придете, на моем месте будет  другой
работник. У него с вами, очевидно, будет особый разговор.  Ведь  с  будущего
года альманах превращается  в  журнал  и  будет  выходить  ежемесячно.  Есть
постановление ЦК об этом. А в этом году еще только один номер и  появится  -
праздничный.
     Это была уже осень 1937 года.

     А теперь немного в сторону: не так давно мне пришлось  отвечать  одному
обиженному мной автору. Он мне написал: "Итак, вы закрыли моей вещи доступ в
журнал. Соображения,  по  которым  Вы  это  сделали,  изложены  Вами  весьма
подробно, и я не хочу возражать и спорить, но скажите, не допускаете  ли  Вы
возможность ошибки? Ведь рецензент тоже не Бог. Так  не  получится  ли,  что
ошиблись Вы, неоправданно наложили вето на мою  вещь,  вполне  заслуживающую
печати? Разве так не может быть? "
     "Уважаемый имя-рек, - ответил я, -  ну,  безусловно,  каждый  рецензент
может ошибиться, и действительно хоть раз да ошибается. В этом вы безусловно
правы. Но вот в чем вы так же безусловно неправы. Нет у рецензента  никакого
"вето", и как бы ему ни хотелось, он не в состоянии  преградить  путь  Вашей
вещи, если она действительно чего-то стоит. На необъективную, однобокую  или
какую уж там хотите скверную рецензию Вы легко найдете управу даже в  стенах
той же самой редакции. Пошлите только вашу повесть вторично и попросите дать
ее другому рецензенту, и все сразу же разрешится. Кроме  того,  ведь  у  нас
есть еще с десяток столичных литературных журналов  и  свыше  трех  десятков
республиканских - все они открыты для вашей вещи. Каким же образом при таких
обстоятельствах кто-то  может  вам  помешать  напечататься?  К  слову,  могу
поделиться с вами своим  довольно-таки  горьким  опытом.  Всего  я  выпустил
четыре книги - и вот только самая первая из них прошла, как  говорится,  без
сучка,  без  задоринки,  а  три  последующих  были  с   ходу   же   зарезаны
рецензентами. Да еще какими! Штатными, главными, редакционными.  И  все-таки
все эти книги вышли. А две из них даже в том же самом издательстве. Если  вы
действительно уверены, что ваша вещь хороша, то  вы  обязаны,  понимаете,  -
просто обязаны  -  бороться  за  нее.  Точно  так  же,  как  я  обязан  быть
непоколебимо уверен, что, не рекомендуя  вашу  вещь  к  печати  по  таким  и
таким-то соображениям, я не допустил тут ошибки".
     Отвечая мне, автор спросил: "Очень любопытно, при каких обстоятельствах
произошло издание той вашей первой книги, которая  прошла  "без  сучка,  без
задоринки?" И очень странно, что это  была,  как  вы  пишете,  самая  первая
книга. Может, у меня неверное представление, но мне кажется,  именно  первая
книга и проходит труднее всего. Очень хотелось бы, чтобы вы поделились своим
опытом".
     На это письмо я тогда не ответил, но вот сейчас делюсь.

