ю - Георгий Николаевич Зыбин. Читали, наверно,
его статью в "Казахстанской правде"  про  библиотеку.  Такой  скандал  там
наделал! А по-нашему - хранитель древности.  Руководитель  всех  работ.  А
это, хранитель, Николай Федорович Дубровский, наш покупатель из Ветзоо. Ну
что - уступим ему твои мослы или нет?
   "Володя гений", - подумал Зыбин, но сказал:
   - Да что уступать-то? Ведь их карболкой залили. К ним и не подойдешь.
   - А неважно! А совсем  неважно,  -  энергично  запел  седой  профессор,
похожий на пастора. - Мы, дорогой коллега,  их  и  отмочим,  и  отмоем.  И
знаете, какие у нас получатся препараты! Ваша неудача - для нас превеликое
счастье. Такого количества костного материала  чистопородных  линий  скота
для Средней Азии начала эры нет нигде! А  для  Артура  Германовича,  -  он
кивнул головой в сторону ямы,  -  это  же  самый  настоящий  клад!  Он  же
лошадник! Сейчас как раз пишет кандидатскую  об  истории  киргизца  и  его
отношении к лошади Пржевальского. Вот смотрите, - он  махнул  рукой  через
поляну. - Видите?
   Зыбин посмотрел и улыбнулся. Немчик, - так он  сразу  окрестил  его,  -
засучил брюки и полез в яму. За ним прыгнул и Корнилов.
   - И наш дурак тоже туда, - осердился директор и  закричал:  -  Владимир
Михайлович, будешь копаться в этой гадости, сейчас  пошлю  к  титану  руки
отпаривать. На них, может, верно сто пудов допотопного сифилиса!
   Профессор засмеялся и положил руку на плечо директора.
   - Да нет, не может быть! - сказал он задумчиво. - Никак не может  быть,
дорогой Степан Митрофанович. Вы сами говорите, полторы тысячи  лет.  Какой
уж тут!.. - Он вдруг элегантно, чисто по-профессорски подхватил  директора
под руку. - Пойдемте-ка лучше посмотрим их...


   ...Кости лежали сплошным навалом. Сверху они были черные  от  карболки,
но когда их ворошили, они становились белыми, желтыми, кремовыми.  Видимо,
сперва их долго - столетья, может быть, - обдувало  ветром,  мыло  дождем,
засыпало снегом - и вот они сделались сухими,  легкими  и  звонкими.  А  в
общем, в яме под тросточкой вскипало что-то похожее на груду  разноцветных
кружев - румяный ассистент сидел над  ямой  и  вертел  в  руках  лошадиный
череп.
   - Терем-теремок! - тихонько позвал его Корнилов.
   - Обратите внимание, - вдруг поднял голову ассистент, - и затылок  цел.
И вот, смотрите-ка... - И он сунул в руки профессора лошадиный череп.
   Тот взял его, повертел так и сяк и осторожно положил на землю.
   - Да, - сказал он, отряхивая щелчком кончики пальцев, - все это  очень,
очень!! Знакомьтесь, пожалуйста. Это хозяин, Георгий Николаевич  Зыбин.  А
это... - И он назвал имя и отчество ассистента.
   Артур Германович улыбнулся и встал.
   - Здравствуйте, - сказал он. - Извините, руки не подаю. Грязные. У меня
для вас письмо от Полины Юрьевны. Только оно там, в машине, в портфеле.  Я
сейчас, если позволите...
   Он с сожалением поглядел на лошадиный череп, встал  и  пошел.  И  Зыбин
тоже пошел за ним. Он был так ошеломлен, что даже ничего не спросил.
   "Боже мой, боже мой, - восклицало в нем что-то, - Лина.  Боже  ты  мой,
боже".


   Письмо было в конверте, узком и тонком, и Зыбин мгновенно вспомнил руку
Лины в перчатке.

