ехитрое: знай,  подкладывай.  -  Он  выхватил  из  чемодана  рукопись,
просмотрел ее, и рука его задержалась с секунду над  огнем.  -  В  огонь,  в
огонь все!
     "Что не берет железо, то берет огонь", - так учили его в детстве. Пусть
горит и эта тетрадь, недописанная трагедия о 1812 годе.  Он  встал  с  пола,
отряхнулся всем телом и зашагал по комнате. Сашка на корточках  сидел  около
печки и перемешивал пепел. Желтые отблески плясали по его лицу.
     И внезапно он всхлипнул. Грибоедов  обернулся  к  нему.  Сашка  плакал.
Крупная слеза стыдливо и медленно ползла по его щеке.
     Грибоедов подошел и поверх стекол заглянул ему в лицо.
     - Что это ты, Александр? - спросил он озадаченно.
     - Ничего-с, - грубым голосом ответил Сашка, отвернулся от Грибоедова  и
вдруг не выдержал: - Как же-с, Александр Сергеевич? Писали, писали, ночи при
огне сидели, и все вот куды! - он кивнул головой на пылающую печку.
     Грибоедов сверху вниз посмотрел на его лицо.
     - Ничего, Сашенька, - сказал он медленно,  подыскивая  слова.  -  Пусть
горят. Вот видишь ли, Саша, есть такая птица. То есть, я  говорю,  в  сказке
есть такая птица...
     Ему вдруг ужасно захотелось  рассказать  Сашке  о  Фениксе  -  чудесной
птице, которая сжигает  сама  себя,  чтоб  потом  опять  молодой  и  сильной
возродиться из пепла, но он сейчас же подумал,  что,  пожалуй,  не  подберет
подходящих слов, усмехнулся и ничего не сказал больше.
     - А что нам эта птица? - сказал натуженно Сашка с пола. - Нам эта птица
вовсе ни  к  чему-с  даже.  Грех  вам,  Александр  Сергеевич,  так  со  мной
разговаривать. Ведь не маленький. Вот сколько с вами езжу.
     Маменька-то, маменька-то что скажут, - продолжал он,  размазывая  слезы
кулаками.
     Грибоедов сморщился, как от зубной боли и, стараясь больше  не  слушать
ничего, что говорит ему Сашка, и ни о чем не думать, сунул в печку все,  что
осталось на полу, и пошел в угол.
     - А меня увезут, Сашенька, - сказал он оттуда.
     - Мы это  понимаем,  Александр  Сергеевич,  -  ответил  Сашка  и  вдруг
ожесточенно зачастил: - Вот вас остерегали хорошие  господа  не  водиться  с
этим  хлебопекарем  (так  Сашка  за  глаза  называл  Кюхельбекера),  вы   не
слушались, а вот теперь, ну что же, очень просто: и увезут  и  посадят.  Вон
про Питер небось какие страсти рассказывают: из пушек по людям палили.  Ведь
это что такое!
     - Ты прибери, Сашенька, комнату, - сказал миролюбиво Грибоедов из угла.
- Сейчас они... - он вынул часы и посмотрел на  них,  ему  оставалось  минут
пять-десять, не больше, - сейчас они придут.
     Он подошел к окну  и  прильнул  к  нему  лицом.  Прикосновение  чистого
холодного стекла было как глоток ключевой воды.
     Горы стояли за окном синие и далекие.  Воздух  был  лиловым  и  густым.
Кусты, деревья, большие круглые камни около  дома  казались  погруженными  в
него, как в густой сироп. Где-то вдалеке на  склоне  неподвижно  стояло  два
тусклых желтых пятна.
     Горели костры.
     Грибоедов вздохнул и провел рукой по волосам.
     В дверь постучали,  сначала  тихо,  одним  пальцем,  а  потом,  секунду
спустя, еще раз, уже громко и требовательно.
     - Войдите, - сказал громко и спокойно Грибоедов, не отходя от окна.
     Вошел знакомый офицер Мищенко с бумагой в  руках,  и  позади  него  два
солдата с примкнутыми штыками.
     Грибоедов стоял не двигаясь и ждал, когда он заговорит.

ЕРМОЛОВ - ДИБИЧУ

     Имею    честь    препроводить    господина    Грибоедова    к    Вашему
превосходительству. Он взят таким образом, что не мог истребить  находящихся
бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме весьма  немногих,  кои  при  сем
препровождаются.

