ика он все ставит на  свое
место. Не остается ни тени  романтической  дымки.  Все  ясно  и  четко.  Все
куплено и обусловлено. За все платят кровью и золотом. Судите сами:
     "Переговоры,  в  которых  приняло  участие  английское   правительство,
происходили  в  сентябре  1918  года.  Они  были   основаны   на   следующих
обстоятельствах:
     1.  Басмаческие   отряды   поступают   на   службу   антибольшевистских
организаций.
     2. Организации обязаны снабжать басмачество провиантом.
     3.   Представители   английского   правительства    обязаны    снабжать
антибольшевистские организации деньгами, оружием и провиантом.
     Союз был заключен, связь была налажена, как с  басмачеством,  так  и  с
мистером Эрестоном, английским консулом в Кашгаре.
     Такого  рода  связи  были  налажены  через  посыльных   агентов   и   с
белогвардейскими армиями в Сибири и Оренбурге".
     Вот и все! Кто платит, тот и заказывает музыку! В  трех  этих  железных
параграфах четко и ясно определена антинародная сущность басмачества и связь
его с английским империализмом.
     Тут надо вспомнить и другое: именно в это время и начался диалог  между
Советской Россией и Антантой. Антанта требовала с советского народа  царские
долги. А  мы  подробно,  в  цифрах  и  наименованиях,  исчисляли  ее  долги:
интервенция на Дальнем Востоке, десант на Севере, разбойничество в  горах  и
пустынях Средней Азии - сожженные города,  убитые  люди,  кровь,  столько-то
миллионов гектаров пожара  и  разрухи,  столько-то  золота.  Можно  же  себе
представить, как кололи глаза антантовской клике параграфы Кастанье.
     Но все это, конечно,  только  общие  соображения  и  рассуждения.  Пока
передо мной не ляжет  на  стол  книга  Кастанье,  я  ничего  не  имею  права
утверждать. И вот начинаются поиски. Историю их  описывать  не  буду,  скажу
только, что крови она мне перепортила  изрядно.  Ни  в  одном  из  столичных
книгохранилищ книги Кастанье не оказалось. Пришлось обратиться к  зарубежным
друзьям. И вот она  лежит  передо  мной.  Крошечная  белая  книжка,  формата
"Библиотечки "Огонька". Париж, 1925 год. Книга написана очень  обстоятельно:
первая глава - история Средней Азии, вторая - история  мусульманства,  затем
хроника революционных событий в  этом  крае  и  цитаты,  цитаты.  Цитаты  из
советских газет, из "Известий" и "Правды", цитаты из журнала "Новый Восток".
На тридцати страницах я насчитал 12 цитат из "Правды", 8 - из "Известий",  6
- из "Нового Востока" и перестал считать дальше. И еще одна глава -  большое
письмо Нариманова. И вот конец. Слушайте:
     "Таково собрание  фактов,  характеризующих  политическую  и  социальную
историю басмачества с октября  1917  года  по  октябрь  1924  года.  Ныне  в
Центральной Азии на месте  Туркестанского  края,  Бухары,  Хорезма  возникли
новые советские государства: Узбекская республика,  Туркменская  республика;
автономные республики - Таджикская, Киргизская, Кара-Калпакская. Центральная
Азия, истерзанная войнами, междоусобицами и  прочими  несчастьями,  наконец,
обрела свободу, покой и счастье". И далее идут строки  о  суверенных  правах
молодых республик, об объявлении  национальных  языков  государственными,  о
развитии культуры и свободы под водительством Советской власти.
     Ну что ж,  вы  меня  не  обманули,  дорогой  Иосиф  Антонович  -  Жозеф
Кастанье, как вы подписали эту книгу. Вы остались верны своей второй родине.
Да простит судьба и история тех, кто по какому-то злому  навету  и  наслышке
окрестили вас предателем.
     Я жму вам руку, дорогой коллега,  и  надеюсь,  что  мне  еще  предстоит
много, много о вас услышать.
     Больше чем двадцать лет тому назад вы поселились в моем воображении как
профессор  Леон  Мезонье  -  лицо  выдуманное  и,  наверное,   не   особенно
правдоподобное - продолжайте же теперь жить под своим настоящим  именем  как
секретарь Ташкентского и  Оренбургского  общества  любителей  археологии,  и
пусть ничто плохое, случайное, наносное, невежественное  не  коснется  вашей
памяти.
     Потому что, говоря откровенно, надеяться на такое великое чудо, что  вы
еще живы, я никак не могу.