   "Дорогой Георгий Николаевич, две недели я уже здесь. Ищу, ищу вас и все
не могу найти. Еще в Москве узнала, что вы работаете  в  музее,  но  когда
зашла туда, ваша очаровательная сотрудница  ничего,  кроме  того,  что  вы
где-то в экспедиции, объяснить мне не смогла. Но есть Бог! Я встретилась с
Владимиром  Михайловичем.  Он  мне  все  и  рассказал.  Найдите  же  меня,
пожалуйста. Вам это будет, наверно, куда легче, чем мне. У меня  в  номере
есть телефон. Узнаете по справочной. Гостиница  "Алма-Ата",  N_42.  Недели
две я еще буду сидеть в нем. Мечтаю  выбраться  к  вам  в  горы.  Я  была,
правда, там раз с Владимиром Михайловичем,  но  без  вас.  Впрочем,  может
быть, это  и  хорошо,  что  без  вас.  Теперь  я  имею  совершенно  точное
представление о том, где  и  как  вы  живете,  а  то  вы  бы  совсем  меня
заговорили. Но знаете, что меня поразило насмерть? Горы! Как и море в  том
35-м. Впрочем, вы, может быть, все уже и забыли. А я помню.
   Жду ответа, как соловей лета. Ваша Лина.
   P.S. А верно, помните море? То есть - море, Анапинский музей, краб  под
кроватью  и  все  остальное.  Вот  были-то  времена,  Георгий  Николаевич!
Подумать страшно! Так звоните же, пожалуйста. Еще раз ваша Лина".

   Он сунул письмо в карман.
   - Полина Юрьевна вас очень хотела видеть, -  почтительно  сказал  Артур
Германович. - Она даже собиралась поехать с нами, мы  ее  даже  специально
еще полчаса прождали, но, видимо, что-то там не вышло.
   - Вот как? - сказал Зыбин, плохо понимая, что  он  говорит.  -  Значит,
что... это... - Он не знал, что сказать и о чем спросить.
   - Тут вот как все получилось, - солидно объяснил ассистент, -  Владимир
Михайлович привез в институт  эти  кости  с  просьбой  определить  и  дать
заключение.  Мы  его,  конечно,  отослали  на  кафедру  зоологии.  Тут  он
встретился с Полиной Юрьевной. Она тогда только что приехала и знакомилась
с нашим учебным музеем. Ну, увидела этот костный  материал,  поговорила  с
Владимиром Михайловичем и  попросила  все  показать  на  месте.  Приехала,
посмотрела,  кое-что  захватила  с  собой  в  лабораторию.  Потом   подала
докладную в ректорат и копию в  Институт  истории  Казахстана.  "Обнаружен
большой костный материал  домашнего  скота  до  всякой  метизации.  Считаю
нужным приобрести  всю  коллекцию".  Ее  поддержал  профессор  Дубровский.
Деньги на это отпустили. Вот мы и приехали посмотреть, что покупаем.
   - Так, - сказал Зыбин, уже отдышавшись. - Так! Теперь я все понял. -  И
вдруг он страшно заторопился и заюлил. - Так я сейчас пойду позвоню Полине
Юрьевне, а то контора закроется и...  А  вы,  пожалуйста,  идите  туда.  Я
сейчас тоже прибегу. Вот позвоню и прибегу. Это одна минута!
   В конторе горела только одна настольная лампа и счетовод сидел и  уныло
играл на счетах. Зыбин вошел и, не спрашивая разрешения,  снял  трубку.  В
трубке что-то шумело  и  разрывалось.  Порой  даже  как  будто  доносились
какие-то обрывки слов. Зыбин несколько раз опускал и поднимал  трубку,  но
ничего, кроме гроз и разрядов, в ней не было. А потом и  это  замолкло,  и
все заполнил ровный и какой-то пористый шум. "Как в раковине, - подумал он
смутно, - как в большой морской раковине". И сейчас же ему  представилось,
что вот он опять идет ночью по узенькой тропинке высоким берегом и  ничего
вокруг нет, одна тьма, и только впереди белым круглым огнем горит какой-то
фонарик, а внизу кипит, ухает и закипает море. Однажды вот так  он  шел  и
нес в тюбетейке краба. И краб  был  огромный,  черно-зеленый,  сердитый  и
колючий, как кактус. "Да, тот краб был человек", - подумал он.  Но  трубка
продолжала шуметь, и он бросил ее на рычаг. Счетовод щелкнул последний раз
какой-то косточкой, вздохнул и бросил счеты на стол.
