и собрание не стало голосовать".
   Вопрос: "Значит, вы не отрицаете,  что  собрание  не  стало  голосовать
после вашего выступления?"
   Ответ: "Нет".
   Вопрос: "В каких отношениях вы были с покойной?"
   Ответ: "Встречаясь, мы здоровались".
   Вопрос: "Где и когда это было в последний раз?"
   Ответ: "За два дня до  ее  самоубийства,  на  том  самом  собрании,  на
котором и зародилось все это дело".
   Вопрос: "Поясните, что это было за собрание?"
   Ответ: "Это было собрание студенческого литературного кружка.  Я  сидел
возле Кравцовой и видел, как ей  посылали  записки.  Потом  я  узнал,  что
сговор встретиться в гостинице "Гренада" около памятника Пушкину произошел
именно тогда и через эти записки".
   Вопрос: "От кого вы это узнали?"
   Ответ: "От следователя прокуратуры, который меня вызвал тогда же. Кроме
того, раз записки к  Кравцовой  шли  через  мои  руки,  то  когда  мне  их
предъявили, я их узнал по почерку".
   Яков Абрамович оторвал голову от дела и засмеялся.
   - Вот овечья  задница!  А  тоже  называется  следователь!  Все  секреты
наружу! Попался бы мне такой!..
   - Выгнали бы?! - спросил Зыбин.
   - С волчьим билетом! - огрызнулся  Яков  Абрамович.  -  Хорошо.  Читаем
дальше.
   Вопрос: "А не могли бы ваши товарищи этими же  записками  пригласить  и
вас в свою компанию?"
   Ответ: "Нет".
   Вопрос: "Почему же?"
   Ответ: "Они не были моими товарищами".
   Вопрос: "Но разве вы их не называли только что товарищами?"
   Ответ: "Я и вас назвал только что товарищем".
   Яков Абрамович бросил папку и расхохотался.
   - Ах, осел,  осел,  -  сказал  он  весело,  -  а  ведь  главное  -  все
записывает!  Материал  собирает!  Не  протокол   допроса,   а   пьеса   из
великосветской жизни! Нет! Зыбина голой рукой не возьмешь!  Он  не  такой!
Правда? Так! "Протокол  писан  с  моих  слов  и  мной  прочитан..."  -  Он
захлопнул папку. - Так! Ну, Георгий Николаевич, ныне все осужденные  давно
на свободе, они и отсидели-то не больше двух лет, версия об  изнасиловании
Верховным Судом отвергнута, так что вы  и  формально  оказались  правы!  И
все-таки в вашем участии в этом деле есть что-то не вполне  понятное.  Так
вот, не пожелаете ли что-нибудь сказать в дополнение к этим протоколам?
   Он сидел, смотрел  на  Зыбина,  улыбался,  а  в  глазах  стоял  тот  же
привычный, хорошо устоявшийся ужас. И  все  замечали  это,  только  он  не
замечал и честно считал себя весельчаком.


   Зыбин подумал и начал говорить.
   ("А что  я  теряю?  Ведь  это  все  давным-давно  известно.  Старков-то
действительно на свободе".)
   - Дело было маленькое, грязненькое, запойное, и весь  антураж  его  был
соответственный, -  сказал  он,  -  свинский  антураж:  то  есть  номер  в
гостинице сняли на чужой паспорт, а встретились на бульваре  -  две  бабы,
трое парней, началась попойка. Суд интересуется, когда бабы ушли, сами они
ушли или под руку их выводили, сколько  пустых  бутылок  нашли,  заблевана
была уборная или нет. В общем, сцена из "Воскресения", и  свидетели  такие
же - швейцар, коридорный, буфетчик, горничные.
   - Да, но  самоубийство-то  все-таки  было  самое  настоящее,  -  строго
напомнил Яков Абрамович.