     Союз  писателей  Казахстана  в  ту   пору   помещался   в   двухэтажном
белокаменном особняке на улице Красина. Первый этаж  был  жилой,  во  втором
находился Союз писателей. Но добро бы один Союз - но в нем,  -  это  в  трех
комнатах! -  помещалось  еще  и  казахстанское  издательство  художественной
литературы (КИХЛ), и редакция казахского литературного журнала "Адебиет жане
искусство", и бухгалтерии всех этих трех  учреждений,  и  машинное  бюро,  и
литконсультация, и даже, кажется, еще управление по охране  авторских  прав.
Теснота, конечно, была невероятная. Войдешь, и с порога видишь только столы,
столы, столы и над ними головы, головы, машинки, арифмометры, счеты. Все это
стрекочет, жужжит, кричит, перебивает друг друга. Шум стоит такой,  что  для
того, чтобы поговорить, надо  выйти  на  деревянную  лестницу.  Автор  же  и
редактор вообще могли обсудить что-то, если только они выходили  во  двор  и
усаживались на лавочку против Главархива (он помещался во флигеле  этого  же
дома). И все-таки все это казалось нам совершенно в порядке вещей.  Господи,
какими мы были тогда молодыми, беззаботными, как плевали на все условности и
корявости в нашей жизни, как не нуждались ни в каких особых удобствах! Молод
был редактор журнала "Литературный Казахстан", молод  был  его  заместитель,
молоды сотрудники, ответственный секретарь, машинистки. А я-то был, кажется,
самым молодым из всех. Сейчас, когда я прихожу в редакцию по  существу  того
же самого журнала и стучусь к  его  ответственному  редактору,  иногда  меня
вдруг охватывает чувство полного неправдоподобия - ведь никого старше нас  в
редакции сейчас нет. Да что там - старше? Мы просто старые! Старые, да и все
тут!
     В том  белом  доме  по  улице  Красина  я  впервые  встретил  Муканова,
несколько раз подолгу разговаривал с Ауэзовым и впервые увидел  Джамбула.  И
сюда же я принес в КИХЛ и  сдал  полную  рукопись  романа  -  уже  не  сорок
страничек, а триста. Об этом белом доме  на  улице  Красина  стоит  написать
как-нибудь особо, но из всех впечатлений, связанных с ним,  мне  запомнилось
больше всего одно.
     Как-то, уже полной зимой перед новым 38 годом, под вечер, не знаю уж по
каким нуждам, я шел мимо этого дома, и из деревянных ворот его навстречу мне
вышли три человека. Впереди шел Павел Кузнецов  (его  только  что  назначили
ответственным редактором журнала), за ним его первый заместитель, сзади всех
шел Ваня Бочарников. Он только что сдал новому заму дела и портфель редакции
и, как говорил, словно сбросил с души стопудовую тяжесть.
     "Я им так и сказал, - рассказывал он мне в тот  же  вечер,  -  вот  вам
вожжи, вот вам дуга, а я вам, товарищи, больше не слуга, свои дела замучили.
Караганда, Балхаш, Чимкент, совсем дома не бываю, жена  на  развод  подавать
хочет".
     Они шли и о чем-то оживленно разговаривали. У редактора под мышкой была
стопка аккуратных синих книжечек. Я сразу понял, что это такое, и подошел  к
ним.
     - Вот и он, - сказал Бочарников таким тоном, как будто только меня им и
в самом деле не хватало.
     - Седьмой номер вышел, - сообщил редактор.
     - И  знаете,  что  в  нем  самое  лучшее?  -  спросил  замредактора.  -
"Державин".
     - Как только мы получили из типографии номер, - сказал Бочарников, -  я
открыл им "Державина" и сказал: "Ну, читайте". И они сели и стали  читать  и
встали только, когда прочли все. Так? - спросил он замредактора.
     - Так! - ответил замредактора.
