырое небо спускалось
все ниже.
     - Если бы не дождь,  -  сказал  Гамба,  смотря  на  воду  залива,  -  я
предложил бы вам съездить в оливковую рощу, но погода такая...  -  Он  ждал,
что скажет Байрон.
     Но Байрон даже не посмотрел в окно. Он только  положил  руку  на  плечо
Гамбы.
     - Чепуха, - сказал он, - сегодня я получил два  с  половиной  миллиона.
Это бывает не каждый день. Едем!

        ^TIII^U

     В трех милях от города их застал дождь. Свежий морской ветер рвал шляпы
и бил по глазам ошалевших лошадей. У оливковой  рощи  вдруг  сильно  запахло
морем. Волны, прежде грузные и тяжелые, теперь легко прядали на острые камни
и рассыпались в желтую  пену.  Две  большие  белые  птицы,  почти  не  махая
крыльями, косо пронеслись мимо них. "Гроза, - подумал Гамба, - и надо ж было
ехать." "Альбатросы, - подумал Байрон, - как они низко летят над морем."
     Дождь, мелкий, но хлесткий, бил его по одежде, и почва под ногами коней
расползалась бурой, жирной грязью.
     - Вот, - сказал Гамба, - я говорил.
     Байрон скакал с ним рядом молча, вглядываясь в серую дымку  дождя.  Его
мокрое лицо пахло морем и было серьезно.
     - Пожалуй, умнее всего, - сказал Гамба, задыхаясь от дождя и  ветра,  -
было вернуться.
     - Ну что же, - сказал Байрон, не поворачивая головы, - вернемся.

        ^TIV^U

     Через пять минут они подъехали к рыбацкой хижине,  где  их  обыкновенно
ждала лодка. Попав на кремнистую тропинку, кони опустили уши и пошли широким
неторопким шагом. Тут Байрон, молчавший почти всю дорогу, вдруг оживился. Он
легко соскочил с коня и, почти не хромая, хотя  и  эта  дорога  была  сильно
размыта, побежал вниз по тропинке.
     Гамба следил за ним с неудовольствием. Бодрый вид Байрона почему-то ему
очень не нравился.
     - Вам надо обязательно переменить одежду,  -  сказал  он  хмуро.  -  Вы
простудитесь. Байрон посмотрел на него с улыбкой.
     - Вам нет оснований опасаться за мою жизнь,  -  сказал  он  любезно,  -
несчастен для меня только один день в неделе - воскресенье. Сейчас же,  если
не ошибаюсь, - понедельник. Зато год, в который мы  живем,  для  меня  очень
несчастлив! 22 января 1824 года  мне  исполнилось  тридцать  шесть.  А  этот
возраст для меня роковой, я должен умереть.
     Последние слова он сказал, грассируя в нос и, как показалось  Гамбе,  с
легким кокетством.
     - Неужели вы серьезно верите в эту чепуху? - спросил Гамба с досадой.
     Байрон отрицательно покачал головой.
     - А вы, - спросил он вызывающе, -  вы  тоже  не  верите?  Помните,  как
полковник Стенхоп сказал мне, что он  не  может  поручиться  за  жизнь  даже
одного английского пиротехника, и их пришлось отправить обратно. А ведь  они
были самые обыкновенные английские солдаты,  даже  без  репутаций  турецкого
подданого, который сопровождает вашего покорного слугу. - Он засмеялся.
     Высокие башмаки Байрона тяжело ступали по  грязи,  рассыпая  звездчатые
брызги. Вошли в хижину.
     - Это насчет года, - сказал Байрон, останавливаясь у порога. - Припадок
же со мной случился 19 февраля, и когда я очнулся, моей первой  мыслью  было
спросить, что это за день.  Мне  ответили,  что  воскресенье.  Ну,  конечно,
сказал я.
     Он сел на скамью и снял с головы широкополую шляпу. Шляпа была  тяжелая
и мокрая, как только что убитая птица, и он  отбросил  ее  на  стол.  Хозяин
хижины - грек Газис, - улыбаясь и кланяясь, побежал заказывать лодку.
     Гамба смотрел на  Байрона.  Все  это  ему  очень  не  нравилось.  После
последнего припадка для него, как и для всех друзей,  стало  ясно,  что  дни
Байрона сочтены. Эта мысль не сразу пришла ему в голову, но оттого, что  она
наконец пришла, Гамба почувствовал, как у  него  заломило  под  ногтями.  Он
сейчас же стал прогонять от себя эту мысль. Байрон молод, - говорил  он  сам
себе. У него богатырский организм, он ловок, смел, жизнерадостен. Кто другой
может выстрелом потушить свечку  или  переплыть  Геллеспонтский  залив?  Кто
другой может вынести эту постыдную  торговлю  из-за  денег,  эти  постоянные
стычки  с  греками,  англичанами,  итальянцами?  Кто  другой  мог   остаться
жизнерадостным и твердым, видя, как превращается в  ничто  дело  его  жизни?
Один Байрон! Бредни выжившей из ума  старухи  о  каком-то  особенном  смысле
тридцать седьмой годовщины его жизни не заслуживают  даже  просто  внимания.
Кажется, сама судьба хранит его голову. Ведь хватило же у него  благоразумия
отказаться в последнюю минуту от поездки на Ариель в тот самый  день,  когда
погиб Шелли. Байрон согласился сперва на эту поездку, даже торопил Шелли,  а
потом вдруг взял и отказался. Почему? Нет, видимо, сама  судьба  хранит  его
красивую беспутную голову.
     Так думал Гамба, отходя от Байрона. Но ему достаточно было взглянуть на
него опять, чтобы  снова  понять  его  обреченность.  Даже  в  припадке  его
истерической ребяческой проказливости он стал  видеть  признаки  наступающей
развязки. Байрон стал бояться всего:  воскресного  дня,  разбитого  стакана,
соли, рассыпанной на столе, года, в котором он жил. И  в  то  же  время  эта
страшная боязливость не вязалась с его обычным презрительным бесстрашием.
     И только теперь Гамба стал понимать смысл стихов, написанных Байроном в
день его рождения. Стихи были длинные и кончались они так:

