иться, а ему все нипочем! Уходит ночью, приходит ночью - ну что ж,
вязать его, что ли? Я его, знаете, понимаю. Ведь простор! Смотрите,  какой
простор! На сотни верст только море, море, море  -  вот  оно,  вот!  -  он
откинул голову, раскинул руки и глубоко вобрал в себя воздух. - Простор!
   Сзади заиграл горн.
   - О! - сказал толстячок. - "Бери  ложку,  бери  хле-е-еб  и  садися  за
обе-е-ед". Так моя племяшка поет. Значит, уже девять. Пора! Вам  к  маяку?
Ну и отлично, по дороге, значит. Пошли. Значит, вы не художник, а если  не
секрет, кто?
   - Историк я, - объяснил Зыбин. - По Риму.
   - А-а, - сразу посерьезнел толстяк.  -  Ну,  ну.  А  тут  есть  на  что
посмотреть. Вы, конечно, в музее уже были? Нет? Как  же  так?  Обязательно
зайдите. Там директор много что собрал - вазы, монеты,  три  статуи.  А  я
ведь... - Он вдруг  остановился  и  продекламировал:  -  "Квоускве  тандем
абутере, Катилина, пациенциа ностра?" Вот! На  всю  жизнь  врезалось!  Так
тогда врезали. Я ведь в 1916 году  Первую  классическую  минскую  гимназию
окончил! Клингер Макс Адольфович - такую фамилию вы никогда не слышали? Он
у  нас  древние  языки  преподавал.  Вот  уж  знал  предмет.  Еще  бы,  из
образованнейшей семьи! Культурнейшие люди!  Он  у  нас  ученическим  хором
дирижировал. Помню, раз учили мы "Коль славен". Ну,  ребята  у  нас  в  то
время уже были со всячинкой. С идеей! Кто поет, кто только рот раскрывает.
И я тоже рот раскрываю. Вот он  наклонился  и  в  самое  мне  ухо  пропел:
"Жи-и-ид! Что ж ты не пое-е-ешь?" Ну я и запел!  -  Толстяк  расхохотался,
засмеялся и Зыбин.
   - Так, значит, вы в классической учились? - спросил Зыбин. - А  я  ведь
думал, что...
   - Что все евреи в коммерческие и в реальные шли, - подхватил толстячок.
- Правильно, так и было. Но  мой  папа  обязательно  хотел,  чтоб  я  стал
адвокатом. Ну хотя бы помощником присяжного поверенного.  Тогда  евреев-то
не больно в самое сословие пускали. Но мой предок однажды в  Киеве  Оскара
Грузенберга слышал, с тех пор словно слегка тронулся. Портрет его  у  себя
повесил, речи покупал и по-особенному переплел-то. Да вот обманул я  отца,
не  вышло  из  меня  адвоката!  Не  вышло!  -  И  толстячок  даже  немного
погрустнел.
   - Да! - вздохнул Зыбин. - Да! - И только что хотел спросить  толстячка,
так кто же он будет, как тот сказал:
   - А в музей вы обязательно зайдите.  С  директором  познакомьтесь.  Это
такой человек - вот увидите,  на  каждого  отличного  специалиста  как  на
Господа Бога смотрит. Он вам много что порасскажет. Вот, кстати, и  насчет
краба, может, что  дельное  посоветует.  У  него  все  десятиклассники  на
подхвате.
   - Я зайду, зайду, - поспешно заверил Зыбин. Ему и в  самом  деле  стало
неудобно: десять дней как приехал и еще не был в музее.
   - Зайдите, зайдите, - серьезно посоветовал толстячок.  -  Ну,  а  засим
позвольте пожелать вам всего наилучшего - вот мы уж и  дошли.  Звать  меня
Роман Львович, я тут рядом с вами в доме отдыха имени Цюрупы.  Очень  было
приятно познакомиться... Если, может,  когда  надумаете  зайти  в  шахматы
сгонять. - Он слегка  поклонился  и  быстро  ушел.  А  Зыбин  вдруг  остро
подумал: "А откуда же он  знает,  где  я  нахожусь,  ведь  мы  только  что
случайно познакомились?!"


   Была и еще одна встреча - тоже очень ранняя, - но не на этом  месте,  а
много дальше, там, где уж начинался дикий берег без пляжей и скамеек.  Вот
там однажды он и повстречал ее - ту самую, в черном  трико  и  с  гривкой.
Только об этом он боялся вспоминать. И она ему, верно, не снилась.


   Хлопнула дверь. Зыбин вскочил. Горела тусклая тюремная лампочка. Стекло
за решеткой было фиолетовым.  На  кровати  напротив  сидел  высокий  худой
старик, поросший щетиной, и смотрел на него.
   - Ну и долго же вы спали, - сказал старик.
   Зыбин вздохнул и уселся на кровати.
   - А сколько сейчас времени?
   Старик слегка пожал плечами.
   - Да, кажется, что ужин привезли, вон слышите  визг  -  бачки  по  полу
передвигаются. Значит, уже  шесть  часов.  А  ведь  здесь  днем  спать  не
полагается. Это  для  вас  сегодня  почему-то  сделали  исключение,  -  он
привстал и протянул руку. - Ну что ж? Давайте знакомиться, Буддо Александр
Иванович, доставлен в сию смиренную обитель  из  городской  колонии.  Шьют
новую статью. А вас как прикажете именовать?
   Зыбин назвался.
   - Из музея?! - радостно удивился Буддо.
   - Да-а! А откуда вы...
   - Господи, да я же  из  колонии!  Там  мы  каждый  день  "Казахстанскую
правду" читаем, от корки до корки. А вы там  часто  статейки  помещали:  о
Библии, о музее, о раскопках. "Г.Зыбин". Это вы?
   - Я.
   - Ну вот. Ну страшно рад! То есть, конечно, плохая радость, но-о... Да,
провел я, Георгий Николаевич, в этой колонии пять  лет  незаметных.  Можно
сказать, как у тещи  на  печи  пролежал.  Я  ведь  там  топливным  складом
заведовал. Саксаул  выдавал.  Все  надзиратели  передо  мной  на  лапочках
ходили! Ну а как же? Захочу - вместо полтонны семьсот пятьдесят им отпущу,
а захочу - он и своих пятисот недоберет. Весы же у меня дрессированные!  В
общем, жил! Газеты, книги, радио! По выходным кино! Жить можно!
   - Ну а потом что?
   - А потом забрали. Теперь вот новое дело шьют.
   - Язык?
   - Да, начали с языка, а теперь кое-что и посерьезнее  клеят.  Пятьдесят
восемь-шесть через семнадцать. Вам это ничего не говорит?
   - Нет.
   -  Террор  через  соучастие.  Сочувствовал  убийцам  Сергея  Мироновича
Кирова. Вот как!
   - А свидетели - заключенные?
   - А кто же еще? Они, милые, они,  мои  родные!  Весовщик  да  подсобный
рабочий. Я же его и пригрел. Такой хороший  мальчик:  красивый,  вежливый,
культурный, из порядочной семьи - музыковед. Дядя -  академик,  агрохимик!
Вот он мне, сукин сын, и удружил! Написал цидулю. Показал, что я восхвалял
Николаева. Говорили, конечно, мы и про  Николаева,  но  совсем  не  в  том
смысле.
   - А в каком же?
   (Зыбин знал, что в тюрьме расспрашивать не полагается,  но  ведь  Буддо
сам лез на разговор.)
   - Да просто я сказал, что странно мне все это дело-то, то  есть  не  то
странно,  что  Кирова  убили,  -  нашелся  сумасшедший   и   убил,   такие
происшествия всегда были и будут,  -  а  то  странно,  как  дальше-то  все
развернулось!
   - А как развернулось?
   - А так, что приехал Сталин, и сразу два главных гепеушника полетели  к
белым медведям. Говорят, он даже тут же на перроне нашивки с них сорвал  и
по мордам нахлестал, ну это хорошо, они  это  заслужили.  А  вот  после-то
пошло что-то непонятное.
   - Что ж непонятного-то?
   -  То,  что  вдруг  кинулись  на  дворян.  Стали  хватать  и  высылать.
Позвольте, их-то за что? Они же мимо этого Смольного  небось  и  проходить
боялись!  Партиец  же  стрелял!  Партиец!  С  пропуском  в  Смольный  и  с
разрешением на браунинг! Значит, вот какая категория причастна к убийству,
а взяли правнука Пушкина и выслали в двадцать четыре часа. "А  что,  разве
Пушкин не дворянин?" - это  прокурор  по  надзору  одному  пушкинисту  так
ответил. Очень все это непонятно, очень! И потом вот  в  сообщении  такое,
например, проскользнуло: "У убийцы при  обыске  забрали  дневник,  где  он
пытался  объяснить  убийство  личными   мотивами".   Какими   же   именно?
Договаривайте уж до конца! Может, он свою бабу приревновал,  может,  Киров
мужа прогнал, а бабу его оставил. Тот и озверел! Может так быть? Может!  С
Котовским именно так и было. Вот я это сказал, меня и  забрали.  Соучастие
через сочувствие! То есть моральное участие в убийстве. В теракте! Что  ж?
Я сознался.
   - Ну и что же вам за это будет?
   - Что? Да ничего! Сунут еще червонец -  и  все.  А  так  как  сроки  не
складываются,  то  возобновят  старую  десяточку  и   пошлют   куда-нибудь
подальше. Ладно! Поедем! В Колыму уж не погонят.  Мне  шестьдесят.  А  там
надо землю рыть, лес сводить,  тачку-пертачку  гонять.  Вот  вам  сколько?
Тридцать? О, это самый их возраст! Они этот возраст  обожают!  Это  верное
СФТ, а то и ТФТ - знаете, что это такое? Пригоден к среднему или  тяжелому
физическому труду. Первая и вторая категория: шахта, дамба, тачка!  А  что
они вам предъявляют?
   - Не знаю.
   - И даже приблизительно не догадываетесь?
   - Нет.
   - Ну, значит, агитацию. Если сами не знаете,  то,  значит,  обязательно
агитацию. Пятьдесят  восемь,  пункт  десять.  Универсальная  статья!  Всем
подходит. Полчаса поговорил, сексот написал, слово прибавил, слово отбавил
- и готово, пригоняй "черный ворон" и забирай. Но  сейчас  за  это  больше
пяти не дают. Восемь только уж когда что-нибудь действительно  есть.  Если
только разговоры предъявят, то советую: берите. А то  они  еще  что-нибудь
присочинят! У них фантазия богатая! А что вы улыбаетесь? Не верите?
   - Да нет, верю, - ответил Зыбин ласково, продолжая  улыбаться  (хорошо,
право, что он не один в камере, хорошо, что ему попался старик лагерник, а
не юнец, которого пришлось бы утешать  и  разговаривать,  хотя,  с  другой
стороны, есть, есть в этом Буддо что-то очень неприятное и,  наверно,  вот
это самое: "Что ж тут поделать? Ладно, поеду". Кого Зыбин никогда  не  мог
выносить - это вот таких  непротивленцев).  -  Да  нет,  верю,  что  слово
прибавил, слово отбавил - и вызывай "черный ворон", но только со мной-то у
них так не получится.
   Буддо невесело усмехнулся.
   - Да? Ну дай вам Бог, дай вам Бог!  Желаю  всего  самого  хорошего,  но
только у меня и этого утешенья нет. Я знаю: они не для того  берут,  чтобы
отпускать. Они человека навечно приваривают.
   - То есть как это навечно? - удивился Зыбин. - Так, значит, если бы  вы
и кончили срок...
   - Так ведь не кончил же я, не кончил же! - болезненно улыбнулся  Буддо.
- Забрали же! Только, конечно, что-то  рано  забрали.  Обыкновенно  они  в
последний год это проделывают, а со мной что-то поспешили.
   - Значит, из вашего лагеря никто еще на волю не выходил?  -  воскликнул
Зыбин.
   - Почему не выходил? - улыбнулся Буддо и  слегка  кивнул  на  дверь.  -
Только вы не кричите, а то вот он стучать в дверь будет. Если срок кончил,
так и на полчаса  не  задержат,  но  только  вот  сколько  ты  на  воле-то
пробудешь? Тут тоже  нужно  иметь  масло  в  голове,  а  то  и  месяца  не
продержишься. Вот если поступишь кассиром или, скажем, ночным  сторожем  и
ни с кем не будешь компании водить, а самое главное,  не  женишься  -  ох,
жены и здоровы сажать! - а так, отсидел и домой, в постель! - то года два,
ну три, ну три с половиной, может, протянешь.
   - А там?
   - А там все равно заберут.
   - Да за что же?
   - За что. За... Эх, чуть было не сказал  вам  по-лагерному!  За  ту  же
антисоветскую агитацию и заберут. Они новых статей не  любят  придумывать.
Зачем? И старых на всю жизнь хватит.
   - Это даже если я воды в рот наберу?
   - Даже если и наберете. Да ведь не наберете, не наберете же! Ну год, ну
два промолчите, а потом что-нибудь да и ляпнете. Нет? Чудак  вы!  Ну,  вот
скажем, книжку вы ночью на дежурстве читали.  Поинтересуются  у  сменщика,
что за книжка, а вы сказали: да ничего,  интересная.  Понравилась.  Или  в
кино пошли, вас увидели, спросили, как понравилась картина, а вы ответили:
скучная. А вот автора книги через полгода взяли да посадили; а режиссера в
Кремль вызвали, руку пожали и патефон ему подарили. Вот вам и все. С одной
стороны, восхваление врага и вражеской  литературы,  с  другой  стороны  -
клевета на советское партийное искусство. Вот уж хорошее  начало  есть.  А
дальше вы с соседкой поругались. Вы что же думаете, она не знает,  где  на
вас искать управу?  Господи,  да  она  такое  туда  напишет!  Вот  уж  два
свидетеля! И хватит! Сидите!
   - Но позвольте, ведь нужны еще какие-то доказательства?
   -  Какие?  Кому?  Кому  они  нужны,  Георгий  Николаевич!   Какие   еще
доказательства? Все  и  так  доказано!  Вы  сидели?  Сидели!  За  что?  За
антисоветскую деятельность. Хорошо! А вот за этой самой патриоткой ничего,
кроме вытрезвителя, не числится. Это доказано? Доказано. Ну вот и точка. И
органам все ясно. Распишитесь, что читали ордер.
   - Ну а если за эти годы я перековался? Осознал свою вину?
   Буддо засмеялся и погрозил пальцем.
   - Экий вы шустрый! Нет, это вы бросьте! Осознал он, перековался! Шутить
изволите! Это кто же вам, разрешите спросить, позволил перековываться,  а?
Вот Рамзин - тот да! Тот начисто перековался! Ему  разрешили!  Или  вот  -
читали вы  в  сообщении  о  процессе  троцкистско-бухаринской  банды,  что
бандиты, боясь разоблачения, убили инженера Бояршинова, а был он не просто
инженер, а  лицо,  ранее  судимое  за  вредительство?  Читали?  Вот  он-то
перековался. Ему после смерти это разрешили. Для наглядности. А мы с  вами
- шиш! Как были врагами, так врагами и сдохнем. Так-то, батенька!
   - Так что же это, по-вашему, это каиново  клеймо,  что  ли?  -  крикнул
Зыбин - этот разговор раздражал его по-настоящему.
   - По-моему!  -  усмехнулся  Буддо.  -  Что  выходит  по-моему,  это  мы
помолчим, а вот по товарищу Ежову и товарищу Вышинскому выходит точно так!
И не клеймо, то хоть  каленым  железом,  да  сводится,  а  болезнь  крови,
порочная наследственность, гены от отца к  сыну,  от  сына  к  внуку.  Вот
потому и высылают из Ленинграда не только дворян, но и дворянчиков. Это  и
есть классовый подход. А я этого, дурак, не понял и трепался.  Почему?  Да
за что? Все мне нужно было знать, болвану. Вот за это и попал!
   - Значит, вы считаете, что вас сейчас взяли за дело?
   - А как же? Конечно! А здесь невиноватые не сидят, Георгий  Николаевич.
Кто делом, кто словом, кто мыслью - а все  виноваты.  Вот  и  вы  виноваты
будете.
   - Я не буду, - ответил Зыбин и отвернулся.
   Буддо с сожалением посмотрел на него и покачал головой.
   - Да ведь не выдержите вы, Георгий Николаевич, не выдержите!  -  сказал
он страдальчески. - Измотаетесь! У них же в руках все, а у вас  ничего.  А
главное - ни к чему все это! Что они задумали, то и сделают!  И  никто  на
свете им не помешает. Страна в их распоряжении, и разве только  хуже  себе
сделаете.
   - Это как же так?
   - А так! У них ведь  и  лагеря  всякие.  Ведь  одно  дело  -  городской
топливный склад или сельхоз, там бахча, там  заключенные  вечером  в  реке
купаются, коней поят, и другое дело - Колыма, "Колыма, чудная  планета"  -
там из ватников и ночью не вылезают, потому что  спят  зимой  в  палатках.
Заживо сопреешь. Опять качаете головой? Эх, Георгий Николаевич,  не  знали
вы еще горя, а вот...
   Дверь отворилась внезапно и бесшумно -  высший  шик,  освоенный  только
немногими из тюрем, - на пороге стоял разводящий.
   - Кто здесь на букву "З"? - спросил он. - Собирайтесь на допрос.


   Его провели по узкому тюремному коридору, как будто  сплошь  состоящему
из железных дверей (перед одной  из  них,  с  откинутой  кормушкой,  стоял
надзиратель и о чем-то разговаривал с заключенным, когда они  поравнялись,
он повернулся и спиной прикрыл кормушку), потом через другой коридор,  где
было только двое дверей, но огромных, глухих, похожих на церковные ворота,
они были заложены на засовы,  и  наконец  вывели  на  лестницу,  каменную,
узкую, похожую на черный ход. На ее площадке стоял столик, лежала  большая
канцелярская книга и сидел солдат.  Надзиратель  протянул  ему  квитанцию,
солдат взял ее, посмотрел и занес что-то в книгу.  Они  поднялись  еще  на
этаж, вышли на лестницу, но это  была  уже  совершенно  иная  лестница,  с
большими площадками, со  стеклянными  дверями,  просторная,  мраморная,  с
ковром и перилами. Через нее они вышли в другой коридор.  Он  был  пуст  и
тих, как глетчер. Горели лампы дневного света. От  стерильных  стен  веяло
нежизненной чистотой и холодом.  Большая  высокая  дверь,  обшитая  черной
кожей, замыкала коридор.
   - Руки назад! - прошипел разводящий и постучал.
   - Попробуйте, - ответил ему сочный благодушный голос.


   Открылся большой уютный кабинет с кадками зелени.  Всю  стену  занимала
карта Советского Союза. На окнах висели волнистые кремовые шторы.  В  углу
рогатая вешалка-стояк.
   Хозяин  кабинета,   широкоплечий   здоровяк,   курчавый   и   губастый,
приподнялся из-за письменного стола.
   - Здравствуйте, Георгий Николаевич, садитесь, - пригласил он. - Вон  на
тот стул, у стены. - Он кивком отпустил  разводящего.  -  Что  ж!  Давайте
знакомиться. Начальник Второго  СПО  Яков  Абрамович  Нейман.  Ну,  прежде
всего, как вы себя чувствуете-то?
   - Спасибо, нормально, - ответил Зыбин, усаживаясь за крохотный столик в
углу кабинета.
   - Ну и отлично! Я было уже забеспокоился, вид у  вас  был  неважнецкий,
хотя,  конечно,  жара,  дорога,  волненье.  Так  что  ж,  будем,   значит,
разговаривать? Вообще-то с вами будет заниматься другой человек, но...  вы
курите? И отлично делаете, лучше уж пить мертвую, чем отравлять себя  этой
гадостью. Так вот, у меня к вам один вопрос, и не следственного,  а  чисто
познавательного  характера.  Фамилия  Старков  вам   что-нибудь   говорит?
Говорит! Тогда скажите, какое отношение вы имели к его делу.
   Зыбин усмехнулся и пожал плечами.
   - Ровно никакого!
   - Ровно никакого? Отлично! -  Яков  Абрамович  выдвинул  ящик  стола  и
достал оттуда синюю аккуратно подшитую  папку.  -  Так  как  же  вы  тогда
объясните, что в августе 1930 года вас вызывало по этому  делу  Московское
отделение ГПУ и  допрашивал  вас  тогда  товарищ  Разумный.  Вот  протокол
допроса. Зачитать?
   - Просто случилось недоразумение. Меня допросили и сразу же отпустили.
   - Но ведь под подписку?! Ах, идеалистические времена тогда были! Теперь
так  не  отпустишь!  Да!  Отпустили!  Вот  тут  и  постановление  есть   с
резолюцией! Но раз отпустили, значит, все-таки брали, так? Вот слушайте, я
читаю протокол допроса:
   "Вы обвиняетесь в том, что 14 августа сего года сорвали общее  собрание
студенческо-преподавательского  состава  вашего   института,   обсуждавшее
статью "Известий" о групповом бандитском изнасиловании  студентки  второго
курса университета Вероники Кравцовой".
   Что вы можете сказать  по  этому  поводу?  Вот  видите,  какая  формула
обвинения? Групповое изнасилование.
   Нейман откинулся и  насмешливо  поглядел  на  Зыбина.  (И  тогда  Зыбин
подметил: в его глазах стоит выражение хорошо устоявшегося ужаса.)
   - Хорошо. Читаем дальше. Ваш ответ:
   "Собрания я не срывал, а просто изложил свое мнение об этом деле".
   Вопрос следователя: "А в чем же оно состояло?"
   Ответ: "В  том,  что  резолюцию  с  требованием  расстрела  обвиняемых,
предложенную  парткомом,  мы  ни  обсуждать,  ни  тем  более  ставить   на
голосование на этом собрании не можем".
   Вопрос: "Объясните, почему?"
   Ответ: "Во-первых, потому, что в уголовно-процессуальном кодексе  прямо
сказано: "Судьи независимы и подчиняются только закону".  А  это  было  бы
прямое давление на суд".
   Нейман усмехнулся и покачал головой.
   - Вот ведь какой вы законник! - сказал он. - "Во-вторых, потому, что до
суда мы вообще ничего не знаем. Все трое обвиняемых  наши  товарищи,  вину
свою они начисто отрицают. Свидетелей нет, обвинения строятся  всецело  на
предсмертной записке Кравцовой Старкову. Вот  и  все,  что  нам  известно.
Ничего более конкретного нет".
   Вопрос: "Следствие предъявляет вам эту предсмертную записку: "Сто раз я
тебя проклинаю за то, что ты меня вчера напоил и выдал на  издевательство.
О! Никому я не желаю столько зла, как  тебе!"  -  разве  это  недостаточно
конкретно?"
   Ответ: "Нет. Конкретна здесь только злоба. Что такое напоил? Что  такое
выдал на издевательство? Как это могло быть реально? Кравцова не  девочка.
Она жена видного человека, бывшего руководителя края.  Какая  же  ей  была
нужда идти в номер гостиницы и напиваться до потери сознания? На  все  эти
вопросы должен ответить суд, а его еще нет. Так дождемся  хотя  бы  первых
его заседаний. Вот что я  сказал.  После  этого  выступило  еще  несколько
человек,