     - Так, - подтвердил редактор.
     Несколько шагов мы прошли молча, слова как-то не шли у меня с языка, да
и что было говорить!
     - Ну, спасибо, - сказал я.
     - Из спасиба  я  шубы-то  не  сошью,  -  усмехнулся  редактор:  был  он
человеком едким и насмешливым, и языка его боялись. - Теперь вот что: у  вас
тут стоит "отрывок" и "продолжение следует". Так не годится.  В  этом  году,
конечно, никакого уже продолжения не будет, а вот с будущего начнем печатать
все полностью. Значит, нужно новое начало.  Вы  это  сделайте  побыстрее.  А
вообще у вас есть продолжение? Вы много написали?
     Я покачал головой.
     - Ну ничего, напишете, - успокоил он меня. -  Гайша  за  вас  ручается.
Сколько, по-вашему, будет составлять вся вещь?
     Я ответил, что пока думаю только о первой части, это  что-нибудь  вроде
180-185 страниц на машинке.
     - Значит, около восьми листов, - подсчитал он.  -  Так  сделайте  ровно
восемь, по два листа на четыре номера. Это  будет  как  раз  то,  что  надо.
Договорились.
     - А ты дай, дай ему номер, - сказал Бочарников.
     - Нельзя,  -  строго  улыбнулся  редактор,  -  сигнал  из  редакции  не
выпускается. Дня через три я дам десяток. Вот зайдет за договором и получит.
     И тем не менее номер я получил тогда  же  -  чудесный,  сыроватый  еще,
пахнущий типографией номер с синей печатью наискосок - "Сигнальный".
     Из Союза писателей мы зашли в крошечный ресторанчик, что был  рядом  на
углу, и тут редактор мне сказал,  что  со  следующего  номера  журнал  будет
выходить  в  большом  формате  с  красочной  обложкой,  цветными  вкладками,
рисунками в тексте.
     - Иллюстрировать будем богато, - сказал он мне, - специально  связались
с Союзом художников. Я насчет вас думал. Даже уже говорил мельком  с  одним.
Поговорите и вы. Он завтра придет в редакцию. Его звать...
     (Так - замечу  в  скобках  -  я  познакомился  с  чудесным  мастером  и
человеком Валентином Осиповичем Антощенко-Оленевым. Он тогда  еще  не  носил
своей знаменитой бороды, наоборот, был всегда  чисто  выбрит,  молод,  очень
подвижен, писал большие красочные полотна, портреты  -  "Куляш  Байсеитова",
"Портрет партизана". И только-только пробовал себя в линогравюре.  Мне  даже
кажется, что те листы, которые он принес в редакцию, - иллюстрации к  началу
романа - и были его первыми работами в этом направлении.)
     ...Редактор сказал, что я сразу же должен засесть за  работу,  -  надо,
как он выразился, приделать  хорошее  эффектное  начало.  И  это  не  терпит
никакого отлагательства. Нельзя задерживать сдачу первой  книги  журнала  за
1938 год - и я понимал его буквально, так  что  был  готов  прийти  домой  и
сейчас же сесть за работу.
     По дороге я уже придумал это начало и шел, повторяя про себя его первые
строки. И они для меня были легки и певучи, как стихи. Я гудел их под нос  и
вслушивался в их внутреннюю музыку. Она - эта музыка биения строки -  всегда
значила для меня очень многое. Я сейчас же чувствовал провал в  предложении,
его риторическую ущербность и бедность - и был уверен, что  и  читатель  это
чувствует тоже. Когда фраза правильно, четко организована, ее легко  читать.
Она не заключает в себе ничего излишнего  ни  в  отношении  к  слову,  ни  в
отношении к наполнению этой фразы. Тут  и  проявляется  главная  особенность
ритма прозы. Он растет сам из себя, сам  себя  организует  и  существует  по
собственным своим законам. У каждого писателя и даже  у  каждого  отдельного