                     И если ты о юности жалеешь,
                     Зачем беречь напрасно жизнь свою?
                     Смерть пред тобой - и ты ли не сумеешь
                     Со славой пасть в бою!
                     Ищи ж того, что часто поневоле
                     Находим мы; вокруг себя взгляни,
                     Найди себе могилу в бранном поле
                     И в ней навек усни!

     Найди себе могилу в бранном поле. Ах, если бы  с  Байроном  теперь  был
Шелли!
     Он вдруг вздрогнул, почувствовав  на  себе  тревожный,  но  неподвижный
взгляд Байрона. Байрон смотрел на него со своего места, желтый и прямой. Его
губы кривила детская беспомощная улыбка.
     Гамба ласково взял его за плечо.
     - Джордж, - сказал он, - ехать в лодке сейчас  нельзя.  Вы  промокли  и
замерзли. Вам надо размяться и согреть кровь. Лошади наши еще не расседланы.
Поедем обратно верхом. - Байрон отрицательно покачал головой.
     - Какой же я солдат, - сказал он, - если буду бояться такой чепухи?
     Он встал с места и, хромая больше, чем обыкновенно, пошел к выходу.
     - Смерти я не боюсь, - сказал он хмуро. - Смерть - это чепуха. Но я  до
сих пор не могу понять себя.  Я  тридцатисемилетний  мальчишка,  который  не
хочет сделаться стариком. И вот  я  не  соглашаюсь  со  своей  старостью,  а
старость приходит, мой друг. Она настойчиво стучится в стенки моего  сердца.
- Он говорил теперь медленно, и пот струился по его лицу.
     Около самого берега он вдруг остановился и, взяв Гамбу за руку,  сказал
тихо и искренне:
     - Не считайте меня  только,  мой  друг,  на  самом  деле  суеверным.  -
Разбитый стакан, рассыпанная соль - все это чепуха. Даже воскресный  день  я
готов признать счастливым. Я боюсь только двух вещей в  мире,  но  боюсь  их
по-настоящему: медленно умереть на постели, как на станке пытки, или кончить
свои дни, как Свифт, - старым кокетливым идиотом.
     Через полчаса они были у дома.  Даль  моря  совсем  скрылась  за  серой
пеленой. Дождь шел не переставая, и теперь цвет неба не отличался  от  цвета
воды.
     - Вот в такую погоду, - сказал Байрон задумчиво, - и погиб Шелли.
     Уже подходя к дому, Гамба вдруг  вспомнил,  при  каких  обстоятельствах
Байрон прочитал свое стихотворение: он вышел из спальни с  листом  бумаги  в
руке и сказал, обращаясь к нему и полковнику Стенхопу:
     - Вы как-то жаловались на то, что я уже не пишу  стихов.  Сегодня  день
моего рождения, и я только что кончил стихи, которые кажутся мне лучшими  из
всего написанного.
     Стихи не были лучшими, но они были  последними.  Прощаясь  с  Байроном,
Гамба вдруг понял это ясно.

