Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Домбровский Юрий. Рассказы -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  -
ца и надпись над ней сделаны год спустя после восстания, между 9 и 28 ноября 1826 года. Понятно, что первые дни после событий Пушкин мог ждать всякого. Но вот прошли и следствие, и суд, и казнь пятерых, состоялся уже разговор с Николаем I. Значит, очень уж обдуманна, очень уж отстоялась в душе эта строчка над виселицей с телами пяти повешенных. Она итог пушкинских раздумий о своей судьбе и о возможном ее повороте. Вот те выводы, которые, как мне кажется, можно сделать из всего изложенного. Конечно, все это только гипотезы. Но ведь и построения противников "легенды" гипотетичны не в меньшей степени. Во Всесоюзном музее Пушкина в Ленинграде хранится странная реликвия - пять сосновых щепок в деревянном ящике. Раньше он был запечатан печатью Вяземского, а к крышке прикреплена записка: "Праздник Преполовения за Невою. Прогулка с Пушкиным. 1828 год". Ящик как ящик, черный, с выдвижной крышкой на пазах, и щепки - не очень большие, свинцово-серые, такие же, как и всякая старая древесина. Откуда они? При чем тут Пушкин? При чем праздник Преполовения? Кое-что, но далеко не все поясняет письмо Вяземского жене: "Сегодня праздник Преполовения, праздник в крепости. В хороший день Нева усеяна яликами, ботиками и катерами, которые перевозят народ. Сегодня и праздник ранее, и день холодный... Мы садились с Пушкиным в лодочку... пошли бродить по крепости и бродили часа два... Много страшного и мрачного и грозно-поэтического в этой прогулке по крепостным валам и по головам сидящих внизу в казематах". Так что это ~ просто щепки, подобранные где-то в Петропавловской крепости? Память о месте, и все? Пять щепок - пить казненных? Но почему тогда ящик был запечатан, а записка к нему так невразумительна: "Прогулка с Пушкиным"?! На эти вопросы сейчас невозможно ответить. В том же году на черновиках "Полтавы" Пушкин снова рисует тела повешенных. Крупные, детальные рисунки. Казненные изображены со связанными руками, перекрученными шеями. Самые страшные из рисунков этой серии. "Можно сказать, что Пушкин, вернувшись вторично к зарисовке, пытался во второй раз еще нагляднее и острее представить себе жуткую картину мучительной смерти тех, с кем он был бы вместе во время восстания" (А. Эфрос). И все-таки что означают эти пять стесанных топором щепок в наглухо запертом ящике? Неужели Пушкин и его друг имели какие-то основания полагать, что они завалялись здесь еще с тех времен, когда срубалась и ставилась эта проклятая виселица - одна на пятерых? С тех пор прошло ведь два года! Но, может быть, может быть... В тревожные дни зимы 1826 года Пушкин рисовал не только декабристов, но и тех, кого он считал к ним причастными. Баратынского он тогда не рисовал и ни в какую связь с событиями 14 декабря его не ставил. Набросал он его только через три года на тексте черновика "Полтавы", там же, где нарисовал фигуры повешенных. Набросал быстро, резко и, как всегда, мастерски. "Все эти черты, которые мы видим на разных портретах Баратынского, кажутся собранными как в фокусе в прекрасном, смелом наброске Пушкина" (Т. Г. Цявловская, "Рисунки Пушкина", 1970). О политических взглядах Баратынского мы почти ничего не знаем, только, пожалуй, то, что он писал вольнолюбивые стихи и так называемые агитационные песни. О них упоминалось на заседании Верховного уголовного суда (сб. "Декабристы и их время", 1951). Но ни стихи, ни эти песни до нас не дошли. "Сблизившись с Александром Бестужевым и Рылеевым, - пишет профессор К. В. Пигарев, - он принимает участие в сочинении вольнолюбивых куплетов, которые распевались на ужинах деятелей Северного общества. Возможно, что отрывком одной из таких песен и является приписываемый Баратынскому экспромт о свободе: С неба чистая, золотистая К нам слетела ты, Все прекрасное, все опасное Нам пропела ты!" Впервые эти стихи появились в 1869 году в книге "Материалы для биографии Е. А. Баратынского" и были там представлены как "несколько стихов, дошедших до нас по воспоминаниям на эту тему (свобода - Ю. Д.), внушенную ему (Баратынскому - Ю. Д.) на одном из ужинов этой молодежью". Мне кажется, что существует и еще отрывок из этих стихов. Находится он в романе М. Воскресенского "Черкес": Слетела к вам С небесного я свода. Пропела вам Я песню о свободе! Это как будто голос самой "девы Эвмениды", музы вольности святой. Но тогда ведь это не экспромт, а отрывок из стихотворения. Фамилия М. И. Воскресенского сегодняшнему