     28 генваря 1826 года.


        ^TКОММЕНТАРИИ^U

     Впервые  рассказ  опубликован  в  историко-библиографическом  альманахе
"Прометей" в 1969 году.
                                                     К. Турумова-Домбровская



    Юрий Домбровский.
    К.Н.Батюшков


                        К 150-летию со дня рождения


     Собрание сочинений в шести томах. Т. 1.  М., "Терра", 1992.
     OCR Бычков М.Н.


     Трагическая судьба поэтов  пушкинского  времени  общеизвестна.  Пушкина
убили.  Лермонтова  убили.  Веневитинов  сгорел  от   скоротечной   чахотки,
полученной им во время допросов в  3-м  отделении.  Странная  и  неожиданная
смерть  Дельвига  прямо  связывается  современниками   с   именем   жандарма
Бенкендорфа. Полежаев, разжалованный в солдаты, был приговорен к  "прогнанию
сквозь строй" и умер в полковом госпитале.  Декабрист  Марлинский  погиб  от
пули на Кавказе, куда  он  был  послан  царем  "для  выслуги".  Кюхельбекера
сгноили в Сибири...
     Среди этого синодика задушенных,  подведенных  под  пули,  вогнанных  в
чахотку поэт Батюшков стоит как бы особняком. Он родился 29 мая (н.ст.) 1787
года, а умер  в  июне  1855,  прожив  68  лет.  Однако,  если  раскрыть  эти
календарные даты, смерть поэта придется отнести к  самому  началу  двадцатых
годов. Именно в 1821 году Батюшков пишет из Италии следующие  полные  горечи
строчки:
     "Оставляю   поле   словесности   не   без   признательности    к    тем
соотечественникам, кои... удостоили одобрить мои  слабые  начинания.  Обещаю
даже не читать критики... ибо я совершенно  и,  вероятно,  навсегда  покинул
перо автора."
     С этого года, точно выполняя свое обещание, поэт пропадает не только из
литературы, но даже из жизни. Следующие 34 года, проведенные им в  различных
психиатрических лечебницах Европы от Зоннениггейна, (Саксония) до Петербурга
- пустое место в его творчестве.
     "Мы все рождены под каким-то бедственным созвездием, - писал  Вяземский
А.И. Тургеневу, узнав о болезни поэта,  -  черт  знает  как  живем,  к  чему
живем..."
     Черт знает как живем, к чему живем! - в этом была  трагедия  не  только
одного Батюшкова. Как похоже это трагическое восклицание на  скорбные  слова
Пушкина: "И дернул меня черт родиться в России с умом и талантом!"
     В чем сила яркого дарования Батюшкова?
     "Стих его не только слышим уху, но видим глазу: хочется ощущать  извивы
и складки его  мраморной  драпировки,"  -  пишет  Белинский,  подводя  итоги
творчества поэта и в этом восторженном отзыве заключается  бесспорное  право
Батюшкова на внимание современности.
     В  пышную,  торжественную,  но  тяжелую,   неуклюжую   поэзию   первого
десятилетия XIX века  Батюшков  входит  как  смелый  новатор,  как  яростный
поборник  тщательной  работы  над  словом.  Он  не  просто  пишет  стих,  он
отшлифовывает его как кусок мрамора. Хорошо знакомый с  итальянским  языком,
он смело берется за труднейшую и, как тогда считали, невыполнимую  задачу  -
перенести в русский стих, привыкший к неуклюжему  величию  державинских  од,
мелодичность и выразительность итальянского языка.
     Батюшков не только оттачивал свой стих так, что тот лился  как  мелодия
флейты, но заставлял русский язык,  привыкший  к  славянизмам  и  варварским
усечениям, звучать всей причудливой гаммой итальянской речи.
     - "Звуки итальянские, что за чудотворец этот Батюшков!"  -  восторженно
писал Пушкин на полях одного из его стихотворений.  И  со  стороны  мелодики
стиха, выпуклости образов  у  Батюшкова,  действительно,  нет  соперников  в
поэзии пушкинского периода, кроме самого Пушкина.
     Пушкин шел за Батюшковым и по  следам  Батюшкова.  Он  почти  полностью
проделал весь путь его творческого развития, но для этого  ему  понадобилась
не целая жизнь, как Батюшкову, а всего 3-4 года. Все стихотворения  Пушкина,
относящиеся к так называемому  лицейскому  периоду  (1814-1818),  связаны  с
именем Батюшкова. Батюшков не был великим поэтом, но  взволнованное  дыхание
его стиха с гениальной силой зазвучало именно в мощных ямбах Пушкина.  После
Батюшкова приход Пушкина был уже исторически подготовлен.
     До какой музыкальности  доходит  в  своих  стихах  Батюшков,  видно  из
следующего стихотворения, которое А. Майков ошибочно приписывал Пушкину:

                        О, память сердца! Ты сильней
                        Рассудка памяти печальной
                        И часто сладостью своей
                        Меня в стране пленяешь дальней.
                        Я помню голос милых слов,
                        Я помню очи голубые,
                        Я помню локоны златые
                        Небрежно вьющихся власов.
                        Моей пастушки несравненной
                        Я помню весь наряд простой,
                        И образ милый, незабвенный
                        Повсюду странствует со мной.
                        Хранитель - Гений мой - любовью
                        В утеху дан разлуки он:
                        Засну ль? приникнет к изголовью
                        И усладит печальный сон.

     "Это еще не пушкинские стихи, - писал Белинский, -  но  после  них  уже
надо было ожидать не каких-либо стихов, а именно пушкинских."
     В огромной работе по созданию  русского  литературного  языка  -  после
Пушкина Батюшкову следует отвести одно из первых мест.


        ^TКОММЕНТАРИИ^U

     Статья напечатана в газете "Казахстанская правда"  30  мая  1937  года.
Данная публикация является первой после пятидесятипятилетнего перерыва.
                                                     К. Турумова-Домбровская



    Юрий Домбровский.
    В.Кюхельбекер



     Собрание сочинений в шести томах. Т. 1.  М., "Терра", 1992.
     OCR Бычков М.Н.


     Среди пятерых казненных и ста двадцати сосланных в  Сибирь  декабристов
Кюхельбекер занимает особое место. С пистолетом в руке, без  шубы,  в  одном
легком пиджаке штатского покроя он вышел 14 декабря на Сенатскую  площадь  и
оставался на ней до тех пор, пока поток картечи не смел  с  торцов  мостовой
всех участников восстания.
     Таким и зарисовал его Пушкин.
     Кюхельбекер в одном пиджаке, в  высокой  шляпе  стоит  около  какого-то
полного человека в медвежьей шубе и в вытянутой руке его зажат пистолет.
     Среди военных мундиров молодых вождей  декабрьского  восстания  длинная
неуклюжая фигура Кюхельбекера  в  штатском  платье  должна  была  выделяться
особенно резко. Несомненно, что правительственная реляция, сообщавшая наряду
с именами военных о "штатских в фраках гнусного вида",  подразумевала  кроме
Рылеева, Якубовича и Каховского и этого высокого голубоглазого человека.
     Поведение Кюхельбекера на  площади  отличается  особой  решительностью.
Пистолет,  зарисованный  Пушкиным,  отнюдь  не  был  в  руках   Кюхельбекера
декоративной деталью. Из него он стрелял в генерала Воинова, из него метился
в великого князя Михаила Павловича, и только  случайность  (снежная  пробка,
закупорившая дуло пистолета) спасла "рыжего Мишку"  от  серьезного  ранения,
если не смерти. Николай, державший в руках все нити декабрьского восстания и
прекрасно разбиравшийся во взаимоотношениях и удельном весе его вожаков, был
особо беспощаден к Кюхельбекеру.  В  решении  верховной  уголовной  комиссии
после Рылеева, Пестеля, Каховского, Бестужева-Рюмина,  Муравьева-Апостола  -
приговоренных к четвертованию, - идет  имя  Кюхельбекера,  приговоренного  к
повешению.
     Император  "смягчил"  приговор:  четвертование  он  заменил  виселицей,
виселицу пятнадцатилетней каторгой. Под  эту  монаршию  "милость"  подпал  и
Кюхельбекер. Николай издали зорко следил за судьбой своей жертвы, он  сменил
Кюхельбекеру  одиночку  Шлиссельбургской  крепости  одиночкой   Динбургской,
Динбургскую крепость заменил Ревельской, Ревельскую Свеаборгской. Десять лет
просидел Кюхельбекер в одиночках, потом его сослали в Сибирь.
     Даже после смерти  Кюхельбекера  (в  1846  году  в  Тобольске)  запрет,
лежавший на его имени, не был снят царской  цензурой.  Первое  собрание  его
стихотворений вышло в Берлине в 1862 году, второе тоже в Германии (Веймар) в
1880. В царской России Кюхельбекер не издавался.
     Только  сейчас  издательство  "Советский  писатель"   готовит   издание
сочинений Кюхельбекера под редакцией  Ю.  Н.  Тынянова  и  это  издание,  по
существу, будет первой попыткой донести до  читателя  творчество  одного  из
наиболее убежденных и последовательных декабристов.