     Он снова вернулся к Байрону вечером.
     Его друг, раздетый, лежал в постели и при входе Гамбы обернул  на  него
мутные большие глаза, полные тоски и страха.
     - Я умираю, - сказал он тихо и покорно, - но это мне безразлично.
     Гамба смотрел на него. Желтый и острый профиль его друга напоминал лицо
карточного короля. Дышал Байрон хрипло и медленно, с  трудом  выталкивая  из
груди свистящие порции воздуха.
     - Ничего, - сказал Гамба весело, - ничего, Джордж, это просто маленькая
простуда, я думаю, что завтра...
     Внезапно Байрон схватил за руку Гамбу и сжал ее до боли.
     - Смерть мне безразлична! - повторил он хрипло, -  но  страданий  я  не
перенесу.

     На другой день Байрон проснулся совсем здоровым. Он послал за  Перри  и
рассказал ему об успехах займа.
     - Вот увидите, - сказала он радостно, - как пойдут у  нас  дела.  Я  на
собственные средства вооружу артиллерийский корпус, мы купим судно  и  будем
бить турок с моря.
     Потом поглядел на Перри и покачал головой.
     - А пушки-то! - сказал он  с  веселым  удивлением,  -  совсем  забыл  о
пушках. Я куплю специальные горные пушки, и  мы  начнем  обстреливать  небо.
Греция, черт возьми, будет свободна!
     Он прошелся по комнате, потирая руки.
     - Мы еще повоюем! - сказал он.
     И до вечера Байрон и артиллерийский капитан  Перри  сидели,  составляли
план финансирования летней кампании.

        ^TV^U

     Дождь окутывал сушу, дождь окутывал море.
     Две недели над Грецией свирепствовал сирокко.
     Байрон больше не вставал с постели.
     Строгий и неподвижный, он  лежал  поверх  одеяла,  и  лоб  его  казался
желтым, как мрамор надгробного памятника.
     Приходили доктора, приходили друзья.
     Они на цыпочках шмыгали мимо кровати и,  когда  он  пробовал  говорить,
отвечали ему с ласковой предупредительностью, как будто говорили с ребенком.
Это было противно, и он замолкал сейчас же. А  температура  поднималась  все
выше и выше. Помутневшими от жара глазами он смотрел на своих друзей, и лица
их колебались и плыли, как сотканные из голубого дыма.
     Так начинался бред.
     Перси Бишше Шелли с сконфуженной улыбкой сидел у его постели.
     - Ну вот, - говорил он успокоен, - теперь все хорошо,  все  отлично.  Я
очень долго ждал вас  на  Ариеле,  я  даже  замучился  от  ожидания,  но  вы
приехали, и все обстоит хорошо.
     Раздувая паруса, стоял перед  ними  Ариель,  он  был  серебристо-белого
цвета, и в туго надутых парусах свистел свежий морской ветер. Зеленые волны,
гудя, разбивались о его корму.
     Шелли сидел рядом и улыбался.
     - А ведь он не умеет плавать, - вдруг сообразил  Байрон.  -  Когда  нас
застала буря среди моря, и я хотел его спасти, он лег на дно лодки и сказал,
что сейчас умрет. На море дождь и ветер, как он решается ехать один в  такую
погоду? Ведь он утонет.
     Он повернул голову, чтобы сказать об этом, и вдруг вспомнил, что  Шелли
в самом деле утонул.
     И сейчас же он увидел плоскую отмель моря, сиреневый волнистый песок  и
на нем бескостную человеческую фигуру лицом к  небу.  Волны,  набегавшие  на
труп, шевелили его бумажные руки и перекатывали  с  места  на  место.  Когда
Байрон хотел посмотреть в лицо трупа, обращенное к хрустальному итальянскому
небу, то увидел на месте лица сизую  шероховатую  маску.  На  месте  глаз  -
страшно и тупо блестели два аккуратных, чисто вымытых отверстия.
     - Это не Шелли, - сказал ошалело Байрон, - это кто-то другой! - Но  ему
подали небольшой кожаный томик, найденный в кармане трупа.  Это  были  стихи
Китса, с которыми Шелли никогда не расставался.
     В другом кармане вместе с песком и пестрой морской  галькой  вытряхнули
томик Платона.
     Байрон стоял, опустив голову, и даже не взглянул на находку. Теперь для
него было все ясно.
     Он обернул голову на то место, где сидел Шелли, но  его  уже  не  было.
Тускло блестел желтый таз и двое незнакомых людей  с  засученными  рукавами,
без фраков, стояли рядом с его постелью. Дальше на стуле серебристо блестели
похожие на морских рыб ланцеты.

