- А подробнее, Ирина Ивановна, вы мне сказать не можете? - спросил тихо
улыбающийся следователь. Он любил и уважал чистую работу.  Стиль  Стрелковой
ему импонировал.
     - Ну вот  он  восхвалял,  например,  певца  американского  империализма
Хемингуэя (тогда все запретное, как ты помнишь, не хвалили,  а  восхваляли).
Он говорит, что все советские писатели ему в подметки не годятся.
     - А что  он  вообще  говорит  про  советских  писателей?  -  прищурился
следователь и лукаво посмотрел на меня.
     - Домбровский говорит, настоящие писатели либо перебиты, либо  сидят  в
лагерях. На воле никого из них не осталось.
     Боже мой! Были у меня с ней разговоры о лагерях, были! Говорили мы и  о
писателях в лагерях. Она  расспрашивала  жадно,  неутомимо,  с  сочувствием,
трогательным для такого холодного человека. И я говорил.  Я  рассказал,  как
встречался с О. Мандельштамом, как видел умирающего Бруно Ясенского; о  том,
как погиб, простудившись, поэт Князев, о том, как  сошел  с  ума  и  умер  в
больнице инвалидного пункта на Колыме (23 км) Дм. Мирский, о моем  разговоре
с Переверзевым на пересылке. Много о чем я тогда ей  рассказывал,  но  какое
это имело отношение к Пастернаку, Зощенко, Платонову (он тогда еще был жив),
Ахматовой, к Ю. Олеше? Нет, конечно, никаких параллелей  и  сравнений  я  не
проводил и выводов не делал, я просто рассказывал и все.
     - Бог с вами, Ирина, - сказал я, - вы же отлично знаете, что я  никогда
в разговорах с вами не касался советской литературы. А Хемингуэя вы же  сами
мне дали.
     -  Ничего  подобного,  -  холодно  отрезала  она,  не  моргнув   и   не
замешкавшись, - вы говорите неправду.
     О, как она прекрасно держалась в этой проклятой комнате!
     - Ничего я  вам  не  давала!  Да!  Я  отлично  помню,  как  Домбровский
сопоставлял тех и этих, погибших и живущих на воле. Да, да, вы сопоставляли!
     - А как он вообще относится к русской литературе? Ну,  к  Тургеневу,  к
Толстому? - продолжал интересоваться следователь. У него все шло как надо, и
он был добр, снисходителен и вежлив.
     - Отвратительно, -  выговорила  Стрелкова,  -  он  однажды  так  сказал
скверно о Тургеневе, что мне даже стало неприятно. Я повернулась и  ушла  от
него и потом сказала в одном обществе, что  теперь  понятно,  для  чего  это
говорилось!
     Теперь - это после кампании космополитизма! Я ведь застал только  самое
начало  ее.  Весь  пышный  и  красочный  разоворот  -  собрания,  показания,
осуждение, шум и визги и "жалкий лепет оправданья" проходили уже без меня.
     Так вот оно в чем дело, - понял я, - она сама напросилась в  свидетели,
ее не притащили за руку, как того несчастного, запуганного, который ерзал  в
углу, не зная, куда себя деть. Нет, она пришла сама. На кой  дьявол  ей  это
потребовалось?
     Я и до  сих  пор,  дорогой,  этого  не  знаю!  Но  зачем-то,  очевидно,
потребовалось, и она подала заявку на мою голову. Помню,  тогда  я  подумал:
"Как держится! Как сидит! Да! Эту бы никакой детектор лжи не взял бы,  здесь
у нее все крепко".
     - Так что же такое я сказал о Тургеневе? - спросил я просто  из  одного
интереса. Она даже не стала  ничего  выдумывать.  (Тургенев  один  из  самых
любимых моих писателей, и тут уж выдумывать просто пришлось бы.) Ведь от нее
уже ничего не требовалось, кроме вот этих  безличных  и  железных  формул  -
"восхвалял", "опошлял", "дискредитировал", "клеветал".
     - Не знаю, - сказала она небрежно, - но что-то очень и очень скверное.
     - Подпишите протокол, Ирина Ивановна, - подошел к ней следователь.  Она
подписала. Я подписать отказался. После этого меня - руки назад!  -  отвели.
Они остались. Мой следователь любил интеллектуальные беседы.
     Вот и все, дорогой. Ее имя было первым в списках свидетелей, но на суд,
на заседание облсуда (сначала под пред. Некрасовой, потом - Нарбаева) она не
пришла, ни первый, ни  второй  раз,  просто  прислала  справку,  что  она  в
декрете. Сейчас она пишет книги и учит ребят морали.  Она  очень  моральный,
даже риторический писатель. Не буду говорить о достоинстве  или  недостатках
этих книг. Тут я могу быть сто раз неправ. Возмущение и омерзение  -  плохие
советчики. Раз ты хвалишь ее рассказы, значит, они тебе  понравились.  Я  же
считаю, что совесть - орудие производства писателя, Нет ее - и  ничего  нет,
"Но", - скажешь ты, и я знаю, что последует за этим  "но",  Первое  "но":  -
хорошо, это все, положим, было. Но что же ты все-таки хочешь  сейчас?  Чтобы
ей запретили печататься? Или писать? Мы этого не можем. Да честное слово,  я
и не хочу этого! Пусть печатают, если кому-то  эта  правда  нравится.  Пусть
пишет на здоровье. Но... страна должна знать своих моралистов! И довольно  с
нас одного такого доктора  литературоведения,  специалиста  по  марксистской
эстетике и этике. Вполне, за глаза довольно нам его одного!
     А промолчать я по-честному не могу. Во имя этой же нашей страны. Во имя
того звания, которое я пронес незапятнанным через самые страшные испытания.
     Тут одно прямое обращение к тебе, очень личное. Ты был солдатом, я  был
каторжником,  но  каждый  из  нас  был   на   своем   месте,   Когда   тебе,
инженеру-мостовику, показался нелепым один приказ,  ты  его  не  выполнил  и
пошел на расстрел. Я помню этот твой рассказ. "Пришел мой товарищ  и  сказал
так весело, добродушно: "А утром тебя расстреляют! Выпить хочешь?" "А  я,  -
сказал ты, - был просто зол и все! Я же их, дураков, спасаю, а  они  в  меня
стрелять будут. Ну что за идиотство!" Тебя не расстреляли, потому что  через
несколько часов твой прогноз стал осязаемой действительностью  (нельзя  было
на этом грунте строить мост, он рухнул бы с первой  оттепелью,  оттепель,  к
счастью, наступила раньше, чем в тебя пустили пулю). Я  помню  этот  рассказ
потому, что неоднократно переживал что-то подобное. Так вот  как  и  у  тебя
тогда - ни капли мести, или ожесточения не осталось у меня на душе. Нет.  Не
хочу мстить и не мщу. Но  да  будет  известно  и  да  будет  неповадно!  Это
главное! Без  этого  невозможно!  Без  этого  мы  с  тобой  не  писатели,  а
балаганные зазывалы! Несчастный мой товарищ застрелился и видит Бог,  как  я
его жалею! Эта же будет писать высокоморальные  книги,  и  я  ее  не  жалею.
Большие нравоучительные книги для всех возрастов будет  писать  она.  И  для
нашего с тобой тоже - только для нас - с психологическими проблемами,  Ну  и
пусть себе пишет. Но и я о ней напишу. Это не только мое право, но, пожалуй,
и долг. Вот так, дорогой.
     Прости, что вышло не вполне складно, но как вылилось, так  и  вылилось,
тут уж не до слога. А за каждое слово я,  понятно,  отвечаю  своей  головой,
стоит только поднять и посмотреть судебное дело.
     Обнимаю тебя.