   - У нас телефон тугой, - сказал он с удовольствием. -  Третий  год  вот
так мучаемся. Иногда нужно срочно связаться, и никак, никак!
   Зыбин посмотрел на него и вдруг, разъярясь, изо всей силы ухнул кулаком
по рычагу. В трубке что-то с шумом взорвалось, лопнул  какой-то  пузырь  и
опять зашумело. Море снова было тут.
   "И какого черта мне загорелось, - подумал он, трезвея. - Нашел  время".
И уже почти бессознательно поднял трубку, и тут отчетливый  женский  голос
сказал ему: "Вторая".
   - Вторая, будьте добры, - крикнул он, вскакивая, -  дайте  Ветинститут.
Какой номер-то? Да все равно какой! Справочную, справочную дайте.
   В трубке помолчали,  а  потом  тот  же  голос  сказал:  "Справочная  не
обозначена. Даю отдел кадров".
   Трубки не поднимали довольно долго. Потом женский голос  спросил,  кого
ему нужно. Он спросил, как ему разыскать Полину Юрьевну Потоцкую.
   - Одну минуточку, - сказал голос.  И  он  вдруг  услышал  дробный  стук
спешащих каблучков: тук-тук-тук. "Ее в институте звали козой", -  вспомнил
он. Звякнула трубка, и ему радостно сказали:  "Да".  Он  перевел  дыхание.
Она!
   Это ее "да". Вот оно! Встретились! И еще одно "да" получил он  от  нее.
Такое же радостное и искреннее, как и всегда. И столь же,  как  и  всегда,
ничего не значащее и ровно ничего не стоящее.
   - Здравствуйте, Лина, - сказал он. - Это я, Георгий. Вы давно приехали?
   Как только он назвал себя, она с какой-то даже обидой  вскрикнула:  "Ну
наконец-то!.." И... Впрочем,  после  конца  разговора  он  так  и  не  мог
вспомнить его начало. Помнил только, что все сразу пошло  так,  как  будто
тут не пролегали, годы, встречи, разрывы, разлуки. Полностью память к нему
возвратилась только начиная с ее вопросов.
   - Ну когда же вы все-таки приедете? Я очень хочу вас видеть!
   - Да, господи, да когда угодно, - ответил он. - Ну, хоть  сейчас!  -  И
верно, он готов был, как мальчишка, сейчас же сбежать на шоссе и  вскочить
в любую машину.
   Она засмеялась.
   - А я ведь боялась, что вы изменились. Да нет, сегодня нельзя. У вас же
там наши? Вы сейчас один?
   - Один, - ответил он. - А что?
   - Ну а с костями что? Порядок? Все благополучно?
   - Очень, - ответил он, хотя ровно ничего не сообразил  -  какие  кости,
какой порядок? - Очень, очень все благополучно, - сказал он.
   - И Володя не подкачал? Ну, передайте ему мой  привет.  Так  нам  и  не
удалось сделать вам сюрприз. Слушайте, хранитель (вас ведь тут  хранителем
прозвали. Я так смеялась). После двух  я  всегда  свободна.  Так,  скажем,
завтра, а?
   - Отлично, - ответил он решительно. - Где?
   И тут она заговорила как-то по-иному,  по-старому,  вот  как  тогда  на
море. Его даже в жар бросило от ее голоса.
   - Да где хотите, дорогой, где вы хотите. Может, в музей к вам зайти?