        ^TVI^U

     Ланцеты недаром блестели на стуле и таз неслучайно попал в комнату. Всю
ночь Байрон бредил не переставая,  и  друзья  решили  прибегнуть  к  крайним
мерам. Они приступили к Байрону с настойчивым требованием крови.
     - Ваш организм перегружен плохой, воспаленной кровью, - говорил  Бруно,
наклоняясь над лицом больного, - и если вы не разгрузите  свои  вены  от  ее
чрезмерного напора, - она кинется в мозг, и мы не ручаемся за ваш рассудок.
     Байрон больше всего боялся сойти  с  ума.  Кривляющаяся  рожа  веселого
Свифта пугала его даже на смертном одре. Однако он не  хотел  сдаваться  так
скоро.
     - Кровопускание убьет меня, - сказал он через синий туман в лицо Бруно,
- я слишком слаб, во мне и так мало крови, а вы хотите выпускать  ее  целыми
тазами.
     Миллинг взглянул на Бруно, Бруно взглянул на Миллинга.
     - И все-таки мы настаиваем на этом, - сказал  Бруно.  -  Вы  стоите  на
грани воспаления мозга. С этим шутить нельзя. Вы и так бредили всю  ночь  не
переставая.
     Байрон посмотрел на ланцеты, лежащие на стуле.
     - Неужели нет другого средства? - спросил  он  умоляюще.  -  Люди  чаще
умирают от ланцета, чем от пики.
     Ответа он не слышал. Но сразу зазвенели ланцеты, блеснул  и  скрылся  с
глаз тазик, стоящий на кресле.  Байрона  подняли  под  руки  и  устроили  на
кровати сидя. В  последнюю  минуту  он  сообразил  что-то  и  опять  закачал
головой, но слов его уже никто не слышал.
     Миллинг аккуратно подобрал  рубаху  и  обнажил  сильную  белую  руку  с
синеватыми округлыми мускулами.
     - Нет, нет, - крикнул Байрон.
     Миллинг послушно отпустил его.
     - Как хотите, - сказал он, - но за ваш рассудок я не ручаюсь.
     - Вы - проклятая банда мясников, - крикнул Байрон  через  синий  туман,
застилающий ему глаза. - Вылейте из  меня  столько  крови,  сколько  найдете
нужным, и отвяжитесь.
     Миллинг держал его руку выше локтя и следил, как на дно тазика, сначала
струйкой, а потом частыми тяжелыми каплями падала вязкая, как смола,  черная
артериальная кровь.