читателю ровно ничего не говорит, но в начале 40-х годов и до половины 60-х прошлого века он был очень расхожим плодовитым романистом охранительного толка. Роман, о котором идет речь, как литературное произведение стоит очень малого. Но ту общественную среду (кружки), в которой зарождались подобные песни (эти куплеты "визгливым" голосом поет один из участников кружка), он определяет довольно точно. Так как роман вышел в свет в 1839 году, хочется из довольно обширного описания, посвященного этим кружкам, процитировать несколько строк. Говорится" о молодежи: "Все они принадлежали к тому жалкому, а более и смешному классу пустых людей, которых именно можно назвать н_е_д_о_в_о_л_ь_н_ы_м_и. В 1825 году в Москве белокаменной больше, нежели когда-нибудь, развелось этой вредной, хотя и ничтожной моли в светлом хитоне, одевавшем всеобщее благоденствие, но теперь выбитой из него совершенно жезлом благоразумных распоряжений высшего начальства..." "Все эти крикуны... по большей части молодые выскочки, не занимавшие по ограниченности своих понятий никаких должностей в обществе... любили говорить свысока, рассуждать важно о вещах, совершенно недоступных для их понятий, толковать о правлениях..." "Кричать - разумеется, впрочем, не во весь голос и не везде, - что у нас в России все глупо, гадко, стеснено, что не дают простора уму юного поколения, что Аристократия давит плебеизм и что нет ни дороги, ни поощрения ничему изящному, высокому, героическому! " Это, конечно, говорится не о самих декабристах, а о кругах молодежи, близкой к ним. Участь мятежников их миновала только случайно, а может быть, и вообще не миновала. Есть один потрясающий документ, с которым мы познакомились совсем недавно. "При возмущении 14 декабря 1825 года убито народа: Генералов 1 Штаб-офицеров 1 Оберо-фицеров разных полков 17 Нижних чинов лейбгвардии Московского 93 Гренадерского 69 Екипажа гвардии 103 Конного 17 во фраках и шинелях 39 женского пола 9 малолетних 19 черни 903 ------------------- Итого 1271 человек". ("Заметка чиновника Департамента полиции С. Н. Корсакова о количестве жертв при подавлении восстания декабристов 14 декабря 1825 г.", хранящаяся в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина. Комплект открыток "Рукописные памятники". М. 1975, открытка э 13.) {Этот документ ошеломляет своей неожиданностью. Число жертв в нем оценивается в десять раз больше, чем считалось до сих пор. Но вот что писала М. В. Нечкина: "Официальному подсчету жертв 14 декабря (около 80 трупов на площади) верить, конечно, нельзя... Евгений Вюртембергский говорит о "нескольких сотнях...". Сенатор Дивов говорит о 200 человеках. Бутенев, склонный преуменьшать бедствие, пишет о том, что "молва" насчитывала до "300 душ убитых и раненых..." (М. В. Нечкина, "Движение декабристов", т.2; 1955). Вспомним также свидетельство Н. Бестужева: "С первого выстрела семь человек около меня упали: я не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения - столь жестоко поражала картечь на этом расстоянии... когда я оглянулся - между мною и бегущими была уже целая площадь и сотни скошенных картечью жертв свободы" ("Декабристы". Л. "Художественная литература". 1975, т. 2, стр. 338. Николай Бестужев, "14 декабря 1825 года").} Эта тысяча и есть та "светлая моль", как ее назвал Воскресенский, и такова, значит, была цена "Благоразумных распоряжений высшего начальства". В 1930 году, то есть сорок пять лет назад, М. В. Нечкина написала статью "О Пушкине, декабристах..." по неисследованным архивным материалам. Начиналась статья так: "О Пушкине и декабристах исписаны горы бумаги. Кажется, об этом уже "все" сказано". А совсем недавно, в 1975 году, появилась статья И. Ф. Иоввы "Новые материалы о связях Пушкина с декабристами" ("Русская литература", 1975, э 2). Новые материалы. Все новые и новые... Поистине бесконечная тема. Такая же неисчерпаемая, как и сам Пушкин! ^TКОММЕНТАРИИ^U Статья опубликована в журнале "Новый мир" в 1975 году, э 12. Первоначальное название - "А был ли заяц?". К. Турумова-Домбровская Юрий Домбровский. Деревянный дом на улице Гоголя Собрание сочинений в шести томах. Т. 1. М., "Терра", 1992. OCR Бычков М.