   - Да, - сказал он с разбегу. - Зайдите в музей. -  Потом  опомнился.  -
Постойте, - сказал он, - не надо в музей. Вот вы  знаете  главный  вход  в
парк, где фонтан? Так вот у фонтана. Хорошо? - И сейчас  же  подумал,  что
нет, не хорошо, слишком уж там людно. Но она уже ответила:
   - Всегда обожала сцену у фонтана. "Перед  гордою  полячкой  унижаться?"
Блеск, как говорит Володя. Только  вы  уж  очень  не  опаздывайте,  а  то,
знаете, стоять на виду у всех... - Тут ей что-то крикнули  со  стороны.  -
Видите,  тут  мне  подсказали:  молодой,   красивой,   одинокой.   Хорошо,
договорились, у фонтана. А теперь попросите к телефону  моего  профессора.
Только скорее - нужен телефон. Здесь все интересуются его покупкой.


   Чтоб как следует спрыснуть  покупку,  они  облюбовали  отличное  место.
Поставили стол над самым откосом. Тут  к  шоссе  сбегал  влажный  песчаный
косогор - не желтый, а ржаво-оранжевый, и весь до самой вершины  он  зарос
дудками, колючим  барбарисом  с  круглыми  багровыми  листьями  и  эдакими
небольшими  ладными  лопушками,  ровными  и  аккуратными,  как   китайские
зонтики. А за шоссе начинались  болота  осоки,  чистая  и  частая  россыпь
незабудок, бурная речка Алмаатинка, а в ней, среди пены и брызг, грохота и
блеска, лоснился на солнце похожий на купающегося бегемота огромный черный
валун. В общем, отличное место!
   Тень и солнце, прохлада и свежесть.
   И подходя, еще издали Зыбин услышал голос директора. Директор громыхал.
Значит, кого-то громил. "Кого же это он?" - подумал Зыбин.
   Он подошел, и за яблонями его никто не заметил. Все сидели  и  слушали.
Только дед спал, независимо откинувшись головой на ствол  яблони,  и  чуть
всхрапывал. Перед Кларой на скатерти лежало несколько папиросных  коробок.
"Да ведь она же не курит", - смутно подумал Зыбин. Клара молчала и  играла
вилкой.  Рядом  с  Кларой  сидела  Даша,  племянница  бригадира  Потапова,
веснушчатая, нежно-розовая девушка. Она в этом году перешла  на  четвертый
курс театральной студии, и Потапов никак не мог простить ей этого. Все  не
отрываясь смотрели на директора.
   А он кончил одну тираду,  выдержал  этакую  эффектную  паузу,  крякнул,
подцепил на вилку колечко лука, истово прожевал его и продолжал  уже  иным
голосом, легким и артистичным:
   - И вот еще что, профессор, не думайте,  что  это  пустяк.  Сказать  на
лекции  студентам  "товарищ  Сталин   ошибся"   -   это   таки   настоящее
государственное преступление.
   "Ах вот почему они" и молчат, - подумал Зыбин и  тревожно  взглянул  на
Корнилова: сильно ли он набрался? - Нет, как будто не особенно, во  всяком
случае, сидит как и все".
   - Но ведь не так же, не так это было, - чуть не заплакал  профессор.  -
Мой брат на вопрос  студентов,  можно  ли  считать,  что  падение  Римской
империи - это следствие революции рабов, ответил...
   - Это не важно. Это совершенно не важно, - властно отрубил  и  отбросил
ладонью его возражения директор. - Важно, что он сказал "нет"!  Он  сказал
"нет", когда вождь сказал "да". А как же  иначе?  Что  значат  слова:  "Не
знаю, что имел  в  виду  Иосиф  Виссарионович,  но  факт  тот,  что  после
спартаковского восстания Рим просуществовал еще 550 лет и сделался мировой
империей"? А ведь товарищ Сталин написал совершенно ясно и просто: варвары
и рабы с грохотом повалили Римскую империю. Значит, вот это и есть научная
истина. Так или не так?
   - Это так, конечно, - уныло согласился профессор. - Но...