        "ЦЫГАНЫ ШУМНОЮ ТОЛПОЙ... "

     В конце и начале два личных воспоминания. Вот первое. Мне пять лет.  Мы
под вечер с отцом стоим на пригорке, под нами широкая  каменистая  дорога  -
шлях, как его называют тут. Он идет по степи,  и  вокруг  него  сухие  бурые
травы, безлюдье, зной и на много  верст  пустое  выгорелое  небо.  Так  было
всегда. Но сегодня по шляху этому движется  и  гремит  что-то  до  крайности
невероятное - такое, чего я никогда не видел: плывут узкие крытые фургоны  с
верхом из непробиваемого  дождем,  как  жесть,  серого  брезента;  телеги  с
ситцевыми навесами, и  на  блекло-розовых  ситцах  этих  цветут  невероятные
мануфактурные розы - по полпуда в каждом кочане; затем телеги  без  навесов,
но и с них стекают те же розы, венки, ленты, целые связки, ливни  их.  Потом
показывается крытая  бричка  совсем  барского  вида,  с  лаковыми  крыльями,
фонарями, рессорами. Но лак уж растрескался, фонари побиты,  окно  в  бричке
поднято  и  видна  покачивающаяся  сизая  молчаливая   борода   да   тусклая
металлическая серьга сбоку. По сторонам всего этого ступают люди  -  сначала
высокие, черные, загорелые мужчины в картузах, блестящих сапогах  и  красных
рубахах под пояс. В руках кнуты. За мужчинами идут, раскачиваясь, покуривая,
сплевывая и переговариваясь, женщины.  Платья  у  них  не  простые,  а  тоже
невероятные: широкие, вольные, облегающие бедра,  собранные  в  бесчисленные
складки, каскады цветастой, то нежно-розовой, то  просто  багровой  материи.
Заключают все  это  девушки  -  верткие,  быстрые,  глазастые,  как  молодые
козочки. Они весело идут, размахивая руками, за ушами у них  по  цветку,  на
голых плечах косынки, а на шеях мониста, стеклярус, бусы, монеты,  -  и  все
это  светится,  звенит,  горит,  перемаргивается.  Ребятишек  что-то   нету,
наверное, им запретили высовываться из повозок, чтоб  не  смущать  народ.  Я
ведь знаю сказку, как такие ребятишки Змея Горыныча напугали до смерти.
     - Ишь ты, -  говорит  отец  задумчиво,  -  как  они  в  этот  год  рано
собрались.  Это  они  на  Барбашину  поляну,   пожалуй,   едут.   Вот   тебе
императорский указ.
     И тут сзади появляется гимназист в очках. Я часто его вижу  у  нас,  он
прикатывает  к  отцу  на  велосипеде  за  брошюрами  и  книжками   "Русского
богатства". Это серьезный, стриженный под ежик мужчина лет четырнадцати.  Он
почти никогда не улыбается, только  чуть  склабится,  когда  склоняется  над
рукой матери или бабушки.  Со  мной  он  почти  не  разговаривает,  а  когда
все-таки говорит, то называет меня с суровой вежливостью "вы"  и,  прощаясь,
сует жесткую и прямую, как дощечка, руку. Вообще всеми нами, кроме отца,  он
пренебрегает почтительно, но  непреклонно.  За  это  его  у  нас  уважают  и
говорят, что из него выйдет толк. В общем-то, конечно, это мне не чета и  не
пара. Он всегда знает, что сказать. Вот и сейчас он говорит:
     - Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют.
     - Да, - отвечает отец озабоченно. - Да-а! А тут  как  раз  черносотенец
поселился!
     Это не была, конечно, Бессарабия, это было  среднее  течение  Волги,  и
слово-то это - Бессарабия - я слышу, кажется, впервые. Но именно  оно  своей
непонятностью и объяснило мне все. Я вдруг понял, что это  цыгане,  что  они
кочуют, что завтра только и будет разговоров о том, что около  нас  появился
табор.
     А повозки все едут, едут, палит вечереющее солнце, на холме  около  нас
уже собралось порядком людей. И  вдруг  все  вскрикнули:  это  вознеслось  и
загорелось над степью, и шляхом, и  табором  большое,  светлое  солнце.  Оно
появилось, повернулось, собрало жгучий пучок белых лучей,  ослепило  всех  и
сразу погасло. Потом я понял: это была фирменная вывеска  табора  -  "лудить
котлы, кастрюли, тазы медные". Люди на холмах засмеялись и заговорили.  "Ну,
бабы, держитесь", - сказал кто-то.
     Больше такого табора во всей его классической законченности и красе мне
видеть уже не пришлось. Но вспоминать  его  приходилось  по  разным  поводам
частенько.
     Не так давно мне пришлось, например, видеть такую  скульптуру:  лошади,
женщины, фургоны, мужчины в сапогах и с кнутами; крашеная глина, называется:
"Первые поселенцы в степях Техаса". Потом как-то случайно я забрел в кино, а
там показывали что-то дикое, многолюдное  и  многолошадное:  пели,  кричали,
носились на конях по степи. Называлось: Дикий Запад.
     Затем, совсем недавно, мне пришлось осматривать большую, в  натуральную
величину, экспозицию в одном из наших этнографических музеев. И там были  те
же крытые повозки с огромными колесами, люди в сапогах и с кнутами, лошади и
степь.
     И глядя на все это - скульптуру, панораму, кино, - я  всегда  вспоминал
тот  вечер:  пустынный  каменистый  шлях  и  лето  какого-то   фантастически
далекого, недосягаемого года - не то 13-го, не то 14-го. Война тогда еще  не
была объявлена.