                                                                       Юрий.

     P. S. И одно маленькое курьезное примечание. Пишу его в  постскриптуме,
потому что прямо оно к делу не относится. Когда-то, в 1958 году, я приехал в
Алма-Ату, и один мой друг спросил меня: "А Брагин против тебя показывал?"  Я
сказал, что нет, никаких следов его в этом деле нет. "А  знаешь,  почему,  -
улыбнулся товарищ, - его бывшая жена, ну  ты  знаешь  ее,  Ирина  Стрелкова,
заявила ему, что  если  он  что-нибудь  скажет  о  тебе  дурного,  она  тоже
расскажет об нем кое-что хорошее. Вот он испугался и не стал".
     Я взглянул на товарища. Он улыбался. Он  был  добрый,  и  ему  хотелось
рассказать хорошую  историю,  которую  мы  оба  знали.  Я  постоял,  подумал
немного, но опровергать ничего не стал.  Просто  не  захотелось  мне  что-то
тогда рассказывать  эту  историю.  День  был  ясный,  хороший,  товарищ  был
хороший. Она и вообще куда-то исчезла, как бы не существовала.  "Что  ж  там
ворошить старое?" - подумал я тогда, А почему она так говорила (потому  что,
если не она, то кто же?) - я понял сразу же. Кто же в жаркое лето 1949  года
мог подумать, что я вернусь и смогу  сказать  свое  мнение?  Ирина  Ивановна
умная женщина, но на это и у ней соображений не хватило.
     Вот так-то, брат.
     Ну, жму тебе руку и обнимаю.