произведения свой собственный особый ритм. Нельзя в "Мертвые души"  вставить
кусок повестей Белкина - сразу  выявится  не  только  стилистический,  но  и
метрический разнобой. Читатель сорвется с ритма. А это очень болезненно.
     Я прошел к себе. Все спали. Спали соседи, спала хозяйка, спал ее муж  -
отец моего ученика, - он прекрасно ко мне относился, но  никогда  не  верил,
что я могу писать книжки. "Да рази писатели такие? - резонно отвечал  он  на
робкое возражение своего сына. - Вот посмотри: в книге  у  тебя  писатели  -
Александр Сергеевич Пушкин, Толстой, Тургенев, Горький - ну?  Похожи?"  -  и
победно смеялся.
     Все спали - мне некому было показывать своего "Державина". Но  я  и  не
хотел ничего показывать. Я просто открыл журнал и стал читать. Но  теперь  я
читал отчужденно,  холодно,  как  постороннюю  мне  вещь.  И  вдруг  музыка,
звучащая во мне, стала глохнуть, глохнуть и исчезла совсем.
     Я больно споткнулся о первую шероховатость. Это было так, как  будто  в
темноте я налетел на косяк. Я даже ошалел немного, но потом так же я налетел
и на вторую, и на третью промашку. Ясный, трезвый типографский текст обнажил
все - и я увидел свои недоглядки, излишества, неуклюжесть оборотов, казенную
гладкопись, невыразительную и бойкую скороговорку.
     Тогда я взял лист бумаги и снова стал  читать  кусок  с  начала,  делая
пометки. Марать сигнальный экземпляр я не решался: а вдруг потребуют  назад.
Так  и  сидел  и  корпел,  пока  не  услышал,  что  по  улице  идут,  громко
разговаривают и смеются.
     Тогда я встал и вышел во двор.  Все  было  белым-бело.  За  ночь  выпал
первый мягкий снежок и закрыл всю грязь  и  лужи.  Деревья  стояли  тихие  и
мягкие, и нарядные - на них висели большие снежные гроздья.  Сейчас  в  тени
они казались голубоватыми. Значит, я не заметил, что просидел всю  ночь,  но
спать не хотелось. Я весь был  в  ясном,  не  терпящем  отсрочки  настроении
готовности. И  еще  я  испытывал  тихую  радость  творенья,  какое-то  новое
сознание себя, что-то появившееся во мне совсем недавно,  может  быть,  даже
сегодняшней ночью.
     Так я постоял и посмотрел и пошел к себе -  надо  было  работать.  И  я
знал, как это неотложно.
     ...Через три месяца в журнале начал печататься мой роман под  несколько
странным, но вполне понятным для меня заглавием - "Крушение империи"  (можно
было, конечно, спросить, какое  же  крушение  царской  России  подразумевает
автор романа, говоря о веке Екатерины, - но  в  этом  заглавии  для  меня  и
заключалась основная идея произведения). Теперь в нем было уже не  сорок,  а
двести с чем-то страниц. Да и большая часть тех сорока была мной  переписана
сызнова. Скоро вышло и отдельное издание с иллюстрациями Заковряшина.
     Вот все  это,  взятое  вместе,  и  было  редким  счастьем,  необычайным
везением, выпавшим однажды на мою долю, - в знойное лето и тихую южную  зиму
1937-го - тревожного, напряженного и, конечно, уже  предвоенного  года.  Так
что в этом отношении я ничего не солгал своему автору. Вот  только  слова  о
том, что роман "прошел без сучка и задоринки", были безусловно лишние -  два
месяца я строгал, вырезал, убирал эти проклятые  сучки  и  задоринки.  Набил
себе даже мозоль на пальце, и все равно некоторые из сучков торчат и до  сих
пор.
     Вот что я мог бы рассказать своему недовольному автору в ответ  на  его
настойчивый вопрос - бывает ли в жизни такое?
     Да, раз в жизни и такое бывает, конечно.