     Однако самое главное в этом воспоминании все-таки не  повозки.  Главное
вот что. На другой день отец позвал меня в кабинет. Я  очень  хорошо  помню,
что дело было опять под вечер. Мать уехала в город к портнихе, бабушка не то
спала, не то ушла к соседям, отсутствовал и тот строгий  молодой  человек  в
очках, - в общем, хозяевами в доме были мы  с  отцом.  Я  влетел  в  кабинет
шумно, радостно и вдруг осекся: на отцовском  кресле  за  письменным  столом
сидел тот самый старик с сизой бородой и серьгой  в  ухе.  Перед  ним  стоял
стакан чая, но он что-то не трогал его, а, положив руки на  подлокотники,  в
упор смотрел на меня. Я до сих пор помню этот взгляд - серьезный и ласковый,
кудри и желтое неподвижное лицо.  Это  очень  большая  редкость  у  цыган  -
неподвижное лицо. Но и это я понял много-много спустя. А  сейчас  я,  просто
ошалев, стоял и смотрел. Таких гостей у нас еще никогда не водилось.
     - Ну вот, - сказал отец, - вот и мой наследник. Лицо старого цыгана  (я
знал хорошо такие лики, мать занималась рисованием, и у нее всегда висело на
стене что-нибудь подобное) как будто никак и не изменилось. Только что-то  с
глазами произошло, они стали еще ближе и  ласковее.  Но  это  была  суровая,
степная ласка, совсем не то, что изливалось из глаз моей матери или бабушки,
когда я был хорошим мальчиком и все меня за это любили.  Цыган  посмотрел  и
медленно сказал:
     - Наша кровь, наша, сразу видно: курчавый, черный, быстрый, - он слегка
повернулся к отцу, - тоже, наверное, адвокатом будет.
     Так впервые я услышал о своем происхождении. То есть то, что  я  цыган,
правнук цыгана, сосланного  в  1863  году  вместе  с  польскими  повстанцами
куда-то в места не столь отдаленные, что  прадед  был  ремонтером,  то  есть
поставлял лошадей польским повстанцам, что за это его судили и,  лишив  всех
прав состояния, сослали под Иркутск и приписали к польской колонии. Отсюда и
та пышная фамилия, которой я сейчас владею. Все это я  узнал  позже.  То  не
детские истины, - сказали мне взрослые, когда я стал приставать, - вырастешь
- узнаешь. Я вырос, вот уже и состарился, но узнал едва ли  намного  больше,
чем рассказываю тут. В ту пору людям стало уже не до истории. Пришла сначала
империалистическая война, потом  гражданская,  затем  разруха,  голод,  -  и
людям, верно, стало не до истории. Тогда же слова старика прошли мимо  ушей,
никаким краешком не затронув мое сознание.  Я  вспомнил  об  этом  разговоре
только года через два, когда пошел в школу и мои товарищи вдруг, ни  с  того
ни с сего, что-то узнав, стали носиться за мной по двору с криками:  "Цыган,
цыган, позолоти ручку". И еще: "Цыган-мыган, кошку  дрыгал,  шкуру  драл,  в
погреб клал..." И я почему-то должен был обижаться за это. Я и действительно
обижался, но только не за цыган-мыган, конечно, а за кошку, - как это  шкуру
драл? Ведь кошек-то мы обожали больше всего.