                                                                  Твой Юрий.

        "ДВЕ АНКЕТЫ "

        "1. "ОТЗЫВ МЫСЛЕЙ БЛАГОРОДНЫХ" "

                К 150-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова

     1. Какое место, по Вашему  мнению,  принадлежит  Лермонтову  в  судьбах
нашей культуры?
     Как и Пушкин, Лермонтов создал свою собственную  поэтическую  школу,  и
если нет понятия "лермонтовская плеяда", то причины  этого  лежат  в  личной
биографии  Лермонтова  (кратковременность  его  литературной   деятельности,
характер и т. д.), а отнюдь не в  силе  его  поэтического  воздействия.  Без
Лермонтова была бы невозможна поэзия Огарева и молодого Некрасова.
     Он оказал серьезное влияние  на  развитие  русской  поэзии  конца  века
минувшего и начала нынешнего. Что же касается Блока, то тут следует говорить
даже не о влиянии, а о прямой преемственности.
     Наконец, если говорить о живописи, то Лермонтов создал  Врубеля  в  том
виде и в том качестве, в котором мы его знаем.

     2. Как вы расцениваете значение литературного наследия  Лермонтова  для
современников?
     Очень большое: энергию, краткость,  четкость  стиха  Лермонтова  и  его
школы, его короткие гневные ритмы, его бешеное стремление вперед к  концу  -
все нарастающая экспрессия стиха - это как раз  то,  чего  иногда  очень  не
хватает нашим современникам. Я не говорю уж о прозе. Ведь Чехов  мечтал  всю
жизнь только о том, чтобы написать нечто подобное "Тамани". Мне кажется, что
его рассказ "Воры" - это прямой отклик на гениальную новеллу Лермонтова.

     3. Какую роль сыграл Лермонтов в вашей творческой биографии?
     Всю жизнь помнил, что в русской  литературе  существует  "Герой  нашего
времени", произведение,  в  котором  автору  удалось  как  будто  совершенно
невозможное: дать на протяжении  одной  сотни  страниц  изображение  четырех
судеб,  четырех  гибелей,   развитие   четырех   характеров   во   всей   их
противоречивости. Так  и  в  такой  степени  это  еще,  пожалуй,  никому  не
удавалось. Причина этого  в  избирательной  способности  Лермонтова,  в  его
умении заметить только то, что нужно для построения образа,  и  пройти  мимо
всего  непринципиального  и  случайного.   Это,   вероятно,   и   называется
сверхзадачей и стержневым действием в прозе. Этой же задаче соответствует  и
стиль Лермонтова - четкий, ясный, его  краткость  и  определенность.  Каждая
строка обладает собственным дыханием и мускулатурой. Вот этому  я  бы  желал
учиться у Лермонтова. Этому да еще четкости  в  построении  психологического
сюжета.

     "Вопросы литературы ", 1964 г., Э10


        "2. ЛИТЕРАТУРА И ЯЗЫК "