   - Это так, конечно, но арестован  ваш  брат,  -  вдохновенно  подхватил
директор. - Понимаю, ах как все понимаю. Но  ведь  это  же  старая  песня.
"Молчи, все знаю я сама, но эта крыса мне кума". А вот у этой  девушки,  -
он грозно, античным жестом, через весь стол показал на Дашу, -  забран  ее
дядя. Так что же, его брат-колхозник, ее отец, разве говорит: "Не верю, не
может быть, не правы органы"? Нет, он говорит: "Раз взяли Петьку,  значит,
было за что взять". Вот так думает простой мужик-колхозник про свою родную
Советскую власть. А мы интеллигенция, хитрая да лукавая... не  обижайтесь,
я сам из того же теста, поэтому так и говорю...
   -  Так  ведь,  Степан  Митрофанович,  дядю  Петю  взяли  за  клеща,  за
вредительство, а их брата... - несмело сказала Даша и вся вспыхнула.
   - Ай-ай-ай! - закачал головой директор, сияя и поворачиваясь к ней всем
корпусом. - Ах ты, такая-сякая, умница-разумница, ты что  ж  думаешь,  что
агитация с профессорской кафедры - это не вредительство? Это,  милая  моя,
хуже, чем вредительство. Это идеологическая диверсия против ваших щенячьих
душ, и мы за такие вот штучки голову будем отрывать. - Он  сурово  стиснул
кулак. - Потому что дороже вас, веснушчатых да сопливых, у нас  ничего  на
свете нет.
   - Но, Степан Митрофанович, - профессор даже руки прижал к груди, - ведь
то, что сказал брат,  это  же  частное  разъяснение  специалиста-историка,
которое к учению Сталина...
   - А товарищ Сталин - корифей всех  наук,  -  быстро  и  сурово  отрезал
Корнилов и взглянул на Зыбина (он один его увидел). - Ему историкам нечего
там разъяснять.
   - Ну да, ну да, - беспомощно оглянулся на него и  залопотал  профессор,
уже ровно ничего не понимая. - Корифей! Я  согласен!  Корифей  всех  наук!
Нечего там разъяснять!  Я  согласен,  нечего...  Но  не  может  же  всякая
мелочь...
   - А в учении товарища Сталина нет ничего мелкого, - так же сурово изрек
Корнилов и слегка покосился на Дашу. - А дай нам волю - хитрым да  лукавым
интеллигентам - так мы, пожалуй...
   Тут профессор уже так смешался, что даже очки уронил на стол.
   - А вот ты помолчал  бы,  -  вдруг  сурово  приказал  директор.  -  Вот
помолчал бы ты немного. Смотри, брат, больно языкастый стал!  Договоритесь
вы со своим хранителем до чего-нибудь хорошего... ("Ну вот, этого еще  мне
не хватало", - ошалело подумал  Зыбин.)  А  вот  вы  ведь  меня  опять  не
понимаете, - повернулся он к профессору. - Тут что важно? Важно именно то,
чем он меня сейчас пытался уколоть. Нет, не уколешь, дорогой.  Да!  Учение
вождя цельно и нерасторжимо! Да! В нем  нет  мелочей,  сколько  бы  ты  ни
смеялся над этим! Его не об-суж-да-ют! Его у-ча-т! Понимаете, у-ча-т!  Вот
как в школе букварь. ("Боже мой, боже мой, что же он  говорит,  -  подумал
Зыбин, - ведь умный же мужик, а..." Он вышел из-за яблони, но заметила его
только Клара.)