     Но и это не главное в моем рассказе. Главное вот что. Отец сказал: "Вот
смотри - этот дедушка (Волохов, Болышев, Волошин,  не  помню  сейчас  точно)
видел Пушкина". И так как я ничего  не  понял  и  даже  не  догадался  сразу
ойкнуть, очень строго добавил:
     - Пушкин говорил с ним, как с тобой. Подойди сюда; встань. Вот  как  ты
стоишь, стоял и Пушкин, понял?
     Пришлось кивнуть головой, хотя я ровно ничего не понял. Пушкин для меня
не был живым лицом. Пушкин для меня был: "Птичка божия не знает ни заботы ни
труда". Пушкиным для меня были еще раскрашенные картинки Васнецова к  "Песни
о вещем Олеге". Тот бронзовый курчавый божок, что стоял у отца на столе,  и,
наконец, то мертвое, страшное лицо с закрытыми глазами, которое  я  видел  у
одной маминой знакомой, тоже художницы. Все это был Пушкин. Так как же  этот
дед с серьгой в ухе мог видеть Пушкина? Что же он такое тогда видел?
     Все мы трое молчали. Цыган  думал  о  чем-то  своем.  Видно  было,  что
говорить ему не хочется, но отец смотрел на него, и он сказал:
     - Хороший был господин, добрый, в простых  сапогах  ходил,  песни  пел,
музыку любил. Никогда никого не обидел.  -  Он  помолчал,  подумал  и  вдруг
добавил как-то уж по-другому: - Смеялся!
     - Вы расскажите, расскажите ему, - забеспокоился отец. - Он  всю  жизнь
помнить будет. Вы говорили, Пушкин  Стешу  хотел  выкупить,  большие  деньги
сулил, да?
     Отец почти молил старого цыгана. Но тот ничего не стал  вспоминать.  Он
сразу как-то устал и поник.
     - Стешу хотел выкупить, - повторил он утомленно и как бы машинально,  -
песни любил. Всякие: русские, цыганские, молдаванские - все  любил.  Смеялся
много.
     Он потухал с каждым словом, уходил в себя, и больше я  от  него  ничего
так и не услышал.
     Рассказал ли он что-нибудь отцу о Пушкине сверх этого, я так и не знаю,
вернее, не помню. Возможно, что и рассказал. Отец был адвокат, и ему удалось
вырвать из  тюрьмы  двух  молодых  цыган,  обвинявшихся  в  каком-то  пьяном
убийстве. Тогда они и познакомились. Не знаю даже и  то  -говорил  ли  цыган
правду и точно ли он видел Пушкина. По расчетам, пожалуй, что и нет. Старику
не могло быть больше 80 лет, значит, Пушкина он мог встретить году в 1834, а
Пушкин был в то время уже по горло во врагах и долгах, был женат, так на что
ему была Стеша? Да и кто такая эта Стеша? Пушкинисты ее не знают.
     Рассказ Татьяны Дмитриевны - старой знаменитой таборной цыганки, у  ног
которой побывала почти вся пушкинская  плеяда,  -  свидетельствует  об  этом
очень ясно.
     Но вот что я помню  до  сих  пор.  Имя  Пушкина  и  вот  это  "смеялся"
прозвучало в устах  старого  человека  совсем  по-особому  -  близко-близко.
Значит, какие-то рассказы о подобных встречах он безусловно слышал и помнил,
ибо - и этим и кончается мое вступление - с именем Пушкина в русской литера-
туре и начинается цыганская  тема  -  совершенно  новая,  нигде  в  мире  не
виданная и ни на что больше не похожая.