x x x

     Обреченность Кюхельбекера  была  слишком  ясна  всем  его  друзьям  еще
задолго до событий 1825 года.
     "Какой-то неизбежный фатум управляет твоими делами и твоими  талантами,
совращая те и другие с правильного пути", - писал Кюхельбекеру его  друг  В.
И. Туманский.
     Истинная  причина  жизненных  и  литературных  неудач  Кюхельбекера  не
находила себе правильного объяснения ни среди его друзей, ни в среде его не-
многочисленных биографов.
     Дело,   конечно,   сводится   не   к   той   жизненной   инертности   и
неприспособленности,   на   которые   так   согласно   указывали   ближайшие
современники Кюхельбекера. Издательские планы  Кюхельбекера  вовсе  не  были
абсолютно неудачны. Четырехтомный альманах "Мнемозина",  выпущенный  в  свет
совместно с В. Одоевским, очень скоро нашел огромный резонанс в  обществе  и
пользовался большим авторитетом.
     Пушкин, не разделявший всех убеждений автора альманаха, свидетельствует
о  крупном  успехе  теоретических  статей  Кюхельбекера.  "Никто   не   стал
опровергать его, потому ли, что все с ним согласились, потому ли, что  никто
не надеялся сладить с атлетом, по-видимому, сильным и опытным", - пишет он в
статье, посвященной выходу альманаха.
     Стих  Кюхельбекера,   несмотря   на   его   некоторую   архаичность   и
тяжеловесность, высоко оценивался Грибоедовым, Одоевским, Катениным. Причина
же  "фатума"  заключается  прежде  всего  в   той   огромной   революционной
принципиальности, которая выделяла Кюхельбекера еще  в  среде  лицеистов.  В
отличие от литературного и жизненного окружения  молодого  Пушкина,  от  его
умеренных и либеральных друзей, в разных степенях  близких  к  декабризму  и
кидающихся от конституционной монархии к умереннейшей буржуазной республике,
- Кюхельбекер всегда занимал самые левые для своего времени позиции.
     Еще  в  лицейские  годы  он  взялся  за  составление  словаря,  как  бы
предназначенного для молодого революционера. Кюхельбекер строил этот словарь
на выписках из высказываний революционно настроенных умов Европы. Наибольшее
количество таких выписок взято из сочинений  ученика  Руссо  -  швейцарского
политического деятеля Ф. Р. Вейса,  примкнувшего  к  французской  революции,
весьма популярного среди декабристов своими освободительными  идеями.  Много
раз Кюхельбекер цитирует и Шиллера.
     Вот, например, цитаты,  взятые  Кюхельбекером  для  определения  в  его
словаре понятий "рабство" и "свобода".
     "...Для  гражданина  самодержавная  верховная   власть   дикий   поток,
опустошающий права его..." (Шиллер).
     "...Нет середины: или терпи, как держат тебя на веревке, или борись, но
с твердым намерением разорвать петлю..." (Вейс).
     В 1820 году друзья устраивают Кюхельбекеру поездку за границу. Он  едет
секретарем богатого и  влиятельного  графа  Нарышкина.  Едва  добравшись  до
Парижа, он объявляет о цикле  лекций,  которые  намеревается  прочесть  всем
любопытным парижанам. Кюхельбекер рассказывает о древнейших  временах  Руси,
говорит  о  падении  Новгорода,  о  деспотизме  московского  государства,  о
задавленной вольности, о вечевом  колоколе,  который  будил  граждан  ночью,
напоминая о их гражданском долге перед родиной.
     На другой день русское  посольство  потребовало  от  Нарышкина  уволить
Кюхельбекера. Приказ посольства был исполнен в точности. Кюхельбекер уехал в
Россию, чтобы через  пять  лет  вместе  с  Рылеевым  и  Каховским  выйти  на
Сенатскую площадь.
     Яростный революционер, в жизни Кюхельбекер не  менее  яростно  ломал  и
застывшие литературные нормы русского стиха. Он  последовательно  и  успешно
борется с влиянием Байрона, объявляя его однообразным и противопоставляя ему
Шекспира с его огромным  творческим  диапазоном,  с  его  гениальной  лепкой
характеров, поразительной  остротой  и  силой  анализа.  Впоследствии  почти
текстуально повторил его Пушкин, отдавая решительное преимущество Шекспиру и
столь же решительно развенчивая Байрона.
     В  своем  четырехтомном  альманахе,  а  впоследствии  во   всем   своем
творчестве Кюхельбекер  выступает  как  убежденный  проповедник  народности,
указывая на "нравы,  отечественные  летописи  и  сказания  народные  как  на
лучший, чистейший и вернейший источник нашей словесности".
     В этом же альманахе находится первое в  литературе  изображение  живого
Пушкина, находящегося в то время в ссылке.