   - И самоубийство  бульварное,  с  пьяных  глаз,  вероятно.  Наутро  она
сказала соседке: "Вы пока ко мне не заходите, я буду  мыться".  Ушла,  как
говорит соседка, затем словно форточка хлопнула,  вот  и  все.  Когда  муж
взломал дверь, она лежала в луже крови, рядом валялся браунинг, а на столе
вот эта записка. Ну чем не сюжет для какого-нибудь Брешко-Брешковского?
   Яков Абрамович слегка улыбнулся.
   - В гимназии мы им увлекались,  -  сказал  он.  -  Слушайте,  она  была
красивая?
   - Она? - Зыбин задумался. Все, что он говорил и слушал до сих  пор,  не
вызывало у него ровно никаких образов, а сейчас он  вдруг  увидел  женское
лицо почти неживой  белизны,  точности  и  твердости  очертаний,  короткие
блестящие черные волосы и злые губы. - Да,  она  была  очень  красивой,  -
сказал он убежденно.  -  Но  красота  у  нее  была  какая-то  необычайная,
тревожная. Может быть, обреченная. Такую раз увидишь и не забудешь.
   -  Иными  словами,  она  и  на  вас  произвела   впечатление   человека
незаурядного? - спросил быстро Яков Абрамович и сделал  какое-то  короткое
движение, как будто хотел ухватить эти слова. - Ну хотя бы по  наружности?
Так как же с ней могло случиться, как вы сказали, вот такое? Такое, как вы
сказали, брешко-брешковское? - Зыбин пожал  плечами.  -  Да,  но  все-таки
почему? Почему? Вы не задавали себе таких вопросов?
   - Пути Господни к человеческой душе  неисповедимы,  Яков  Абрамович,  -
вздохнул Зыбин, - а дороги дьявола тем более.
   - Это Старков-то дьявол? - фыркнул Яков Абрамович.
   - Ну да, дьявол! - отмахнулся Зыбин.  -  Простой  парень,  работяга.  И
меньше всего богема. Что везло ему, это да. У нас его считали  гением.  Он
даже выпустил книжонку в два листа. Вы знаете, что это тогда было?
   - Хорошо, а второго, Мищенко, вы знали? Его, кажется, тоже печатали?
   - Даже очень здорово! У него были стихи даже в "Молодой гвардии". А это
же толстый журнал.
   - Так. А третий?
   - Ну а третий  был  просто  хороший  парень.  От  сохи.  Писал  что-то,
печатался где-то, а где и что - никто толком не  знал,  наверно,  в  таких
изданиях, как "Жернов", "Крестьянская газета", "Земля советская". С ним  я
был просто хорош, да и все. Его гением никто не называл.
   - Ну а муж? Вы его видели?
   - А как же! Муж и был виновником всего торжества. Он на первой скамейке
сидел. Целую неделю этот болван слушал все, что говорили о его  жене  и  о
нем самом.
   - А что ему оставалось еще делать? - Яков Абрамович  резко  остановился
перед Зыбиным.
   - Вот именно! - воскликнул Зыбин. - Что делать? Раз ты полез  мордой  в
помойную бочку, тогда ничего не поделаешь, хлебай уж досыта. Ведь  это  он
настоял, чтоб ребят  судили  за  изнасилование  его  жены.  Именно  так  и
толковалась предсмертная записка; защита же, наоборот, стояла на том,  что
никто ее не насиловал - сама все организовала, сама пришла в  номер,  сама
перепилась и легла под  кого-то.  Что  же  еще?  Прокуратура  же  уперлась
намертво: не сама напилась, а напоили.  Помните  три  знаменитые  японские
добродетели? Ничего не вижу, ничего не слышу, ни о чем  не  рассказываю  -
вот так себя и вели судьи. Ой, кто только не  прошел  тогда  перед  судом!
Писатели, околописатели, редакторы, агенты  угрозыска,  дельцы,  студенты,
профессура...  Допрашивали  пристрастно,  глумились,  сбивали,   угрожали,
ловили. В общем, я представляю, что такое вдруг с  улицы  предстать  перед
таким вот трибуналом. И вот тут мне  два  свидетеля  вспоминаются...  Один
мужчина и одна женщина... Хотя это не особенно по существу...