     В 35-м году был опубликован толстый  том  неизданных  бумаг  Пушкина  -
пачка выписок,  пословиц,  цитат,  грамматических  упражнений.  Всего  около
тысячи бумажных лоскутков на 18 языках мира. Среди этой груды оказалось  два
отрывка  по  нескольку  строчек.  Специалисты  установили,  что  это  начало
перевода из новеллы Сервантеса "Цыганочка" (с  испанского  на  французский).
Что ж, подобных переводов у Пушкина  множество.  Но,  вдумываясь  много  лет
назад в эти несколько строчек, я вдруг понял, что это не просто еще один  из
переводческих  экзерсисов  великого  поэта,   не   рядовое   лингвистическое
упражнение, а след - может быть, последний - пристального внимания  к  теме,
которую очень приблизительно можно, пожалуй,  изложить  так:  если  человек,
отрезав себя от  общества,  обрел  тем  самым  неограниченную  внутреннюю  и
моральную свободу, то какие же нравственные нормы все-таки остаются для него
обязательными? И что это значит - нет человека свободнее цыгана? Свободен ли
он также от велений совести? Ну, одним словом, живут ли "мучительные сны" "и
под издранными шатрами"? Пушкину обязательно нужно было решить  этот  вопрос
для себя, ибо жить ему становилось все труднее и труднее.  До  этого  (да  и
после)  цыганская  тема  в   русской   поэзии   рассматривалась   как   тема
самоосвобождения от общества, от его тягот и забот, от раздумий о завтрашнем
дне, - словом, как свобода  чувствовать,  петь,  творить,  веселиться  и  не
верить в ад. Но и тогда в  его  количество  почти  неограниченных  цыганских
свобод,  в  разгул  этот  никогда  не  входила  свобода  от  морали   и   от
обязательного знания добра и зла. Это уже знал молодой Языков, поэт  буйный,
вакхический, клокочущий через край, тот самый,  чей  первый  сборник  стихов
молодой Пушкин предлагал назвать "Хмель". Так вот этот  Языков  любил  цыган
отнюдь не только за хмель.

                    Приди! Тебя улыбкой задушевной,
                    Объятьями восторга встречу я,
                    Желанная и добрая моя,
                    Мой лучший сон, мой ангел сладкопевный,
                    Поэзия московского житья!

     Это обращение к цыганке, к той самой знаменитой Татьяне  Дмитриевне,  о
которой я уже мельком упомянул.
     Моя желанная, моя дорогая, мой лучший сон, поэзия моего житья  -  ни  в
одной литературе никто так еще не писал о цыганах. А ведь Языков - теперь мы
это знаем достоверно - дальше ручки этой  цыганки  допущен  не  был.  Она  и
любила его куда меньше, чем Пушкина.
     Но это стихи, в них все, конечно, возможно; а вот отрывок из  письма  к
тому же Языкову:
     "Недели две тому назад я, наконец,  в  первый  раз  слышал...  тот  хор
цыган, в котором примадонствует Татьяна Дмитриевна, и  признаюсь,  что  мало
слыхал подобного! Едва ли... есть русский,  который  бы  мог  равнодушно  их
слышать. Есть что-то такое в их пении, что иностранцу должно быть  непонятно
и потому не понравится: но, может быть,  тем  оно  лучше"  (10  января  1833
года).
     Это писал видный деятель пушкинского времени П. Киреевский. Пока я хочу
отметить только это.

     Мы говорили о начатом Пушкиным  переводе  "Цыганочки".  Пушкин  знал  и
почитал Сервантеса. Знал он его и в то время, когда задумывал,  вынашивал  и
писал своих  "Цыган".  И  может  быть,  два  этих  шедевра  литературы  даже
равновелики по своим художественным достоинствам, и с этим, в конце  концов,
можно согласиться.
     Но вот с чего начинается "Цыганочка" Сервантеса.
     "Похоже на то, что цыгане и цыганки родились на свет только  для  того,
чтобы быть ворами: от воров они родятся, среди воров  вырастают,  воровскому
ремеслу обучаются и под конец выходят опытными,  на  все  ноги  подкованными
ворами, так что влечение к воровству и самые кражи суть как  бы  неотделимые
от них признаки, исчезающие разве только со смертью".
     А вот из проекта предисловия Пушкина к "Цыганам".
     "В Молдавии цыгане  составляют  большую  часть  народонаселения...  Они
отличаются перед прочими большей нравственной чистотой. Они не промышляют ни
кражей, ни обманом... Они так же дики, так же любят музыку и занимаются теми
же грубыми ремеслами".
     Такова исходная мораль, а следствия из нее такие.
     Сервантес:
     "Старый цыган... произнес...
     - Мы не ходим в суд просить о наказании - сами мы судьи и палачи жен  и
любовниц наших; мы с такой же легкостью убиваем  их  и  хороним  в  горах  и
пустынях, как если бы то были дикие звери".
     Пушкин:

                       Тогда старик, приближась, рек:
                       "Оставь нас, гордый человек.
                       Мы дики; нет у нас законов.
                       Мы не терзаем, не казним -
                       Не нужно крови нам и стонов  -
                       Но жить с убийцей не хотим...
                       Ты не рожден для дикой доли,
                       Ты для себя лишь хочешь воли;