     1. Возникает ли языковой  строй  Ваших  произведений  в  какой-то  мере
непроизвольно, "сам  собой",  в  процессе  выполнения  общей  художественной
задачи или проблема языка всякий раз встает перед Вами  как  самостоятельная
проблема? Какое место она занимает в кругу других профессиональных вопросов?
Менялось ли у Вас отношение к  этой  проблеме  на  протяжении  всего  Вашего
творческого пути или оставалось неизменным?
     Вопрос о языке для меня прежде всего вопрос о рассказчике,  то  есть  о
степени объективизации действительности, которой я хочу достигнуть  в  своем
произведении. Иными словами, прежде чем начать писать, мне надо решить, буду
ли говорить с читателем я или слово возьмет мой герой.
     В своей практике с этой проблемой я сталкивался неоднократно. В  романе
"Обезьяна приходит за своим черепом"  язык  пролога  и  первой  части  резко
отличается от языка остальных частей, потому что место героя со второй части
заступает автор, а в эпилоге опять выступает герой.
     С той же самой языковой задачей я столкнулся во  втором  своем  романе.
Рассказ в первой  части  "Хранителя  древностей"  ведется  от  имени  самого
Хранителя. Но вот во время дальнейшей работы, над вторым томом,  выяснилось,
что тут рассказчиком должен быть не герой, а лицо ему постороннее,  то  есть
автор. Пришлось резко ломать стиль. Это и понятно. Не  все  можно  и  должно
рассказывать о себе. Лучше иногда отступить в сторону и дать слово  другому.
Он расскажет и полнее, и объективнее, и притом еще и смущаться не будет.  Но
это, конечно, уже не языковая, а скорее морально-этическая проблема.
     Кроме того, перед писателем обязательно встают и  специальные  стилевые
задачи. Так, например, первую  часть  "Обезьяны"  я  стилизовал  под  легкий
западноевропейский роман 30-х годов. Это привело к некоторой пошловатости  и
облегченности рассказа, Я пошел на эти жертвы, потому что мне казалось,  что
нужный  "колер  локаль"  можно  создать  одним   языком,   не   прибегая   к
нагромождению деталей, экскурсов, заданным диалогам и т. д.

     2. В практике русской классической и советской литературы  сложились  и
складываются  различные,  зачастую   противостоящие   друг   другу   системы
словесного искусства (назовем для  примера  тенденции  "нагой  простоты",  с
одной  стороны,  и  "густого"  "метафорического"  письма  -  с  другой,  или
"книжность",  "литературность"  одних  писателей  -  и  тяготение  других  к
разговорному  народному  "характерному"  слову  и  т.  д.).  Какую  языковую
традицию русской литературы Вы считаете наиболее живой и современной сегодня
и наиболее близкой Вашей творческой индивидуальности? Какие новые  тенденции
в языке Вы замечаете в последние годы?
     Если говорить о стиле,  то  самым  значимым  здесь  для  меня  остается
случайно оброненная фраза Альбаля. Это автор классического  самоучителя  для
начинающих писать (у нас есть такие руководства Г. Шенгели и  А.  Крайского,
они выдержали ряд изданий, но рядом с этой старой французской, во многом уже
устарелой книжкой я их никогда не  поставлю),  Так  вот  Альбаль  пишет:  вы
хотите написать, что шел дождь? Ну так и напишите - "шел дождь".
     Это, по-моему, самое главное: писать так, чтоб фраза  сразу  входила  в
сознание,  Почти  все  наши  литературные  восприятия   относятся   либо   к
зрительным, либо к слуховым. Значит, и надо обращаться к зрению и  слуху,  А
это и есть - писать просто, ясно  и  зримо.  Мне  кажется,  что  современная
советская проза стремится именно к такой простоте и такой ясности.
     Прошу понять меня  правильно:  я  не  отрицаю  ни  опыты  Пильняка,  ни
орнаментальную прозу Замятина, ни гекзаметры Белого, ни  гротеск  Булгакова,
ни рассказов и сказов Зощенко. Все это, конечно, соответствовало внутреннему
настрою не только писателя, но и воспитанной им аудитории.  Сейчас  все  это
осталось позади. Мы нуждаемся  прежде  всего  в  познании  действительности,
действительности,  схваченной  в  моменты  ее   наибольшего   напряжения   и
выразительности (конечно, действительностью может быть и отдельное  явление,
и герой, и кусок истории). Мне всегда вспоминается фраза одного старого кри-
тика. В одном крошечном отрезке дуги, писал он, содержатся  целиком  все  ее
элементы. Вот именно такие отрезки и должен искать писатель,
     Кроме того, мне кажется, что современная  проза  все  больше  стремится
перенять у разговорной речи ее гибкость, интонацию и свободу. Она  стремится
к максимальному общению с читателем, так сказать, к чувству локтя.

