ове
положения о нем (каком? Господи, каком же все-таки?)  предоставлять  право
применять  в  административном  порядке  высылку,  ссылку,  заключение   в
исправительно-трудовые лагеря на срок до 5 лет и высылку за пределы СССР.
   [В сборнике материалов по истории социалистического  уголовного  закона
(Юриздат. М., 1938) есть такое уточнение: "...учреждается он в составе  а)
заместителей  наркома  НКВД  СССР,  б)  уполномоченного  НКВД  РСФСР,   в)
начальника Глав. Управления милиции, г) наркома НКВД  союзной  республики,
на территории которой возникло... Обязательно участвует прокурор СССР  или
его  заместитель  -  итого  8  или  9  человек,  не  считая   технического
персонала".]
   Калинин, Енукидзе. Москва, Кремль, 10 июля 1934.

   Так выглядело первое и, кажется,  чуть  не  единственное  сообщение  об
Особом совещании в печати. Упоминалось же оно официально (если не  считать
речей Вышинского), кажется, всего еще один раз - в обвинительном  акте  об
убийстве С.М.Кирова. Тогда дела одних обвиняемых прокуратура направляла  в
военную коллегию (это значило - расстрел  в  24  часа  без  обжалования  и
помилований), а дела других - "за отсутствием состава преступления" вот  в
это  самое  Особое  совещание.  Подписал  эти   обвинительные   заключения
А.Я.Вышинский, а составил Лев Романович Шейнин.
   Вот, кажется, и все упоминания в официальной печати об ОСО.
   А вообще-то оно даже как бы и не существовало вовсе. Люди, составляющие
эту  страшную,  всемогущую  и  совершенно  безответственную  тройку   (их,
кажется, было, точно, трое), не имели ни фамилий, ни званий, ни должности.
Они были - ОСО. Ни один из осужденных не видел их подписи под  приговором.
Ему никогда не оставляли приговор для обжалования. Потому что не  было  ни
приговора, ни обжалования. Был аккуратный бланк формата почтовой открытки.
Вот примерно такой:

   Выписка из протокола заседания Особого совещания
   от .......................
   Слушали:
   Об антисоветской деятельности  Иванова  Петра  Сидоровича  (год,  место
рождения).
   Постановили:
   Осудить за антисоветскую деятельность Иванова  Петра  Сидоровича  (год,
место рождения) на пять  лет  лишения  свободы  с  отбыванием  в  Свитлаге
[Северо-Восточные исправительно-трудовые лагеря, т.е. Колыма].
   Выписка верна - (закорючка)

   "Подпишитесь  на  обороте,  что  читали,  -  ласково  говорил   офицер,
предъявляя эту шпаргалку, - и вот еще раз на копии... Спасибо!" - и прятал
бумажку в папку. Осужденного уводили, и с этого момента для него начинался
лагерь - тачка  ["Машина  ОСО  -  две  ручки,  одно  колесо",  -  говорили
лагерники о тачке. И это было верно в отношении и ОСО, и тачки.].
   Но этот детский срок - пять лет в Свитлаге - существовал очень недолго.
Потом машина  ОСО  стала  набирать  мощность,  колесо  завертелось,  сроки
заскакали: восемь лет, десять,  пятнадцать,  двадцать,  двадцать  пять!  А
потом сроки исчезли вовсе, и начались расстрелы (это, правда, уже во время
войны). А форма  оставалась  такой  же  -  "слушали  -  и  постановили"  и
"распишитесь на обороте". Вот и все [только и всего  в  положении  об  ОСО
сказано: "Должно быть указано основание применения этих мер"].
   Но  если  для  этой  таинственной  троицы  ОСО   не   существовало   ни
доказательств,  ни  судебного  следствия,  ни   свидетелей,   ни   допроса
подсудимого, ни статей закона, ни закона, - словом, всего того, что делает
суд судом, а убийство убийством, если, далее, верша все самое тяжкое,  ОСО
не боялось ни  прокурора,  ни  надзора,  ни  закона,  ни  государства,  ни
собственной совести - потому что оно само  уже  было  всем  этим  законом,
прокурором, судом и  государственной  совестью  и  государством,  то  была
все-таки некоторая малость, некая  видимость  законности,  с  которой  ОСО
считалось, ибо без нее существовать не могло.  А  звалась  эта  малость  в
разное время по-разному: с материальной стороны это была  "спецзаписка"  и
"меморандум",   а   с   политической   -    "изоляция"    и    "укрепление
морально-политического единства советского народа".
   И это не Иван Грозный нам оставил, не татары занесли, а мы сами на себя
выдумали и взлелеяли. Самое же название ОСО, точно, получили по наследству
от  полицейского  государства  Александра   III.   Именно   таким   Особым
совещанием, "образованным согласно статье 34 Положения  о  государственной
охране" при Министерстве внутренних дел,  был  в  свое  время  осужден  на
ссылку [В делах ОСО большое  место  занимали  меморандумы  с  литерами  ПШ
(подозрение в шпионаже), АИР (агент иностранной разведки) и  т.д.  Вот  уж
чего  не  было  раньше.  "Особому   совещанию   могут   подлежать   только
представления о высылке,  подчиненные  МВД;  как  учрежденье  гражданского
ведомства, оно не может контролировать действия военных  властей".  А  тут
было как раз все наоборот. Только военный прокурор, зная лишь  литеры,  но
совершенно не посвященный в суть дела, направлял эти дела в ОСО. (А вообще
об этом см.: Лемке. "250 дней в царской  ставке",  с.  282-283.  Отношение
генерала Бонч Бруевича к Белецкому.)] некий Иосиф  Джугашвили,  как  потом
оказалось, человек с короткой памятью на  все  доброе  и  с  великолепной,
истинно творческой на все злое и страшное. Правда, в те годы, чтоб сослать
на поселение хотя бы того же Джугашвили, потребовалось ни много ни мало, а
личная  подпись  императора  -  "согласен",  сейчас  же  ровно  ничего  не
требовалось, кроме толстого засургученного пакета из  плотной  бумаги.  Но
пакет этот в дело не входил, а только прилагался к нему. Что находилось  в
этом пакете, никто не знал,  ни  подсудимый,  ни  даже  военный  прокурор,
дававший  санкцию  на  отправление  этого  пакета  в  Москву.  Ему  просто
сообщалось в общей форме о содержании пакета. Подследственному  же  вообще
ничего - не его ума это было дело.
   Есть игра "третий лишний". Вот что-то подобное было и тут. Двое  играли
- один не участвовал. Он был третьим и лишним, то есть подследственным.
   Толстый  засургученный  пакет  содержал  меморандум,  или  спецзаписку.
Изготовлялась эта записка из самых разнородных  материалов.  В  ее  состав
входили:
   а) агентурные сводки  и  показания  сексотов.  То  есть  то,  что  даже
законодательно запрещалось считать доказательством. Однако они и  являлись
основой всего дела. Без  сексотов  меморандум  составить  было  бы  просто
невозможно (сексот - секретный сотрудник -  так  советские  люди  называли
ненавидимое ими племя осведомителей ГПУ, НКВД, МГБ и т.д.);
   б) анонимки;
   в)  доносы  (доносили  жены,  мужья,  любовницы,  соседи,  отцы,  дети,
доносили позарившиеся на жилплощадь, на наследство, на молодого мужика, на
красивую бабу, доносили шизофреники, потому что  им  действительно  что-то
такое  показалось,  доносили  иногда  сами  на  себя,  испугавшись   своих
неожиданных ночных мыслей и преступных сомнений. Иногда  -  и  не  так  уж
редко - после этого люди не дожидались прихода  ночных  гостей  и  кончали
сами. В общем, это был тоже обширный раздел материалов);
   г) характеристика.  (Характеристики  эти  составлялись  оперработником,
подписывались начальником оперативного отдела и утверждались  зампарткома.
Подлогов здесь было не  меньше,  чем  во  всем  остальном.  Любой  Гагарин
именовался обязательно князем, а, скажем, Иванов Петр  Сидорович  считался
выходцем из княжеской среды, если мать его  была  Гагарина.  Каждый,  даже
родившийся в  1900  году  в  Риге  или  Либаве,  все  равно  проходил  как
гражданин, "проживавший долгое время на территории вражеского  государства
и сохранявший с ним дружеские и родственные связи".)
   Если к тому же выяснялось, что у арестованного хотя бы на самых далеких
развилках родства были репрессированные (а по совести говоря,  у  кого  их
тогда не было?), то в меморандуме  он  назывался  не  иначе  как  "близкий
родственник ныне разоблаченного врага народа"... Кончался меморандум так:

   "На основании всего изложенного
   ПОЛАГАЛ БЫ
   осудить Иванова Петра Сидоровича, выходца из враждебного класса, за его
антисоветскую деятельность на  8  лет  лишения  свободы  с  пребыванием  в
лагерях Сибири или Дальнего Востока".

   Подписывал эту бумагу начальник  спецотдела.  Утверждал  замнаркома,  и
дело летело в Москву с референтом от наркомата.
   Затем оно рассматривалось в одно из чисел,  специально  отведенных  для
данной республики, на заседании ОСО.
   Папки  лежали  на  столе,  члены  ОСО  брали  их  на  минуту  в   руки,
перебрасывали  страницы,  заглядывали  в  меморандумы,   переговаривались,
запивали разговоры нарзаном. Смеялись. Острили.  Представитель  республики
докладывал  им  дело  и  зачитывал  проект  решения.  Потом   председатель
спрашивал  мнение  референта  и  проводил  опрос   ("Ну   как,   товарищи,
согласимся?"), а утром  машинистка  уже  печатала  на  бланке  "слушали  -
постановили"...
   Так во всяком случае  представлял  себе  это  дело  Александр  Иванович
Буддо, да, кажется, так оно и было в действительности.
   А просуществовало это чудовище 20 лет -  до  сентября  1953  года  (см.
передовую журнала "Советское государство и право"  за  1959  год  -  номер
первый).


   - Вот так и получается, дорогой Георгий Николаевич, - сказал  Буддо,  -
что  подсудимый  вовсе  не  заинтересован  в  том,  чтобы  доказать   свою
невиновность. Ну скажем, суд заворотит его дело на доследование. Ну и что?
Подержат его еще месяца два и отошлют дело в Особое совещание. И  так  суд
бы дал ему по материалам лет пять  или  шесть  и  отправил  бы  в  местную
колонию на бахчи, а по меморандуму ему  всыпят  в  Москве  всю  десятку  и
погонят "в Колыму, Колыму, чудную планету" - вот и все! А вот  вы  знаете,
что рядом с нами, в другом коридоре,  есть  камера  оправданных  по  суду?
Сидят и ждут, когда им всыпят по ОСО десятку! И  всыпят,  и  дай  Бог  как
всыпят!
   - Почему? - спросил Зыбин. Голова  у  него  гудела.  Сознание  работало
неясно. Он теперь был готов поверить во все. Вот он попал в машину, колесо
завертелось, загудело, заработало, и нет уже ни входа, ни исхода. И  ничто
больше не имеет значения. Ни ложь, ни правда, ни стойкость, ни мужество  -
ничто! Нелепый случай его отметил, а  остальное  доделают  люди,  к  этому
призванные и приставленные. И нечего винить ни случай, ни людей.
   Он  чувствовал  себя  вялым,  расслабленным,  как  бы   погруженным   в
волокнистую вату. Больше всего  хотелось  лечь  и  вытянуться.  Он  лег  и
вытянулся.
   - Почему, спрашиваете? - спросил Буддо  и  подвинулся,  чтоб  дать  ему
место. - А потому, дорогой, драгоценнейший  мой  Георгий  Николаевич,  что
осужденный по ОСО - это поручик  Киже  -  арестант  секретный,  фигуры  не
имеющий. У всех порядочных заключенных статьи, а у  этого  буквы,  у  всех
преступников на руках приговор, где видно, за что про что он  страдает,  и
он - пожалуйста! - его всегда может предъявить, а  у  этого  выписка.  Все
порядочные люди - воры, убийцы, насильники, спекулянты - в свободное время
строчат кассации, а ему и писать некуда и не про  что.  Всех  преступников
освобождают по звонку, а этого -  еще  бабушка  надвое  сказала  -  то  ли
освободят, то ли нет. Придет из Москвы бумажка "слушали - постановили",  и
сиди еще пять лет. Я одного такого знаю, который уже 15 лет  сидит  и  вот
теперь кончает и новый срок ждет, а о воле он и думать забыл, когда с  ним
о ней говорят, он только рукой махнет.  Вот  начальство  и  понимает:  все
преступники как преступники, а этот какой-то черт в образе человека. Какая
вина за ним - не поймешь, а опасен  пожизненно,  и  чем  скорее  он  концы
отдаст, тем для человечества лучше. И вот гоняют его в тайгу,  под  землю,
на Чукоткин Нос - лес сводить, тачки гонять, золото рыть.  Вот  помантулят
его эдак года три, и конец ему - бирка на ногу и в вечную мерзлоту.  Одним
словом, не дай Бог вам во всем оправдаться! Берите богему! Берите, пока ее
вам предлагает добрый человек. Искренне, искренне советую!



4

   ...В тот день я все-таки достал краба. Директор не  соврал,  был  такой
грек. Он жил у моря в какой-то развалюхе и ловил  всякую  всячину:  таскал
курортникам звезд,  морских  ежей,  змей,  скорпионов,  крабов.  Когда  мы
подошли к его лачуге, он как раз возвращался с ловли. В одной руке у  него
была острога, в другой жестяное ведрышко. Увидев нас,  поставил  ведрышко,
вытянулся и козырнул острогой. Высокий, загорелый, почти совершенно черный
грек с острым лицом и усами.
   - Здравия желаю, господа хорошие, - сказал он четко и насмешливо, - или
теперь так не говорят?  Да,  граждане,  граждане  теперь  говорят!  -  Он,
видимо, уже здорово хватил и  теперь  смотрел  на  нас  влажными  веселыми
глазами. - Здравствуйте, граждане, чем могу услужить?
   Я взглянул на директора.
   - Да вот, Сатириади... - начал он неуверенно.
   - А, это вы, товарищ  директор,  -  как  будто  только  что  узнал  его
Сатириади. - Здравствуйте, здравствуйте,  здравствуйте,  пожалуйста,  Иван
Никанорович. Вот по вашей-то части ничего что-то  и  не  попадалось!  Так,
черепки всякие нестоящие есть. Зайдите, загляните?
   - Да нет, нам краб нужен, - ласково сказал директор.
   - Кра-аб? - как будто даже удивился старик. - А что же,  на  базаре  их
разве мало? Вон их сколько там, любого хорошего бери, хошь красного,  хошь
желтого.
   - Да нет, нам такие не нужны, - сказал директор.
   - Ну а каких же вам? Таких, что ли? - И он поставил ведрышко на землю.
   Я посмотрел. В ведрышке была только желтоватая вода да черное  выпуклое
донышко. На донышке лежали две красных гальки, вот и все.
   - А где же краб? - спросил я.
   - А вот, - сказал директор и поддел ведро носком ботинка. И тут  что-то
двинулось, поднялась муть, я увидел, что черное -  это  не  дно,  а  спина
краба. Он был страшно большой и плоский, и, наклонившись, я  разглядел  на
нем бугры и колючки, какие-то швы, края панциря, зубчатые гребешки.
   Директор еще раз слегка встряхнул ведро, и тут краб  шевельнулся,  и  в
одном месте, очевидно возле усов, вдруг закрутились песчинки, словно  ключ
забил.
   - Какой же он огромный, - словно сокрушенно покачал головой директор, -
а ведь он, пожалуй, больше моего.
   - Ну, сравнили! - качнул головой Сатириади. - Такого лет пять не  было!
Видишь, как палец проколол! Наскрозь! Теперь неделю ни за что не возьмусь!
- Большой палец его, верно, был обмотан серой тряпицей. - А вам  что,  для
себя или еще куда требуется?
   - Да не мне, а вот этому молодому человеку, - кивнул на меня  директор.
- В Москву хочет увезти. Для науки. Если не очень подорожишься, конечно.
   - Да что мне дорожиться! Дороже водки не возьму! Мне теперь водки много
надо! Конпрессы спиртовые на палец буду класть. Может, разобьет  кровь,  а
то - беда! - Он поднял ведрышко. - Ну, пойдем, коли так,  в  хату,  не  на
пороге же рядиться!
   Взял он, однако, с меня довольно дорого. Я отдал ему все, что имел,  да
еще у директора призанял полтинник. Но все равно мы считали,  что  сделали
хорошее дело, и обратно не шли, а летели.
   - Ну, пять не пять, - говорил весело директор, - но далеко,  далеко  не
каждый год такие попадаются, тут он вам не соврал! Ладно, а что вы  с  ним
делать-то будете? Ну, положим, вылущить я вам его помогу, а  вот  как  его
усыплять? Эфир ведь, пожалуй, его не возьмет - уж больно здоров!  Придется
хлороформировать, а где хлороформ взять? Может быть, у ваших  докторов  он
есть?
   - Ничего, - ответил я (теперь, когда краб сидел у меня в ведре, мне все
казалось легче легкого), - я вот сейчас его посажу под кровать, а  к  утру
он сдохнет. Они же без воды не живут.
   - Пожалуй, - согласился директор.
   И только мы поднялись на высокий берег, как сразу на нас  налетела  ты,
Лина. Ты была в белом платье и черных очках, помнишь? Какая же ты была, а?
Ах, Лина, Лина!


   Он погрозил ей пальцем, хохотнул, повернулся на бок,  и  тут  стерильно
белый, ужасный свет наотмашь ударил  его  по  лицу.  Под  утро  свет  этот
набирал силу и становился таким пронзительным,  что  пробивал  все:  веки,
ладонь, подушку - все, все! Зыбин ненавидел его. Сон  был  волей,  а  свет
тюрьмой, и тюрьма эта присутствовала во всех его  снах.  Вот  и  сейчас  -
счастливые, свободные, веселые, они стояли на высоком  берегу  над  морем,
болтали, смеялись, а белый мертвенный свет, пробившийся из яви, горел  над
ним, и он все равно был в тюрьме.
   Так у него всегда начинался кошмар;  то  и  это  мешалось,  сон  и  явь
перебивали друг друга, разрывали его  на  части,  и  он  бился,  бредил  и
вскакивал. Но сейчас он не бредил, сейчас он просто  стоял  и  смотрел  на
Лину. А Лина взяла его под руку и сказала:
   - Вот, Иван Никанорович, взгляните на рыцаря! Раньше рыцарь спасал даму
от разбойников и увозил ее к себе. А этот вот рыцарь спас от разбойников и
смылся! Слушайте, спаситель, ведь это же бессовестно, а?
   Она говорила и держала его за  ладонь,  улыбалась  и  глядела  прямо  в
глаза. Это было так хорошо, что он опять тихонько захихикал в подушку.


   ...Нога у нее, видно, Александр Иванович, прошла, а тогда на берегу она
лежала как мертвая, на боку;  вот  так  она  лежала,  смотрите,  Александр
Иванович, я покажу, вот так она лежала,  и  руки  у  нее  были  раскинуты,
видите  как?  Как-то  через  голову.  И  такая   восковая   выгнутость   и
неестественность. Ведь и мертвые тоже лежат так. Вот почему я ее принял за
мертвую. Но все это продолжалось не больше минуты,  нет,  меньше,  меньше!
Какая там минута, секунды какие-то! Она вдруг подняла голову и завопила на
кого-то: "Бери и уходи! Бери и уходи! А то сейчас наши придут!"


   И только он крикнул это, как белый свет,  как  из  опрокинутого  ведра,
опять хлынул на него.
   - Тише! - шикнул на него Буддо. - А ну проснитесь! Опять набьете синяк!
А ну лягте как следует быть! Ну!
   Зыбин открыл глаза, увидел прямо перед собой  прокуренное,  закопченное
какой-то желтой  копотью  лицо  Буддо,  и  его  мгновенно  передернуло  от
отвращения: "машина ОСО - две  ручки,  одно  колесо",  буро-сизая  щетина,
табачный кадык, шея, как у столетней черепахи, и устоявшийся крепкий запах
собачины и махорки.
   - Что с вами такое? - спросил Буддо сердито. -  Опять  пригрезилось?  А
все оттого, что лежите  не  по-человечески.  Вот  видно,  что  никогда  не
работали физически. Лежать надо свободно, отдыхая, а вы свернетесь крюком,
и, конечно, легкие стиснуты, сердце  работает  с  перебоями,  ну  и  лезет
всякая дрянь.
   - Да, да, да, извините! Я  знаю!  -  поспешно  забормотал  Зыбин.  -  Я
сейчас... - И опять закрыл глаза. Но море уже ушло. Не было  ни  моря,  ни
солнца, ни ветра, ни чаек - была только розовато-желтая мгла под веками да
этот проклятый свет. Тогда он вытянулся, закрыл глаза и  стал  считать  до
тысячи. И через десять минут, верно, свет ушел, и они опять были вдвоем.
   Вдвоем они поднимались на гору, туда, где стоит памятник. И она  слегка
сомневалась, надо ли сейчас идти, и спрашивала:
   - А не поздно мы идем? Здесь очень  быстро  темнеет,  а  я  ведь  такая
трусиха.
   А хромать она все-таки немного хромала.


   ...Вы понимаете, Александр Иванович, почему она  хромала,  она  в  море
вывихнула ногу. Ну, это же очень просто - там ее вывихнуть, ведь там везде
эти глыбины, они плоские, скользкие, нога  так  и  едет,  -  ну  вот,  она
встала, поехала, поскользнулась  и  вывихнула  колено.  Хорошо,  что  было
совсем мелко, а то захлебнуться могла. Тут на пляже были уж такие  случаи.
Так вот, было-мелко, она выползла из воды  и  доползла  до  одежды.  А  на
платочке лежали ее вещички -  золотые  дамские  часики,  аппарат  "лейка",
перламутровый бинокль, портмоне. Если бы это случилось на пляже и  не  так
рано, то, конечно, беда была бы не больно велика, сразу бы и  помогли,  но
ведь вообразите: дикий высокий каменистый берег, никто на него  не  ходит,
купаться тут нельзя, а время