                       Кто же в сей священный час
                       Один не мыслит о покое,
                       Один, в безмолвие ночное
                       В прозрачный сумрак погружась,
                       Над морем и над звездным хором
                       Блуждает вдохновенным взором?
                       Певец, любимец россиян.
                       В стране Назонова изгнанья
                       Немым восторгом обуян,
                       С очами, полными мечтанья,
                       Сидит на крутизне один,
                       У ног его шумит Евксин...
                                 (Мнемозина, 1824 г., 3 часть)

     Пушкин всю жизнь помнил своего опального друга. Он посылал ему в Сибирь
книги, хлопотал (и не без успеха) об издании его трагедии  "Ижорский".  Если
верить Плетневу,  Пушкин  обессмертил  своего  друга  в  "Евгении  Онегине",
изобразил под видом Ленского - крикуна, мятежника и поэта  -  трагическую  и
страстную фигуру Кюхельбекера.


        ^TКОММЕНТАРИИ^U

     Опубликовано в газете "Казахстанская правда" 24 июня 1937 года.  С  тех
пор не перепечатывалось.
                                                     К. Турумова-Домбровская



    Юрий Домбровский.
    "и я бы мог..."

                       Заметки и размышления писателя


     Собрание сочинений в шести томах. Т. 1.  М., "Терра", 1992.
     OCR Бычков М.Н.


     "И я бы мог как..." - остальное зачеркнуто. Но  первое  из  зачеркнутых
слов читается ясно: "шут". А вот дальше неразборчиво:  не  то  "на",  не  то
"ви", но скорее, кажется, "ви".

                      И я бы мог как шут ви (сеть?)

     Внизу нарисована виселица, и не какая-нибудь, а именно лета 1826  года,
с телами декабристов. Так  осенью  того  же  года  Пушкин  попробовал  зримо
представить себе, что с ним случилось бы, окажись он год назад на  Сенатской
площади с четырьмя из этих пяти.
     А затем на листе портреты,  портреты...  Две  пляшущие  фигуры,  не  то
чертики, не то еще какая-то паутинная нежить. И опять -  "И  я  бы  мог...".
Там, где лист уже обрывается, еще одна виселица. Нарисованы стена  крепости,
вал, закрытые ворота, даже крючки на виселице, каземат, а на крыше  каземата
что-то когтистое, железное, крючковатое - не поймешь что.  Скудный  смертный
пейзаж... (см. Т.Г. Цявловская, "Рисунки Пушкина", 1970, стр. 89).
     "В этом проклятом заговоре замешаны также знаменитые писатели Пушкин  и
Муравьев-Апостол. Первый - лучший стихотворец, второй - лучший прозаик.  Без
сомнения, оба поплатятся головой", - сообщал  3  февраля  1826  года  своему
корреспонденту известный  чешский  просветитель  Франтишек  Челяковский.  Он
спутал С. И. Муравьева-Апостола с  его  отцом  И.  М.  Муравьевым-Апостолом,
написавшим "Путешествие по Тавриде",  но  грозящую  опасность  уловил  очень
точно.
     Споры о степени участия Пушкина в движении  декабристов,  о  готовности
поэта выехать в  Петербург  в  декабрьские  дни  1825  года  возникли  среди
исследователей много позже. Одни говорили: "Вряд ли можно  сомневаться  и  в
самом намерении Пушкина выехать в Петербург. Что  же  касается  целей  этого
(пушкинского. - Ю. Д.) выезда, то всякое решение  этого  вопроса  более  или
менее