     3. Считаете ли Вы, что передача  речи  героя-современника  во  всей  ее
характерности    (профессиональный    жаргон,    например,     студенческий,
терминологические штампы, газетные обороты и т.  д.)  противопоказаны  языку
художественного произведения?
     Нет, не считаю. Язык персонажа одно из важнейших средств для построения
его образа, а в ряде случаев  даже  и  важнейшее  (описание  внешности,  как
правило,  дает  немного).  Ну,  конечно,  такт  писателя  необходим  и  тут.
Индивидуализация речи ни в коем случае не  должна  вести  к  затрудненности.
Надо иметь в виду  и  то,  что  современная  проза  стремится  не  только  к
интонационной  свободе  разговорной  речи,   но   также   и   к   краткости,
упорядоченности и дисциплине литературного языка. В этом отношении она может
даже пренебречь интонацией и  дойти  до  точности,  сухости  и  лаконичности
подлинных документов эпохи. (Смотри, например, великолепную и до сих пор  не
оцененную по достоинству повесть П. Слетова "Мастерство".) Такие  случаи  не
часты, но забывать о них все-таки нельзя,

     4.  Как,  по  Вашему  мнению,  отражается  сегодня  на  языке   -   как
поэтическом, так и прозаическом - взаимовлияние прозы и поэзии?
     Вопрос к поэтам: существует ли в современной поэзии проблема прозаизма,
как стилистического приема? Чем, на Ваш взгляд, отличается  проза  поэта  от
"просто прозы"?
     Вопрос к прозаикам: как  Вы  в  своей  творческой  практике  разрешаете
проблему стилистической координации прямой и авторской речи?
     Как  оцениваете  Вы  то,  что  в  некоторых  произведениях  современных
прозаиков язык автора и язык персонажей почти неотличимы друг от друга?
     Если речь автора и  героя  неотличимы  друг  от  друга,  значит  налицо
подлинная беда. Еще, конечно, хуже, когда все герои выражаются одинаково,  и
никак не поймешь, кому кто сказал или кто кому ответил.
     О зависимости поэзии от прозы.  Сейчас,  по-моему,  мировая  поэзия,  и
советская в частности, все больше и больше испытывает воздействие прозы. Она
стремится к  четкости,  яркости,  отбору  необходимых  деталей.  Но  эти  же
качества, по-моему, и есть главное свойство подлинной  поэзии.  Тут  полезно
вспомнить Белинского. Он говорил: выбросьте из прозы все  лишнее,  и  у  вас
получится поэзия. И приводил пример. Все  стихотворения  Лермонтова-  проза.
Вся проза Марлинского это - стихи,  Привожу  по  памяти,  но  смысл  передаю
точно. Мне очень близки эти высказывания великого критика.
     Люди моего поколения еще помнят  старую  теорию  литературы:  поэзия  -
мышление в образах. Как было объяснить популяризатору этих  истин,  что  ряд
крупнейших жемчужин русской лирики совершенно  лишен  образов  в  школярском
понимании этого слова (вспомните, например, пушкинские "Для берегов  отчизны
дальней", "Цветок засохший, безуханный"; "Василий Шибанов" А.  К.  Толстого.
Примеров можно найти достаточно), Именно в этом отношении  вся  стихотворная
практика Б. Слуцкого представляется мне  прямо-таки  необходимой  для  нашей
поэзии.
     В обратное воздействие поэзии на прозу я плохо верю. Всегда  получается
что-то не то, что-то водянистое, скучное, вялое, возвышенное и низкопробное,
- одним словом, какое-то переложение поэм Байрона прозой.  Что  же  касается
"Стихотворений в прозе" Тургенева, то это настоящая и притом  очень  хорошая
проза.

     "Вопросы литературы ", 1967, Э 6



                                 Приложения

                              Валентин Новиков

        "ЮРИЙ ДОМБРОВСКИЙ. ЗЕМНОЙ ПУТЬ И ЛАГЕРНЫЕ МИФЫ "

     В сорок шестом  году  я  работал  в  парикмахерской  Дома  делегатов  в
Алма-Ате. Парикмахерская находилась в вестибюле, слева от входа.  Аккуратная
застекленная будка. Я работал там мужским мастером. Мне было 17 лет.  Заочно
я учился на первом курсе университета. О Домбровском в  сущности  ничего  не
знал. Точнее, знал, что странный всклокоченный тип, рассеянно  бродивший  по
городу, писатель, который вроде бы сидел и после  отбытия  срока  поражен  в
правах и сослан в Казахстан. О том, что он писатель,  почему-то  знали  все,
хотя никто его книг не читал. И  само  понятие  "писатель"  применительно  к
лохматому типу в замызганном, жутко мятом "белом" костюме вызывало  у  людей
приятное ощущение своего превосходства над ним. Я  хорошо  помню  это  слово
"писатель",  произносимое   беззлобно,   этак   покровительственно.   В   те
гимнастерочные,  кительные,  широкоштанные  годы   такой   человек   вызывал
недоверие.
     Помню, в начале войны по городу в жару некий тип ходил в  прор