Июль 1973 г.

                                                     К. Турумова-Домбровская

         ^TКОММЕНТАРИИ^U

     Очерк  публиковался  в  1973  году   в   журнале   "Простор",   э   11.
Перепечатывается впервые.



    Юрий Домбровский.
    Поэт и муза


                               Стихотворения

----------------------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений в шести томах. Т. 1.  М., "Терра", 1992.
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------


ДЕРЖАВИН

                                               О, домовитая ласточка,
                                               О, милосизая птичка.
                                               Грудь красно-бела, касаточка,
                                               Летняя гостья, певичка.
                                               . . . . . . . . . . . . . .
                                               Восстану, - и в бездне эфира
                                               Увижу ль тебя я, Пленира?

                                                                  "Ласточка"

I

                   К чужим стихам взыскательно-брюзглив,
                   Он рвет листы - тоскующий задира -
                   Год пролетел, как умерла Пленира,
                   Свирель цела, но глух ее мотив;
                   "Ла-ла, ла-ла! Ты должен быть счастлив
                   Сияньем благ, невидимых для мира.
                   Обвита элегическая лира
                   Листами померанцев и олив.
                   Почто ж грустишь, великий муж?"
                                          - Я жив,
                   Как тяжело с живыми мне, Пленира!

II

                   Скрипя безостановочно пером
                   И рассыпая голубую влагу,
                   Он пишет: "Жадные к вещественному благу,
                   Вы златом убираете свой дом."
                   (Перо порвало толстую бумагу,
                   И волосы сверкнули серебром,
                   Тем матовым сияньем неживого,
                   Что притупляет голову и взгляд.
                   В долине старости ни Муз и ни Наяд -
                   Амур грустит у камня гробового.)
                   "Вы совесть променяли на венки,
                   На алчное ласкательство прелестниц" -
                   Встает. Не трость по переходам лестниц -
                   Стучится кровь в холодные виски.

                   "Таким рожден я - гордым и простым!"
                   Медлительная догорает осень,
                   Тихи закаты - золото и просинь
                   Плывут над парком - тоже золотым.
                   Свирель поет: "Будь спутником моим,
                   И молодость даров твоих запросит.
                   Кто мудр и тих - того прекрасна осень,
                   Тот любит дев и Музами храним."
                   Свирель сулит: "Будь спутником моим,
                   И женщина твою украсит осень."
                   Он ей: "Молчи! Есть камень на откосе,
                   Есть белый крест - моя любовь под ним!"

III

                   Река. Молчит алеющая гладь,
                   Все в красных, желтых, белых позументах.
                   Стоят рябины в гроздях, словно в лентах,
                   И клены собираются взлетать;
                   Растет поганка на трухлявой ножке,
                   Скрипит зеленый гравий на дорожке,
                   Осенним солнцем налиты кусты,
                   В глухих аллеях небо, как окошко,
                   В них иволга орет, как будто кошка,
                   И падают и падают листы.

x x x

                   Беседка Муз. На круглой крыше лира,
                   Она уж покосилась и давно
                   Разбито разноцветное окно.
                   Внутри темно, не прибрано и сыро...
                   Он снял колпак и думает: "Пленира!
                   Здесь смерть взяла твое веретено."
                   А жизнь течет, бежит горох по грядке,
                   Кудрявясь, вьются кисточки плюща,
                   И кружатся, и носятся касатки
                   Взлетая, упадая, трепеща.
                   О, птица милая! То в небе золотом,
                   То над тростинкой зябнущей и чуткой
                   Сверкают потемневшим серебром
                   И чернью отороченные грудки.
                   Заботницы! Вверх-вниз, туда-сюда
                   Несетесь вы в распахнутом пареньи,
                   Где ж ваш приют, касаточки? Куда
                   Течете вы, как воздух и вода,
                   Храня зарю на сизом оперенье?
                   Как колокольчик, горлышко у вас,
                   Вся жизнь - полет, а отдых только час!
                   Так он стоит, прижав ладонь к виску,
                   Весь в переливах осени и света.
                   "Вот ласточки! - и смотрит на реку, -
                   Ты жизнь моя...?"
                                    И долго ждет ответа.


ГНЕДИЧ И СЕМЕНОВА

                                        Мой путь одинок, я кончаю
                                        И хилую старость встречаю
                                        В домашнем быту одинок.
                                        Печален мой жребий, удел мой жесток.

                                                                      Гнедич

                                        Благоговея богомольно
                                        Перед святыней красоты...

                                                                      Пушкин

                    "Она красавица, а я урод -
                    Какой все это примет оборот?
                    Я крив и ряб. Я очень, очень болен.
                    Она легка, как золотая пыль,
                    В ее игре и блеск, и водевиль,
                    А я угрюм и вечно недоволен.
                    Я хмурюсь, а она, смеясь, поет...
                    Какой все это примет оборот?

                    Но, други милые, она ведь так прекрасна!
                    В моей квартире, гулкой и пустой,
                    Она такой сияет красотой,
                    Таким покоем - ласковым и ясным,
                    Как будто бы в жилище дикаря,
                    Какого-то сармата или скифа,
                    Из Индии с кораллового рифа
                    Спустилась Эос - юная заря.

                    Но, дева милая! Нет, вы не Антигона,
                    Вы муза романтических поэм.
                    Пред кем же я теряюс