        ^TVII^U

     Семнадцатого апреля он бредил опять, и  доктора,  уже  не  спрашивая  о
позволении, выцеживали из него все новые и новые порции крови. К концу дня у
Байрона побелели губы и  заострился  нос.  Жар  съедал  его  изнутри,  и  он
безостановочно пил лимонную воду. Бред мешался с явью. Байрон думал о семье,
Байрон думал о Греции. О Греции, которую он проклинал  ежедневно,  ненавидел
иногда и которая была ему все-таки дороже  всего:  и  семьи,  и  собственной
жизни.
     Какое безумие, какое непонятное и непростительное безумие, что  там,  в
Европе, так медлят с деньгами, с пушками, со снарядами! Двадцать тысяч пехо-
ты, полсотни судов, столько же горных пушек - собрать  все  это,  бросить  с
моря и с суши на турецкие бастионы и все будет кончено  в  месяц.  А  прежде
всего надо взять какое-нибудь укрепление. Ну, Лепант,  например.  Тогда  мир
увидит, на что способна освобождающаяся Греция. Лепант! Сколько времени про-
шло, а до сих пор ничего не сделано. Этот Перри только и умеет  пить  бренди
да рассказывать анекдоты.
     И мистер Перри предстал перед ним.
     Это  был  артиллерист,  присланный  из  Лондона   вместе   с   пушками,
английскими механиками и ружьями  французского  образца.  Он  был  коренаст,
высок, напыщен, добродушен. Но Байрон знал его слабость. Не дав  опомниться,
он набросился на него с упреками.
     - Очень хорошо, - крикнул он, - вы живете  две  недели,  пьете  бренди,
рассказываете анекдоты, а арсенал до сих пор не построен. Кончится тем,  что
какнибудь ночью на город нападут турки и перережут нас, как цыплят.
     Он знал ответ Перри и ждал его. Но Перри вдруг стал оправдываться.
     - Вы говорите, - крикнул Байрон, - что греки не хотят работать,  что  у
них каждый день какой-нибудь праздник. Хорошо. Но что в таком случае делаете
вы? Вы, доверенное лицо, командир, присланный  из  Лондона!  Почему  один  я
принужден заботиться о всех вас? Разве я прислуга, чтобы заниматься  уборкой
старых казарм? А я ведь занимаюсь ею.
     Перри, не смотря на него, что-то часто бормотал  под  нос.  Он  казался
очень смущенным, но на этот раз Байрон был неумолим.
     - А где знаменитые ружья Конгрева, о которых уж  с  месяц  говорит  вся
Марея? - спросил он язвительно. - Ах, с вами послали один старый чугун да  с
десяток дряхлых пушек. Почему? Где были ваши глаза,  Перри?  Где  были  ваши
глаза, когда вы принимали эту рухлядь?
     Байрон стиснул кулак и ударил им по постели.
     - Вы приехали сражаться и умирать за свободную  Грецию,  мистер,  а  не
пить английское бренди и рассказывать сомнительные анекдоты, - прохрипел  он
яростно.
     Высокие слова "Греция", "свобода", "сражаться", "умирать" -  на  минуту
подняли его силу, и он повторил их еще раз. Что бы они там  ни  говорили,  а
Греция все-таки будет свободна! Слишком много крови пролито на  ее  жесткую,
каменную почву, слишком много человеческих жизней поставлено на карту, чтобы
все это прошло даром. Он сам умирает за Грецию, и она будет свободна!  -  Он
открыл глаза, понял, что бредит.
     Ни Гамбы, ни Перри, ни даже Тита не было в его комнате. Четыре  доктора
наклонились над постелью и один из них, самый молодой и  безусый,  держал  в
руке банку  с  пиявками,  накрытую  полотенцем.  Байрон  посмотрел  на  него
совершенно трезвым, здоровым взглядом.
     - Ваши усилия, - сказал он, - спасти мою жизнь  останутся  тщетными.  Я
должен умереть. Я не жалею о жизни. Я и приехал в  Грецию  для  того,  чтобы
окончить свое тягостное существование. - Он  глубоко  вздохнул.  -  Я  отдал
Греции все свое время и все свои деньги. Теперь я отдаю ей мою жизнь.

        ^TVIII^U

     Во главе своих полков он  шел  на  приступ.  Вздымалась  горячая  пыль,
лошади тащили тяжелые орудия. И только этот топот копыт да  хриплое  дыхание
солдат нарушали тишину. Турецкая крепость стояла на высокой горе. Он смотрел
на нее, прищурясь, в подзорную трубу. Развевались пестрые, как юж