Н. ^T1 глава^U В начале апреля 1937 года в один из ярчайших, сверкающих стеклянным блеском дней - как же отчетливо я его помню! - вдруг определилась моя судьба. Я наконец, как тогда говорили, "насмелился" - явился в редакцию альманаха "Литературный Казахстан" и положил перед секретарем редакции свой первый опыт - "роман" "Державин". Оба эти слова приходится сейчас поневоле брать в кавычки - в моем "романе" было не то 40, не то 45 страниц, на большее меня тогда не хватило. Редакция альманаха, "Литературный Казахстан" помещалась в дощатом доме в половине небольшой комнаты, узкой и вытянутой, как коридор. В Алма-Ате тогда стояло много вот таких времянок - не то дач, не то бараков - остатков первого строительства конца 20-х годов, тех лет, когда сюда перенесли столицу Казахстана. Город бурно рос - не так давно был закончен Турксиб, развертывалось огромное строительство, на пустырях и казачьих полигонах вдруг возникали жилые корпуса, правительственные учреждения, многоэтажные школы; были построены здания телеграфа, Совнаркома, Дом наркоматов (в нем помещалось их сразу несколько), гостиница, управление Турксиба, но и старые лубяные коробочки тоже стояли нетронутыми. Так вот именно в такой постройке рядом со сберкассой наискосок парка и собора и размещалась редакция. В первой половине комнаты сидела профсоюзная секретарь-машинистка и печатала свои сводки, во второй же половине, у окна, выходящего на двор, висела написанная от руки картоночка: "Редакция литературно-публицистического альманаха". В то время его штат состоял из ответственного редактора М. Каратаева, ответственного секретаря Ивана Бочарникова и заведующего прозой Гайши Шариповой. Вот эти три человека и делали альманах. Я до сих пор вспоминаю о каждом из них с чувством глубокой благодарности. Ведь именно они поочередно держали в руках мой первый литературный труд - те сорок листков, перепечатанных на машинке, которые я с великой развязностью (и со смешком даже) принес и выложил на стол. - Что это? - спросил ответственный секретарь Ваня Бочарников, листая мою немощную рукопись. Был он полный, добродушный, по виду рыхловатый, а на самом деле очень крепкий и, как мне сейчас кажется, походил на Пьера Безухова, или - еще бли- же (хотя и специальнее) - на изобретателя первого электромагнитного телеграфа Шиллинга, как его однажды нарисовал Пушкин. - Роман? - он поглядел на меня с некоторым недоумением. - Так тут же всего сорок страниц? Это о чем же? Я сказал. - О юности поэта Державина. - Как Державина? Тут он вскинул кудластую голову, и в его добродушных и умных глазах так и запрыгали смешинки. Несколько секунд он неподвижно смотрел на меня, и я как-то физически ясно, отчетливо почувствовал, что вертится у него на языке: "А собственно, на кой дьявол нашему альманаху нужен ваш "Державин"? Может быть, при этом он вспомнил еще и оду "Фелица", стихи, посвященные Екатерине: "Богоподобныя царевна киргиз-кайсацкия орды...", оду "Бог", еще что-нибудь подобное и совсем стал в тупик. Роман о таком поэте для альманаха, выходящего в Алма-Ате? Но он ничего не сказал больше, а только открыл первую страницу и стал ее читать. Прочитал до конца, заглянул в середину, затем в конец и громко прочитал мою фамилию. - Это ваш подвал о государственной библиотеке в "Казахстанской правде"? - спросил он. Подвал был мой, и крови тогда он мне испортил преизрядно. Я написал о великих книжных богатствах иностранного отдела библиотеки и о том, как они небрежно и бесхозяйственно хранятся. Главный упор, конечно, был именно на книжные богатства (первые издания Галилея, Эразма Роттердамского, Торквато Тассо), а о небрежении и о недостаточной укомплектованности отдела (работала там только одна заведующая, да и то "безъязычная") говорилось мимоходом, в последней строке. Но ученый секретарь библиотеки - дама злая, неблагожелательная и насмерть чем-то перепуганная - все равно сочла эту несчастную строку за "выпад" и произвела ряд острых демаршей - и по телефону, и лично. Я однажды уже довольно подробно и правдиво рассказал об этом, и повторяться мне не хочется. Как бы там ни было, скандал получился изрядный. Дама бегала, звонила, грозила, но никаких результатов не добилась. Подписывал тогда газету и дельный редактор - Николай Александрович Верховский, талантливый очеркист и вообще человек во всех отношениях незаурядный, - но оскомину эта история набила у меня на всю жизнь. Я тогда серьезно приуныл, и тут меня очень поддержал тот же Николай Александрович. - Ну-ну, голову не вешать! - бодро прикрикнул он, встретив меня в коридоре. - Хорошо, правильно написали, о статье говорят - значит, толк будет! Дело вы сделали! А то, что эта самая бегает - ну так это же... - он широко отмахнулся, засмеялся и прошел - невысокий, широкоплечий человек лет тридцати пяти в роговых очках и мягкой шляпе. Через много-много лет мы повстречались с ним в редакции "Нового мира". Он печатал там серию очерков о