   -  Мы  накануне  войны,  -  продолжал  директор,   помолчав,   каким-то
совершенно иным тоном, тихим и задумчивым, - самой  страшной,  беспощадной
войны. Враг только и ищет, чтоб нащупать щелку в нашем сознании. Вот в  их
сознании! - он кивнул на Клару и Дашу. - Потому что мы  их  -  девчонок  и
мальчишек, детей наших, - первыми пошлем умирать за наш строй. Так что  ж,
мы будем разрешать, чтоб какой-то дядя  отравлял  их  только  завязавшееся
сознание вот такими вот штучками? Ведь если у вождя ошибка здесь, то могут
быть ошибки и дальше? Значит, он говорит не подумав,  ведь  так?  Ну,  или
говорит не зная? Это тоже не лучше. Но ведь как  же  тогда  можно  считать
вождем человека, который... Нет, нет, это совершенно немыслимо! Это вы, я,
он, она - могут ошибаться; а вождь - нет! Он не  может.  Он  -  вождь!  Он
должен вести, и он ведет нас. "От победы к победе", как  это  написано  на
стене вашего института. Он мудрый, великий, гениальный, всезнающий, и если
мы все будем думать про него  так,  то  мы  победим.  Ваш  брат  арестован
потому, что он поставил все эти истины  под  сомнение,  хотя  бы  в  одном
отдельном пункте. А это преступление, за него судят. Вот и все. А  там  уж
дело органов. Может быть, верно, посчитаются с возрастом. И не говорите об
этом больше никому. Прицепятся, верно, к слову да и... Ну да где  же  этот
чертов хранитель? И никогда его нет на месте, когда нужно!
   - Здесь я, - сказал Зыбин. Он пошел и сел на подвинутую ему табуретку.
   И все сразу же замолчали, глядя на него.
   Молчал и он, облокотясь на локоть и смотря в скатерть.
   - И какую же статью предъявили вашему брату? - спросил он профессора.
   Тот было открыл рот.
   - Да откуда он знает? - сурово и обеспокоенно  прикрикнул  директор.  -
Идет следствие. Ладно, про это кончено! Кларочка,  покажите-ка  хранителю,
что нам дед раздобыл, да и поедем. А выпьют они уже, похоже, одни.  Это  у
них никогда не заржавеет!
   И Клара открыла первую из лежавших перед ней папиросных коробок.


   Это было золото, частички чего-то, какие-то чешуйки, какие-то  краешки,
пластинки, бледно-желтые,  тусклые,  мутные.  Это  было  поистине  мертвое
золото, то самое, что высыпается из  глазниц,  когда  отрывают  вросший  в
землю бурый череп, что мерцает между ребер, осаживается в могиле.  Словом,
это было то археологическое золото, которое ни с чем никогда не  смешаешь.
Зыбин, забыв обо всем, молча крутил эти пластинки и бляшки. Самые  крупные
из них больше всего походили на желтый  березовый  лист.  Такой  же  цвет,
такой же широкий, тонкий, острый конус.
   Он осторожно, штука за штукой, брал их в руки и опускал обратно на вату
в коробочку. Да, да, это было то самое, что уже несколько раз попадало ему
в руки. То шофер привез откуда-то, то буфетчица  пожертвовала.  Но  сейчас
тут, на вате, они лежали навалом.
   - А вот тут серьга, - сказала  Клара,  открывая  спичечную  коробку,  -
смотрите, какой странный сюжет: мышь вгрызается в брюхо сидящего человека.
   - Дай ему лупу, дай! - возбужденно приказал директор.
   - Кусок диадемы, - продолжала Клара, открывая  длинную  коробку  из-под
сигар. - Всех кусков три. Мы захватили только один.
   У Зыбина даже руки дрогнули. До того это было необычайно. Кусок состоял
из ажурной золотой пластины, разделенной на два пояса. В верхнем поясе был
изображен рогатый дракон с гибкой кошачьей статью и на  пружинящих  лапах.
Он стоял извиваясь и оскалясь. Четко был вычеканен каждый  клык  зверя.  А
ниже этажом помещался козлик. Маленький  шустрый  козлик-теклик,  как  его
называют тут. Он стоял на каком-то бугорке или вершинке и  смотрел  оттуда
вдаль. Так у него были подобраны копытца, такая у него была высматривающая
мордочка. Потом еще летели лебеди,  поднимались  ф