   - Да нет, уж расскажите, пожалуйста, - попросил Яков Абрамович,  -  кто
же она была такая?
   - Лучшая подруга Кравцовой, некая Магевич - красивая черная  девушка  с
матовым лицом, похожая на турчанку. Ее пригласила и привела сама Вероника.
Писатели, мол, придут, весело будет,  пойдем.  Ну  та  и  пошла,  а  потом
почувствовала неладное, вернее, поняла, что это не попойка, а еще  что-то,
и ушла. Господи, ну что ей за это было? Ей чуть  в  лицо  не  плевали:  то
зачем ты пришла, то зачем ты ушла. Задавали  вопросики,  знаете,  как  это
умеют  прокуроры?  С  усмешечкой!  Обрывали,  орали.  Прокурор  дул   воду
стаканами, и у него пальчики дрожали. Кончилось тем, что ее с запарки чуть
не усадили рядом со Старковым, но кто-то, наверно, вовремя опомнился.  Как
же женщине пришить соучастие в изнасиловании? Впрочем,  в  этом  чаду  все
было возможно. Так вот, я поражался этой  Магевич.  Как  она  сидела!  Как
отвечала! Как слушала! Не плакала, не кричала, а просто сидела и  слушала.
А вокруг нее визг, смех, рев, прокурорская истерика! Весь  шабаш  нечистой
силы! А она ничего! Очевидно, адвокаты ей сказали: "Молчи. Они сейчас  все
могут. На них управы нет". И она молчала.  Вот  это  первая  свидетельница
защиты, которая мне запомнилась.
   - Но вы говорили, что их было двое.
   - Да нет, их  было  много,  человек  двадцать.  Но  запомнились-то  мне
особенно эти двое. Второй был  мужчина,  Назым  Хикмет.  Я  его  знаю.  Он
постоянно сшивался у нас в буфете, в  коридорах,  на  переменах.  Вот  его
вызвала защита и попросила рассказать о его знакомстве с Кравцовой. Ну что
ж, он рассказал. Однажды,  рассказал  он,  стоит  он  на  задней  площадке
трамвая - дело было позднее, - и  вот  подходит  к  нему  красивая  рослая
женщина,  представляется  и  говорит,  что  ей   очень   хочется   с   ним
познакомиться. Ну что ж? Он мужик что надо!  "Я  очень  рад",  -  отвечает
Хикмет. Тогда она сразу, с ходу, зовет его к себе, я,  мол,  одна,  муж  в
Крыму,  идемте,  выпьем,  потолкуем.  Все  это  Хикмет  рассказал  просто,
спокойно, не спеша, с легким приятным акцентом.  Впечатление  от  рассказа
осталось тяжелое. Даже муж  что-то  заверещал.  И  тут  прокурор,  спасая,
конечно, положение, спрашивает: "Ну и какое впечатление произвела  на  вас
она? Студентки, изучающей литературу и  желающей  познакомиться  с  видным
революционным поэтом, или просто наглой проститутки?" Хикмет слегка  пожал
плечами  и  эдак  певуче,  легко,  просто  ответил:  "Наглой  -  нет,   но
проститутки - да". Весь зал как грохнет!
   - Ой, как неприятно! - строго поморщился  Яков  Абрамович.  -  Но  вам,
конечно, и это понравилось.
   - Да нет, я был просто в восторге! -  воскликнул  Зыбин.  -  Наконец-то
хоть на минуту  среди  этого  чада,  ора  и  казенной  мистики  я  услышал
человеческий голос. Ведь Хикмет сказал только то, что  все,  ну  буквально
все, включая прокурора, судей и мужа, в ту пору твердо знали.  Да,  шлюха!
Да, злая, неудовлетворенная, несчастная  шлюха,  для  которой  своя  жизнь
копейка, а на чужую и вовсе наплевать. И вот в зале Политехнического музея
в публичном  заседании  происходит  ее  канонизация.  Она  превращается  в
святую. Произнесено страшное слово "богема". Студентка, казненная богемой!
Государству нужны такие жертвы, и  поэтому  трое  талантливых,  молодых  -
отнюдь не богема и не пьяницы,  -  здоровых  парней  должны  сложить  свои
головы. Но они сопротивляются, негодяи, и прокуроры гробят  и  гробят  их.
Еще бы, какая наглость!  Оправдываются!  Перед  пролетарским  судом  можно
только признаваться, разоружаться и просить  пощады:  "Клянусь,  что  если
государство сочтет возможным сохранить мне жизнь, то я..." Вот  так  нужно
говорить, а они льют грязь на покойницу, спорят  с  обвинением,  адвокатов
себе наняли! Жалкие козявки! Они думают, что можно что-то доказать! Да все
уж давно доказано и подписано! Пролетариат должен  увидеть  звериное  лицо
богемы! Ваш долг перед обществом помочь в этом, а вы, как  слепые  котята,
барахтаетесь, выгораживаете свои шкуры, отстаиваете свою правду.  Да  кому
она нужна? Вот что было на суде, понимаете?
   - Нет, - вздохнул Яков Абрамович, - не понимаю. Объясните.
   Он вернулся к столу, сел и твердо положил перед собой оба кулака.
   И  вдруг  Зыбину  что-то  расхотелось   говорить,   то   есть   начисто
расхотелось. Ему даже  стало  стыдно  за  то,  что  он  сейчас  вдруг  так
распелся. В самом деле, разве его затем взяли и привели в этот  кабинет  -
руки назад! не оглядываться!  По  сторонам  не  смотреть!  -  чтоб  что-то
понять, выяснить, в чем-то разобраться? Господи, кому тут  это  нужно?  Он
буркнул что-то и отвернулся.
   - Что? Вы не хотите? - Он сразу же понял, что больше Зыбин говорить  не
будет, но это было уже и неважно. Теперь он окончательно уяснил себе  все,
даже и то, кому следует поручить  его  дело.  И,  покончив  с  этим,  Яков
Абрамович откинулся на спинку кресла и закурил.
   - Итак, Кравцова была красивая, - сказал  он  задумчиво,  не  глядя  на
Зыбина.  -  Даже  вызывающе  красивая,  а  ведь  тот  глупый   следователь
прокуратуры прав, Зыбин ведь тоже мог пойти в эту "Гренаду".
   - Мог бы, - ответил он с вызовом, - ну и что из этого?
   - Да нет, ничего, но мог бы! И тогда был бы четвертым и получил  бы  ту
же статью и меру, что и те трое. И, вероятно, тогда сегодня бы я с вами не
беседовал. К человеку, осужденному за изнасилование,  политические  статьи
почему-то не прилепляются.
   Он подмигнул и добродушно рассмеялся.
   - Да, но тут, конечно, возникает другое, - сказал  он,  -  не  было  бы
этого дела - не было бы и вашей речи, не было бы и  всего  дальнейшего,  в
том числе сегодняшней нашей беседы. Ведь вы же кому-то говорили,  что  вам
на все открыло глаза именно дело Старкова.
   - На что на все? - спросил Зыбин.
   - Ну хотя бы на нас, на нашу деятельность. Вы ведь считаете,  что  этот
суд был делом рук органов. Что  ж?  Вполне,  вполне  допускаю!  С  половой
контрреволюцией мы боремся так же энергично,  как  и  с  любой  другой.  С
лозунгами "наша жизнь - поцелуй да в омут" нам не  по  дороге.  Это  факт!
Трудность тут, конечно, в том, что не сразу во всем разберешься, пока  все
это только стихи да водка, притом стихи-то эти продаются в любом  магазине
ОГИЗа. Но в результате получается-то  что?  Люди  ничего  незаконного  как
будто не творят, пьют и стихи читают, а мы теряем  и  теряем  кадры.  Ведь
после этаких стихов становится действительно на все  наплевать.  Как  это?
"Здравствуй, ты моя  волчья  гибель,  я  навстречу  тебе  выхожу"  -  так,
кажется? Ну вот и в этот раз тоже была пьянка, читали стихи, и после этого
одна из участниц  убежала,  а  другая  покончила  с  собой.  И  не  просто
покончила, а с запиской... "Сто  раз  я  тебя  проклинаю..."  А  борьба  с
богемой к этому времени стала нашей идейной задачей. Значит, и  дело  надо
было провести так,  чтобы  полностью  выявилось  лицо  богемы.  Для  этого
процесс вели при открытых  дверях  в  одной  из  самых  больших  аудиторий
страны. Мобилизовали все лучшие силы суда и прокуратуры. Так ведь?  Газеты
каждый  день  печатали  отчеты.  Защищали  лучшие   адвокаты   -   Брауде,
Рубинштейн, Синайский! Кажется, чего еще требовать? А вы и  тут  оказались
недовольны. В вашем институте, где училась покойная, собрались ее товарищи
и потребовали высшей меры. Вполне понятное требование. Ну, пусть оно не по
форме, пусть оно юридически несостоятельно! Пусть! Понятно,  что  суд  при
вынесении приговора с этой резолюцией и не  посчитался  бы,  у  него  свой
порядок.  Никто  по-настоящему  этого  и  не  требует,  но   общественное,
товарищеское внимание ведь находило выход в этой резолюции?  Так  ведь?  И
тут вылезаете вы - правдолюбец! - и, будто заступаясь за закон, за  право,
за уголовно-процессуальный кодекс  и  черт  знает  еще  за  что,  срываете
собрание. Видите ли, судьи независимы и подчиняются только закону! Да  кто
против этого спорит? Кто? Кто? Кто?  Вы  что?  Что-то  новое  вы  открыли?
Беззакония не допустили? Чью-то оплошность поправили?  Вы  просто-напросто
сорвали обсуждение. По какому праву, позвольте  вас  спросить?  Почему  вы
захотели перечеркнуть весь  политический  смысл  процесса?  Все,  над  чем
трудились сотни наших людей - прокуроров, журналистов, работников райкома,
юристов? И вы говорите, что вы не понимаете, почему вас тогда арестовали и
доставили в ГПУ? Да? Не понимаете? Так тут непонятно действительно  только
одно - почему вас отпустили?
   - Да, - ответил Зыбин, - это действительно непонятно! Тогда  я  считал,
что только так и может быть, а сейчас сам удивляюсь. Действительно - взяли
и отпустили!  Чепуха!  Но  ведь  для  того  чтобы  выработался  такой  тип
следователя, какого вы хотите,  для  этого  нужно  некоторое  время,  Яков
Абрамович!
   И тут Зыбин вспомнил Эдинова. Идя с допроса, он думал: "Нет, надо  было
бы ему все-таки рассказать про Эдинова. Пусть бы знал.  Потому  что  не  с
курсового собрания у меня все началось, а с  председателя  учкома  седьмой
образцово-показательной школы Георгия Эдинова, с Жоры, как мы его звали".
   Он пришел в камеру и лег - Буддо спал и похрапывал. Зыбин  лежал  тихо,
вытянувшийся, подобравшийся и зло улыбающийся.
   "Эх, Жора, Жора, разве я могу тебя когда-нибудь забыть. Ты ведь один из
самых памятных людей в моей жизни. Я ведь даже повесть хотел, Жора, о тебе
написать,  несколько  раз  садился,  брал  тетрадку,  исписывал  несколько
страниц, но только что-то ничего путного у меня не выходило.
   А сейчас бы вышло!  Сейчас  у  меня  выкристаллизовался  ты  весь!  Вот
слушай, как бы я начал".


   В одном из кривых арбатских  переулков  стоит  и  до  сих  пор  большое
красное кирпичное здание. Когда меня впервые привели туда,  это  была  уже
обыкновенная  советская  школа  одного  светлого,  но  теперь  уже  совсем
забытого профессорского имени. А лет  семь  до  того  тут  была  гимназия,
принадлежащая тоже профессору и тоже  именитому.  Гимназию  эту  профессор
построил по последнему слову тогдашней педагогической индустрии -  высокое
светлое парадное  с  разлетающимися  дверями,  триумфальная  лестница  под
красными дорожками. Двусветные рекреационные залы с турниками ("В здоровом
теле  здоровый  дух!"  Профессор  преподавал   римское   право).   Классы.
Лаборатории. Школьный музей. А вверху, на пятом этаже, на этаж  выше,  чем
учительские, святая святых  -  кабинет  директора.  Там  висело  авторское
повторение Репина (Державин слушает молодого Пушкина),  стоял  стол  стиля
ампир с бронзовым прибором и наполеоновскими  безделушками  и  под  прямым
углом к нему и другой стол, весь уставленный сухарницами и  продолговатыми
фаянсовыми блюдами в виде большого листа. Здесь  собирался  педагогический
совет. А рядом была другая комната - лакейская, что ли, то есть я не знаю,
как ее называли тогда, но  в  ней  на  полке  рядком  стояли  орденоносные
самовары,  причем  один  необъятной  величины;  был   буфет   с   посудой,
мельхиором, ведерочками для  шампанского  и  подносами.  Отсюда  во  время
совета чинно  и  величественно  выходил  личный  служитель  профессора,  с
бакенбардами, а за ним его жена, спокойная тощая старушка, и они разносили
чай. (Я их хорошо помню, они жили где-то рядом и часто приходили  посидеть
в передней и поговорить о прошлом.) На этот пятый этаж, по  словам  старых
служителей, не смел подыматься без вызова ни один  из  учащихся.  Здесь  и
воздух  был  иной.  По  утрам  кабинет  спрыскивали   хвойной   водой   из
пульверизатора. Так вот, когда я пришел в школу, самой  страшной  комнатой
был не этот кабинет - в нем сидела заведующая, -  а  лакейская  комната  с
бумажкой, написанной от руки: "Учком. Ячейка РКСМ". Ты  был  председателем
учкома. Заведующая все наши немощные души поручила тебе и  ни  во  что  не
вмешивалась. Учителей тоже отсылали к тебе - ты один казнил и  миловал.  И
скоро каким-то ловким маневром переселил заведующую  в  лакейскую,  а  сам
занял кабинет директора. Заведующая была старая дама, фальшивая и  лживая,
она носила на шее бархоточку  и  черный  медальон  с  алмазным  сердечком.
Любила, когда на школьных вечерах читали Бальмонта и "Белое покрывало", но
нюх у нее был собачий, то есть она боялась тебя так же,  как  свое  прямое
начальство. А впрочем, кем же ты был, как не ее  прямым  начальством?  Ты,
Георгий  Эдинов,  председатель  учкома,  секретарь  комсомольской  ячейки,
руководитель  драмкружка,  еще  кто-то,  сильный,   здоровый,   скуластый,
высокий, с бескровным кремовым лицом (у меня был такой башлык), в крагах и
кожаной куртке!  Никто  не  знал,  откуда  ты  взялся  и  кто  тебя  взял.
Официально тебя, конечно, выбрали, но мы все отлично знали, что тебя никто
не выбирал. Ты просто появился, и все тут. Ты появился и  стал  ходить  по
школе, по  всем  пяти  этажам  ее,  все  засекать,  все  усекать,  во  все
проникать. Ты говорил, проходя мимо кого-нибудь из нас: "Зайди-ка  ко  мне
во время большой перемены", и мы сразу же обмирали. А чего  нам,  кажется,
было бояться? Ведь все это происходило не в царской гимназии с ее волчьими
бил