целине (великолепную по своей деловитости и живости прозу), и при встрече этой оказался все тем же собранным широкоплечим добродушным человеком. Встретившись, мы сразу заговорили о прошлом, об Алма-Ате, о "Казправде" тех лет, об этой моей статье и, наконец, о его сотруднике - незабвенном и незаменимом заве отдела культуры Михаиле Воронцове - о нем мне сейчас придется говорить - и тогда обоим нам стало вдруг так хорошо и тепло, что как-то само собой мы решили этот вечер провести вместе. Я предложил пойти в дом, где у меня в ту пору было крепкое и давнее знакомство. Он согласился. Мы пошли. По дороге я его спросил: не удивительно ли, что гениальные пушкинское строки "мне грустно и легко - печаль моя светла, печаль моя полна тобою" прежде всего относятся не к неведомой нам "ей", а к прошлому поэта. Ведь вот нам тоже сейчас грустно и легко, и не поймешь даже, отчего так. Он неопределенно хмыкнул и перевел разговор на другое. А через час вдруг заговорил об этом же сам. - Не знаю, - сказал он медленно и задумчиво, - сам думал об этом "грустно и легко", но... не знаю! Вот после того, как вышел на пенсию, я стал набрасывать что-то из прошлого. Не мемуары, нет, бог с ними! Куда мне! А так - всякие заметочки о нашем городе, революции, тогдашнем комсомоле. Ведь городок-то, в каком я родился, был крошечный - Галич, - а сколько я в нем всего пережил! Так ведь жаль, если все это пропадет-то! И вот представляете, пишу и испытываю то же самое - грустно и легко. А потом я подумал, что это, пожалуй, законно - легко, потому что вспоминаю молодость, ну а грустно оттого, что она прошла, и вот я старик, пенсионер, седина... Может быть, так, а? Он сидел за столом, тянул рислинг и смотрел мне в лицо умными, живыми и ничуть не печальными глазами. Мир праху вашему, Николай Александрович, талантливый писатель, прекрасный редактор и просто добрый, честный человек! Потом я узнал кое-что из его прошлого. Воспоминания Верховский все-таки написал, и они появились уже посмертно в 8 номере "Нового мира" за 1970 год под заглавием "В лесном Заволжье". Во вступительной заметке к публикации редакция писала: "Николай Александрович Верховский (1902-1969) - публицист и очеркист - хорошо знаком читателю "Нового мира". ...Он прошел нелегкий путь и в жизни и в журналистике. Комсомолец с 20-го года и с 1925 - коммунист, А. Верховский сохранил до последнего своего часа молодость духа, по-хорошему беспокойный характер, не дававший ему - уже далеко не молодому человеку - безучастно взирать на недостатки, равнодушно проходить мимо нового, замечательного в нашей действительности. Незадолго до своей кончины, словно чуя ее, Николай Александрович побывал в родных верхневолжских краях, где прошла его боевая комсомольская юность, и принес в редакцию свои очерки. Печатая эти его посмертные очерки, редакция отдала должное его памяти, памяти литератора-большевика". "Люблю страну отцов - родную землю, горжусь богатой родословной своего исконно русского древнего Галича", - так начиналась эта его последняя статья. А у Алма-Аты, в которой он жил и работал, не было богатой родословной, и поэтому он просто любил ее - и все! Как любил и знал весь Казахстан целиком. Ведь в родном городе Галиче он (и то как бы предчувствуя конец) побывал только перед самой смертью, а в Казахстане прожил последние сорок лет и всегда возвращался к нему, как бы далеко ни забрасывала его судьба (а она к нему не была доброй!). Но тогда, летом 1937 года, я знал только то, что редактору пришлось из-за меня не то с кем-то разговаривать, не то даже писать какую-то объяснительную, и поэтому, когда Бочарников спросил о статье, я даже смутился. Статью все хвалили, но продолжали считать ее - как бы сказать? - скандальной, что ли! Не то я что-то в ней напутал, не то кого-то не того задел, не то неловко выразился. В общем, я молча кивнул головой, и тут Бочарников рассмеялся. - Прекрасная статья! - сказал он раскатисто. - Я эту статью в "Труде" напечатал бы! Интересная статья! И тут я узнал от него, что он спецкор "Труда" по Казахстану, а в этой профсоюзной комнате появился как бы по совместительству. Прежний ответственный секретарь Всеволод Вязовский не то сбежал, не то еще что-то с ним случилось, в общем, он поехал в отпуск на Украину, да так и не вернулся, альманах остался фактически беспризорным. Правда, был еще редактор М. Каратаев, но он состоял председателем Союза писателей Казахстана и мог уделять журналу только считанные часы в неделю - вот Бочарникова и по

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору