азаны  и  утки,  порхали
мелкие птахи. Отдельно,  как  будто  на  капители  колонны,  стоял  ладный
крылатый конек - только совсем на  Пегас,  а  суховатая  небольшая  лошадь
Пржевальского. И другой такой же  конек  несся  по  небу.  На  нем  сидела
молодая женщина. Ветер взметнул ее волосы, и  они  сделались  похожими  на
шлем. И в самом изгибе всадницы чувствовалась стремительность полета,  то,
как она врезается в гудящий воздух. Второй пояс занимало  что-то  длинное,
тонкое, льющееся, слегка  спутанное  -  не  то  водоросли,  не  то  трава,
полегшая по ветру.
   И во всем  этом  проступала  манера  мастера,  гениальные  пальцы  его,
привыкшие мять, резать и чеканить. Ничего подобного Зыбин еще не встречал.
   - Аналоги? - спросил Корнилов. - Китай?
   Зыбин слегка пожал плечами.
   - Ну а все-таки?
   - Не знаю, - ответил Зыбин, - то есть,  конечно,  не  Китай.  Китайские
драконы - гады, змеи, а тут рогатая кошка, балхашский тигр.
   - А вы обратили внимание на дырочки внизу? - показала Клара. -  Диадема
кончалась покрывалом. Она ходила с закрытым лицом.
   Он как бы в задумчивости посмотрел на нее.
   - Златая корона с драконами и свадебная фата, - сказал он, представляя,
как это выглядело бы. - Невеста. Принцесса крови и жрица.
   - Шаманка, -  сказал  Корнилов.  -  Что-то  похожее  есть  у  сибирских
шаманов.
   - Да, может быть, и колдунья, - согласился  он.  -  Мы  это  увидим  по
похоронному инвентарю. И,  конечно,  по  черепу.  Но  если  она  уж  очень
молодая, - продолжал он, подумав, - то вряд  ли  колдунья.  Хотя...  -  Он
слегка развел руками. - Что мы знаем о них? О ней.  Что  она?  Почти  наша
фантазия.
   - Нет, оставьте шанс и для колдуньи, - попросил Корнилов. - Ведь  какое
это чудо: молодая ведьмочка бронзового века с распущенными волосами мчится
по вечернему небу на драконе. Ж-ж-ж! А от  нее  во  все  стороны  галки  и
вороны. Кра-кра-кра! А за ней дым, дым  бьет  в  глаза!  И  над  горами  -
огненный след. А на ней фата и золотая корона. - Он взглянул на директора.
- Ведь чудо?
   - Я вот тебе! - погрозил ему пальцем и улыбнулся директор. - Ты у  меня
смотри, договоришься!
   - Ну а место вы взяли под охрану? - спросил Зыбин.  -  Вы  сами-то  там
были? Что это - курган, могила?
   - Ладно, - тяжело поднялся  директор.  -  Приедешь  завтра  и  сам  все
увидишь. Придут и эти голубчики - кладоискатели! Паспорта-то их у  меня  в
столе. Возьмешь с собой пару или тройку рабочих с лопатами! И чтоб  завтра
ни-ни. Пейте сегодня! Пойдемте, профессор.
   - Боже мой, боже  мой!  -  Зыбин  чуть  не  выронил  кусок  диадемы.  -
Профессор, да ведь вас там у телефона ждет Полина Юрьевна. Боже мой,  боже
мой, как же я забыл! Пойдемте скорее, скорее!
   Но профессор уже хмуро вставал с места и прятал очки.
   Руки его мелко дрожали. Он опять был весь в своем - строгий, обиженный,
может быть, конечно, и чуть  пьяноватый:  ни  археологическое  золото,  ни
рогатый дракон, ни эта ведьма его совершенно не тронули: все это  было  не
по его ведомству.
   - Вот Артур Германович уж с вами побежит скорее, скорее,  -  сказал  он
вежливо и ехидно. - А мне в мои шестьдесят пять это самое скорее-скорее...
Да и что уж бежать? - Он посмотрел на Зыбина и покачал головой. -  Но  как
же вы так могли, а? - сказал он тяжело. - Это же дело, голубчик, дело!  Мы
должны были на завтра сговориться о встрече. Где теперь вот я буду  искать
Полину Юрьевну? Ах, как все это у вас... И потому что все скорее,  скорее,
скорее...
   В конторе никого не было. Трубка по-прежнему лежала на столе.  Но  была
теперь уже совершенно мертва, холодна, без голосов,  без  шума  прибоя.  И
никто в ней больше не жил и не ждал.
   А когда Зыбин вернулся, уже не было и машин.  На  гребне  дороги  стоял
Корнилов, пошатывался и, улыбаясь, смотрел  на  него.  В  руке  он  держал
стакан. Море сейчас ему было абсолютно по колено.
   - Хм, - сказал он Зыбину. - Значит, революция рабов, да?  И  еще  ждать
мне пятьсот пятьдесят лет, а? А? А не пошли бы вы все в это самое?  А?  А?
А?


   Эти дни потом Корнилову приходилось вспоминать очень часто.  Все  самое
непоправимое, страшное в его жизни началось именно с этого дня. А в памяти
от него осталось что-то  очень  немногое:  во-первых,  яркий  белый  огонь
керосиновой лампы под матовым шаром, ее все  прикручивают  и  прикручивают
(что-то, наверно, случилось с ГЭС).  Под  ним  сверкает  широкими  гранями
высокий белый самовар, а на нем чайник, белый и круглый, как  свернувшийся
котенок. Затем розовая Даша - тонкая, красивая, мягкая, в  белом  шелковом
платье с красными мячиками. Она напевает и  ходит  по  комнате.  Тогда  он
что-то вспоминает и кричит ей: "Артистка, артистка!" Она улыбается, и  все
смеются тоже.
   - Ну, ожил, - ворчливо говорит Потапов.
   А потом сразу опять темнота,  тишина,  умиротворенье.  Пахнет  каким-то
соленьем, квасом и плесенью. Не то рядом стоит бочка  с  огурцами,  не  то
капусту квасят. За перегородкой рукомойник: кап,  кап,  кап...  За  минуту
одна капля. А когда он утром очнулся окончательно,  то  увидал  над  собой
тусклое серое окно, и кто-то рядом с ним расположился на  двух  скамейках.
Он поднял голову. И тот тоже зашевелился.  Значит,  пожалуй,  не  спал,  а
следил.
   - Ну, как вы себя чувствуете? - спросил тот, второй,  и  тут  он  узнал
Зыбина. Узнал и испугался уже по-настоящему. До  этого  у  него  в  голове
ничего не было, так, плыла какая-то муть, клочки какие-то, что-то туманное
и нехорошее. А тут ему вдруг вспомнились все вчерашние разговоры. То  есть
не все, конечно, но и того что он помнил из них, тоже было достаточно  для
всяческих выводов - а дальше что?
   "Боже мой, - подумал он, - боже мой, вот попал-то. Я ведь  кричал.  Они
меня вели, а я что-то такое выкрикивал. Два свидетеля. Да по закону больше
их и не требуется".
   - Воды дайте, - попросил он хрипло. - Что, я вчера здорово набрался?
   - Да нет, чепуха, - беззаботно отмахнулся Зыбин, - мы вас сразу же сюда
притащили.
   - А кричал? - спросил Корнилов, замирая.
   - Да кричали что-то. Пить хотите? Стойте, сейчас. - Он вышел  и  сейчас
же вернулся с огромной эмалированной кружкой.
   - Вот, пейте, - сказал он, наклонясь над ним. - Сколько только  можете,
столько и пейте.
   - Ой, что это? - Корнилов сделал глоток и оттолкнул кружку.
   - Огуречный рассол. Да вы не спрашивайте, а пейте, пейте.
   Он заставил его выпить чуть не половину, а потом сказал:
   - Ну вот и хорошо. А теперь усните.
   Ушел и кружку унес.
   Потом, через полчаса, когда он уже верно спал  и  проснулся  от  скрипа
двери, вошел Потапов в галошах на босу ногу,  в  незаправленной  рубахе  и
встал над ним. Но он лежал вытянувшись, с  закрытыми  глазами,  еще  сонно
посапывал, и тот немного постоял, постоял и ушел.  А  затем  был  какой-то
мутный бред. Он не то спал, не то просто валялся в забытьи  и  в  жару.  А
когда уж окончательно проснулся, было полное утро: светло, солнечно, птицы
поют вовсю. В соседней комнате разговаривали и  смеялись.  Потапов  что-то
резко, но тихо выговаривал Зыбину. Тот отвечал так же  тихо,  но  каким-то
странным, не то уговаривающим, не то извиняющимся голосом. Он  понял,  что
это говорят о нем, встал, подошел к двери, накинул крючок и прижал  ухо  к
щели. Последние слова Потапова, которые он ухватил были: "Вот этого  я  уж
никак не терплю". Затем заговорил Зыбин. Говорил он  медленно,  задумчиво,
как будто размышляя.
   - Так ведь действительно ничего не разберешь.
   - У нас вчера одного бригадира забрали, - сказал Потапов.
   - Ну вот видишь, забрали бригадира. А за что? Наверное никто не  знает.
- Потапов что-то  буркнул.  -  Ну  вот  видишь.  А  Владимира  выслали  из
Ленинграда, тоже, конечно, ни за что. Отец у него какая-то там  шишка  был
при царе. А ведь дети за отцов  не  ответчики  -  это  вождь  сказал.  Вот
Корнилов все время настороже, нервы у него напряжены. Иногда,  конечно,  и
сорвется. Затем еще одно: роем, роем, а  ведь,  кроме  этой  помойки,  так
ничего и не раскопали. Затем эта идиотская история с  удавом.  Она  знаешь
сколько крови нам стоила. А ведь все молча переживали.
   - Да он-то не молчал, - презрительно  усмехнулся  бригадир,  -  он  все
ходил за мной да агитировал. В чем дело, Иван Семенович, может, мы вам чем
можем помочь? Так он мне  надоел  со  своим  сочувствием.  Я  однажды  ему
отрезал: "Отвяжись, говорю, худая  жизнь,  и  без  тебя  тошно".  ("Ничего
подобного, ничего подобного никогда не было!" - быстро подумал Корнилов.)
   И вдруг тут в разговор вмешался женский голос.
   - Вот вы всегда так,  никому  не  верите.  Человек  в  самом  деле  вам
сочувствовал, хотел помочь, а вы...
   Что-то скрипнуло - пол или табуретка.
   - У меня этих самых помощничков  знаешь  сколько  развелось?  -  сказал
Потапов с веселым ожесточением. - Вот и ты мне помогаешь.  Денно  и  нощно
помогаешь. Как зальешься на сеновал с книжечкой...
   - Ну, нашел что сказать, - засмеялся Зыбин. - Она на сеновале как раз и
работает. Вот станет великой актрисой, тогда узнаешь...
   - Хм! - недобро засмеялся и заворочался Потапов. - Я и так уж  все  про
нее знаю - что было, что есть, что будет. А тот что, все спит? Буди, буди,
второй раз кипятить не будем. Ты что? Его с собой захватишь?
   - Ну куда же, - отмахнулся Зыбин. - Ведь опять его  растрясет  дорогой,
пусть уж спит.
   "Э, какой ты хитренький, раньше меня хочешь с Полиной  увидеться.  Нет,
не проходит", - подумал Корнилов. Он кашлянул, чертыхнулся, откинул крючок
и предстал перед  ними.  Мятый,  всклокоченный,  с  больной  головой,  но,
кажется, абсолютно  трезвый.  Предстал  и  увидел:  стол  накрыт,  самовар
блестит. Зыбин, как обычно, вышагивает по комнате, Потапов сидит у окна на
табуретке, а Даша у стола перетирает чашки.
   - Здравствуйте, товарищи, - сказал громко Корнилов. - Ух, и зверский же
рассол у тебя, Иван Семенович, как хватил, сразу полегчало. Лег и заснул.
   - Рассол у нас мировой, - благодушно согласился Потапов. - Хозяйка  его
специально держит для таких случаев. Дарья, да брось ты  это  дело,  налей
ему чай, да покрепче, покрепче. Одну черноту лей. Это  ему  сейчас  первое
дело.
   Даша налила ему полный до краев стакан чая - горького и черно-красного,
как марганец. Он опорожнил его с двух глотков и подал Даше пустой  стакан;
она вновь налила доверху. Он поглядел на нее и вдруг опять увидел, что она
очень красивая и ладная - этакая тоненькая, длинноногая  штучка  в  легком
платьице, и так ласково на него смотрит, так хорошо,  ясно  улыбается,  от
нее так и веет свежестью и чистотой. И ведь сразу заступилась за  него,  и
эдак горячо, искренне. От этих мыслей ему стало так тепло,  что  он  вдруг
просто так, ни на что не надеясь, спросил:
   - Ну, а если мне полтораста? - и сам же  первый  засмеялся,  показывая,
что это только шутка. И произошло невероятное: Даша молча встала,  подошла
к буфету, вынула оттуда графин и налила ему полный тонкостенный стакан.
   - Пожалуйста, - сказала она ему.
   - Дарья, да ты что это? - ошалело выпучил на нее глаза Потапов.
   Она улыбаясь посмотрела на него.
   - Да вы сами, дядя Ваня, когда голова болит...
   - Да ты... да ты... в самом деле, что? -  зарычал,  вскочил,  забрызгал
слюной и оскалился на нее Потапов.
   Но тут вмешался Зыбин.
   - Все, все! - сказал он. - Все! Сядь! Молодец, хозяйка! Пейте, Володя!
   Потапов взглянул на Зыбина и смолк. С некоторых пор он вообще ему ни  в
чем не противоречил.
   - И правда, - сказал он, хмуро отворачиваясь. - Пей да потом опять ори,
вылупя глаза. Может, и наорешь что хорошего.
   Корнилов посмотрел на него,  на  нее,  сразу  потупившуюся,  заалевшую,
слабо улыбающуюся, вдруг осушил стакан одним  глотком  и  стукнул  его  на
стол.
   - Во как! - сказал Потапов насмешливо. - Уж совсем впился.
   И тут Даша закраснелась еще больше, поднесла ему бутерброд с килькой  и
сказала:
   - Закусывайте!
   Все это, и Даша в особенности,  то,  как  она  смотрела  на  него,  как
покорно стояла перед ним и держала тарелку, как  улыбалась,  взорвало  его
опять. Он сел и сидел, смотря на  них  всех,  затаившийся,  радостно-злой,
готовый взорваться по первому поводу. Но повода-то не было. Пошел какой-то
мелкий, совершенно незначительный разговор про  яблоки,  музей.  (Потапова
кто-то научил выращивать яблоки, на которых  проступали  совершенно  ясные
изображения Ленина или Сталина... Пять из  этих  яблок  экспонировались  в
музее. Сейчас Потапов вырастил и хотел прислать еще  три,  с  лозунгами  и
государственным гербом.) Корнилов слушал  этот  разговор  и  молча  кипел,
раскачиваясь на стуле. Наконец Потапов вздохнул и сказал, кивая на шкаф:
   - Ну что ж, в таком случае, и нам по одной разве.
   - Нет, нет, - быстро ответил Зыбин и даже рукой махнул.  -  Мне  сейчас
ведь ехать надо. Ну а вы, конечно...
   - Я с вами тоже поеду, - сказал Корнилов.
   Зыбин вскинул на него глаза и медленно, как бы обдумывая, ответил:
   - А стоит ли? Не стоит, пожалуй. Я уж в случае чего сам позвоню.
   - Почему  это  не  стоит?  -  спросил  Корнилов,  готовый,  кинуться  в
сражение. - А если  у  меня  есть  дела  личные,  понимаете,  личные,  так
сказать, долг чести?! Я обещал Полине Юрьевне...
   - Ну как знаете, как знаете, - быстро уступил  Зыбин.  -  Только  дайте
задание рабочим и поставьте кого-нибудь, ну хоть Митрича. Иван  Семенович,
- обернулся он к Потапову, - ты их не поторопишь? Уже пора и выезжать.
   - Даша, - сказал Потапов, - сходи, милая.
   И та уж подошла к двери, сняла с гвоздя косынку, как  Корнилов  вскочил
вдруг и сказал, протягивая руку к ней:
   - Сидите, сидите, я сейчас сам схожу. Нет, нет, сидите.
   И выбежал.
   - Слаб, - сказал Потапов, смотря ему вслед. - Эх, слаб. Ну  куда  таким
пить? - Он посмотрел на Дашу и опять нахмурился. - Слушай,  а  ты  с  чего
взяла такую волю? Смотри, какая героиня! Он и так ходит как занюханный,  а
ты ему еще подносишь. - Она загадочно улыбнулась, и тут он совсем взвился:
- И смеяться тут нечего, дрянь ты эдакая. Тут и полсмеха  даже  нет.  Вот,
найдет на него опять лунатик,  начнет  буровить,  я  тогда  тебе...  -  Он
посмотрел на Зыбина и обеспокоился уже по-настоящему. - Слушай, и ты с ним
будь покороче, с ним так можно влопаться, что и не вылезешь.
   - Да что вы такое говорите? - обиженно крикнула. Даша.
   - То самое, что слышите, - огрызнулся Потапов. -  Вот  еще  нашел  себе
пьяница заступницу. Кто он такой тебе, что ты так  за  него  свободно  рот
дерешь, а? Бессовестная! - Он был не только рассержен, но и ошарашен.
   - Да он просто хороший человек, - сказала Даша, - хороший, честный,  он
всюду правду говорит. - Другие хитрят, таятся, а он прямо, без никаких.
   Потапов быстро взглянул на Зыбина. Тот молчал и  неотрывно  смотрел  на
Дашу. Выражение его лица Потапов понять не смог.
   - Ну, ну, что ж ты вдруг замолчала? - спросил он. - В  чем  же  это  он
прав, а?
   - Да во всем, во всем. - По щекам Даши уже текли слезы, и она  смахнула
их рукой. - Он говорит, а все молчат. Говорят одно, а думают другое. Вчера
был героем, наркомом, портреты его висели, кто о нем плохо сказал, того на
десять лет. А сегодня напечатали в газете пять  строк  -  и  враг  народа,
фашист... И опять - кто хорошо о нем скажет, того на десять лет. Ну  какой
же это порядок, какая же тут правда? Вот дядя Петя...
   Тут Потапов так ухнул кулаком по столу, что чашки  зазвенели.  Он  даже
покраснел от злости.
   - Ты про дядю Петю, дрянь такая, чтоб не сметь... - сипло зашипел он, -
чтоб мне не сметь этого больше, слышишь... Я тебе за дядю Петю...  Я  тебе
не тетка... Я тебя в лучшем виде... Нет, ты слышишь, ты слышишь,  что  она
буровит? - чуть не плача повернулся он к Зыбину.  -  Видишь,  чему  он  ее
учит? Да за такие слова тут нас всех сразу же... и следа не найдешь.
   Тут встал со стула Зыбин.
   - Не кричи, - сказал он досадливо,  -  оглохнуть  можно.  Даша,  вы  не
правы. То есть вы, может быть, правы - вообще, по-человечески,  но  сейчас
фактически, физически, исторически и всячески - нет. Я не  про  дядю  Петю
говорю,  тут,  конечно,  очевидная  ошибка.   А   вот   про   наркомов   и
военачальников. Ведь вы решаете вопрос сами по себе. Просто  так  -  может
или не может? Может ли, спрашиваете вы, большой человек,  преданный  делу,
жертвовавший за него жизнью, а теперь победивший и осыпанный всем с головы
до ног - ну деньгами, почестями, дачами, всякими такими  возможностями,  о
которых мы и понятия не имеем, - может  ли  вот  такой  человек  оказаться
предателем?  И  отвечаете  -  нет,  то  есть  никогда  и  ни   при   каких
обстоятельствах.  А  ведь  все  именно  и  зависит  от  обстоятельств,  от
обстоятельств времени, места и образа действия. Не от вопроса - кто он?  а
от вопросов - когда? во имя чего? где? В сугубо мирное время, в обстановке
душевного равновесия? Безусловно, нет - не может он  быть  предателем.  Во
время величайших исторических сдвигов - войн, революций, переворотов, -  к
сожалению,  да,  может!  Вся  история  наполовину  и  состоит   из   таких
предательств. Ведь вот Мирабо и Дантон оказались все-таки  предателями.  А
ведь революцию делали они! А историю  Азефа  вы  никогда  не  читали?  Ну,
начальник боевой организации партии социалистов-революционеров,  хранитель
самого святого из святых, вернейший из всех верных, тот у  кого  ключи  от
царства господня, как  говорят  о  папе  римском.  "Есть  ли  в  революции
какая-нибудь фигура, более блестящая и  крупная,  чем  Азеф?"  -  спросили
члены суда его обвинителя на  партийном  суде  над  Азефом.  И  обвинитель
ответил суду: "Нет, более блестящей фигуры в революции нету".  И  добавил:
"Если  он  только  не  провокатор".  Так   вот,   он   все-таки   оказался
провокатором.
   Даша молчала и слушала.
   - Так что видите, насколько все это сложно.
   - Для них ничего нет сложного, - буркнул Потапов, - для них все простое
простого. И что ты с ней...
   - Нет, говорите, говорите, - попросила Даша и даже руки сложила.
   - Ведь вы вот что поймите, -  продолжал  Зыбин.  -  Дело  прежде  всего
заключается вот в чем:  что  происходит  с  идеей,  когда  она  становится
действительностью? Очень много с ней неожиданного и  неладного  происходит
тогда. Появляется она совсем непохожей на себя. Иногда такие  гады  вместо
ангелов повыползут,  что  хочется  махнуть  рукой  да  и  послать  всех  к
шаху-монаху. Ничего, мол, не вышло, просто напороли чепухи, пора  кончать.
Ведь вот что порой приходит в голову самым сильным и верным. Они ведь тоже
люди, Даша, вот в чем их беда! Кроме того, у идеи  в  действительности  не
одно или два лица, а добрый десяток их. Только проявляются они  не  сразу.
Вначале прекрасное личико, а потом хари, хари, хари,  и  как  их  увидишь,
иногда и жить не хочется. А кому жить не хочется,  тому  ровно  ничего  не
жаль, он на все пойдет. Ставить смерть в условиях договора - умри,  но  не
сдайся - нигде никому нельзя. Обязательно подведет, и сдастся, и тебя  еще
продаст.
   - Говорите, говорите, - попросила снова Даша, но он  больше  ничего  не
сказал, потому что услышал скрип двери.
   Оглянулся и увидел Корнилова.
   - Кончайте-ка трепаться, - сказал  тот  грубо,  -  поезжайте  скорее  в
город, там беда. Паспорта пропали.
   - Какие паспорта? - удивился Зыбин.
   -  Те,  что  оставались  у  директора  под  залогом,  ну   этих...   ну
кладоискателей. Ни кладоискателей, ни паспортов. Клара звонила. Сейчас  же
просила приехать. Поезжайте. Я останусь тут.



2

   Вот что случилось в музее: перед самым  выездом  в  горы  на  директора
вдруг накатил приступ великодушия -  с  ним  иногда  случалось  такое.  Он
посмотрел на кладоискателей  -  они  стояли  понурясь:  отдали  золото,  а
деньгами-то и не пахнет, - подмигнул им,  сел  за  стол,  вырвал  лист  из
настольного блокнота и размашисто начертал:

   "Бухг.
   Выдать рабочим суконного завода тт. Юмаш