хатным взглядом. Когда она подняла  руку,  убирая
со лба и висков черные тонкие волосы, блеснул браслет.
   - Да уж лучше бы закрывали, - сказала она. - Никому сейчас мы не нужны!
Вот до  нынешнего  лета  фотография  здесь  была  -  так  стекло  разбили,
фотографию дождем смыло. А решетку  с  той  стороны  свалили  и  вон  куда
оттащили. Зачем? Кому надо? И жаловаться некому! Ну, решетка еще ладно,  а
вот памятник жалко. Больших денег он стоит! Музейная же вещь! Ее в Эрмитаж
бы!
   - Запрещено, Дора Семеновна, - вздохнул старик. -  Приказ  будто  такой
есть особый - культ будто это!
   - Знаю, что культ! Ну, смотрите, молодые люди, хорошенько  смотрите!  А
то придете и ничего не увидите: на известку отдадут.  Это  сейчас  просто!
Культ. Отец ставил, думал, будет триста лет стоять, а он и  двадцать  пять
лет не простоит! Встал бы покойник, посмотрел на дело рук  своих!  Вот  он
тут как раз рядышком лежит. Фамильное место-то!
   - Скажите, а вы ее знали? Вот эту девушку? - спросил осторожно Зыбин.
   - А как же! Моя ж это кузина Юленька!  На  два  года  я  ее  старше.  С
детства ее знаю. Мы  с  ней  все  эти  горы  облазили.  Тогда  тут  курзал
грузинский стоял с музыкой.  Шашлыки  и  красное  вино.  А  в  этом  месте
скамейки были. Она любила сюда приходить утром, пока еще народа  нет.  Вот
сядет тут и рисует все в альбом море - она хорошо красками рисовала.
   - А как она умерла? - осторожно спросила Лина.
   Женщина ответила не сразу. Она сначала немного как будто подумала.
   - Смерть пришла, вот и умерла,  -  ответила  она  равнодушно.  И  вдруг
заговорила часто и резко: - Не от любви! Нет!  Это  все  курортные  байки.
Рыбак! Маяк! Глупость это! Ничего подобного! Она еще,  что  такое  любовь,
как следует и не понимала. Обожала нашего кузена-кадета - и все!  А  стихи
эти, что сейчас на камне, - она их в особый альбом списывала. Думала потом
ему поднести. Будто она его любит, а он  ее  нет  -  она  готова  за  него
умереть, а он над ней только смеется. Вот такую любовь себе вообразила.  И
письма ему такие писала. После смерти ее все их в шкатулке нашли. А умерла
обыкновенно. Глупо то есть умерла. От стрептококковой  ангины.  Лазала  по
горам и простудилась. А потом эта  зараза  пристала  -  и  все!  В  неделю
сгорела.
   Она плотнее накинула платок на плечи и  подошла  к  ним.  Очень  хорошо
сохранившаяся сорокапятилетняя женщина с крупным лицом, сочными  губами  и
каким-то большим, спокойным  и  в  то  же  время  глубоким  и  проникающим
взглядом, и от этого взгляда Зыбину стало вдруг не по себе. Ему  в  голову
пришло что-то совершенно сумасшедшее. "Вот она сейчас уйдет, и мы  никогда
не  узнаем,  кто  она  такая  и  откуда  взялась,  -  остро  подумал   он,
всматриваясь в лиловые тени около ее насурьмленных глаз  и  в  беспощадный
разлет бровей. - Придем сюда завтра, и окажется, что никакого тут  Михеича
нет, то есть, может быть, он и был, но умер сорок лет назад, а склеп стоит
забитый, и тут яма, кости и памятник". Он  думал  так  и  чувствовал,  что
цепенеет от страха. Вот откуда она взялась? Ведь не было же  ее  здесь,  и
вдруг появилась. И старик откуда-то из-под земли вылез и свел  их  сюда  к
этой старухе.
   Он посмотрел на Лину. Она не отрываясь смотрела на женщину.
   - А знаете, я где-то вас видела, - сказала она вдруг.
   - Так и я вас тоже, - охотно ответила женщина и слегка улыбнулась. - На
пляже. Мы раз с вами  даже  вместе  купались.  -  Она  протянула  руку.  -
Разрешите   представиться,   артистка   московской   госфилармонии    Дора
Истомина-Дульская. Может, видели афишу с моим портретом? Всегда месяца два
мы гастролируем в этих местах. Нам, кажется, по пути? Пойдемте! Свети нам,
Михеич!
   "Старый могильщик, старый могильщик, куда же ушел ты, старый могильщик?
Зарой меня в землю, старый могильщик, чтобы я  уж  не  видел,  мой  старый
могильщик..." - он бормотал, ворочался с боку на  бок,  а  над  ним  стоял
солдат, тряс его за плечо и повторял: "Вставайте, вставайте! На допрос, на
допрос..." Наконец он вскочил. Горел желтый свет -  значит,  было  еще  не
поздно. Койка Буддо пустовала. Он поднялся, пригладил волосы, выпил  воды,
оделся и спросил солдата: "Так ведь отбой уж?" "Идем", - ответил солдат.
   И они пошли. У него, наверно, была температура.  Идя  по  коридору,  он
хватался за стенки, его шатало. Наконец  они  остановились  перед  той  же
знакомой дверью, что и вчера. "Подтянись, - прошипел солдат, - что ты весь
расхристанный?"
   Дверь отворилась сама. Хрипушин стоял посередине кабинета. Он  поглядел
на Зыбина и усмехнулся. Видно, тот был в самом деле  хорош:  растрепанный,
расстегнутый, башмаки без шнурков. Потом взял квитанцию, подошел к окну  и
подмахнул ее. Солдат вышел.
   - Как вы себя чувствуете? - спросил Хрипушин мимоходом.
   - Спасибо, хорошо, - ответил Зыбин, усаживаясь на  свой  стул  в  углу.
Хрипушин тоже прошел к столу, плотно уселся и положил кулаки перед  собой.
Он был отлично выбрит, выглажен, начищен и подтянут.
   - Ну, а без спасибо можно? - спросил он.
   - Можно, - ответил Зыбин и провел рукой по лицу: кажется, точно  жарок,
вот и разламывает. Еще не хватало, чтоб здесь разобрало. А  как  зарос-то!
Жаль вот, зеркала нет.
   - У вас нет зеркала? - спросил он.
   И тут произошло что-то совершенно непонятное. Хрипушин  вдруг  взревел,
как бык. Он бахнул кулаком по  столу.  Из  чернильницы  взлетели  чернила,
посыпались карандаши, что-то зазвенело.
   - А ну встать! - заревел Хрипушин, вскакивая. - Да я тебя! Встать,  вам
говорят!
   Но Зыбин продолжал сидеть. Теперь он понимал, что его точно  лихорадит.
Мысль работала очень туго, он даже хорошенько и не осознал, что произошло.
Тогда  Хрипушин  как-то  сразу  очутился  около  него   (через   стол   он
перепрыгнул, что ли?) и вцепился ему в ворот.
   - Вставай, проститутка! - прохрипел он в ухо, раскачивая  его  и  почти
душа. - Встать, тебе говорят!.. Зеркало ему! Ты у своей курвы его спроси!
   Все это произошло настолько  внезапно  и  нелепо,  что  Зыбин  и  верно
поднялся. Тогда Хрипушин отпустил его.
   - Ах ты, - проговорил он как-то даже горестно. - Ведь совсем  обнаглел,
вражина! Зеркало ему подавай! Да где ты находишься? Ты  что?  Ты  к  своим
проституткам пришел, гад, враг, сволочь? Забыл, где ты?
   Зыбин молча смотрел на него. "Ну вот и все, - подумал он. -  Сейчас  он
ударит меня, а я дам ему по скуле и вышибу челюсть. И еще поддам  ногой  в
морду, когда он упадет. Сейчас, сейчас! Вот сию секунду!" Он знал, что это
точно будет, что после  этого  сюда  ворвется  банда  будильников,  хорошо
откормленных ражих жеребцов, его стиснут, свалят на пол и  будут  топтать,
пока не превратят в мешок с костьми. Что-что, а это они умеют. Но  тут  уж
ничего не поделаешь, не его на это  воля!  Жаль  только,  что  следователи
сейчас, сказал Буддо, не носят с собой браунинг, а то бы можно было  бы  и
шутку сыграть, и отделаться безболезненно. Но раз так - то  так,  и  он  с
улыбкой поглядел на Хрипушина.
   - Но почему же проститутка? -  спросил  он.  -  Ведь  вы  троцкизм  мне
предъявлять не будете? Так какая же тогда проститутка?
   Хрипушин перевел дыхание и разжал кулаки. Он уже что-то понял. То  есть
он, конечно, ничего не понял, но находился в том высоком взлете  гнева,  в
котором не полагались перерывы. Вот как взревел он с места в  карьер,  как
ухнул кулачищем по столу, так  и  надо  было  продолжать:  орать,  лупить,
крушить, материть, - словом, сразу превратить человека в кусок дерьма. Тут
секунды  решают  все.  Если  враг  поддался  и  заговорил,  ну   хотя   бы
запротестовал, - он уже все расскажет! Но сейчас что-то удерживало  его  и
от кулаков, и от криков, и не какое-то там соображение  или  понимание,  а
что-то тонкое  и  острое,  похожее  на  нюх  и  чутье.  Кроме  того,  ведь
разрешения бить он не имел. Такие разрешения вообще спускаются не всегда и
не по всем статьям. Тут так: если зек подписал - ну, молодец!  Победителей
не судят. А будет шум - получай выговор за брак!
   Вот так они и стояли и  смотрели  друг  на  друга.  Хрипушин  с  бычьей
яростью, в которой было, однако, и порядком неуверенности; Зыбин -  просто
и прямо, потому что это был, вероятно, его последний день -  тот  итог,  к
которому пришла вся его путаная и нелепая жизнь.
   Ни капли злобы не было у  него  против  этой  здоровенной  орясины.  Он
испытывал только что-то вроде ощущения кошмара, страшной  нелепости  того,
что происходит, сна, который он не в силах  прервать.  "Как  хорошо  тогда
было у моря, - вдруг остро и быстро подумалось ему, - а  теперь  вот...  И
кому это нужно? Да никому это не нужно".
   Наконец Хрипушин резко повернулся, пошагал за стол и сел. Сел и  Зыбин.
И оба они разом почувствовали, что не знают, что же делать дальше.  Сидели
и старались не глядеть друг на друга. И тут вдруг зазвонил аппарат. "Майор
Хрипушин слушает", - крикнул в трубку Хрипушин с облегчением. Его о чем-то
спросили. Он ответил, что еще нет, а потом  сказал,  что  да.  Тогда  ему,
видимо, приказали прийти. Он гаркнул "есть" и тут же вызвал какой-то номер
(на Зыбина он не смотрел). "Здравствуйте, - сказал он через секунду, - что
вы делаете? Тогда возьмите  работу  и  зайдите  в  такой-то  кабинет".  Он
опустил трубку и посмотрел на Зыбина.
   - Ну вот что, - сказал он нехотя. - Вы много на себя  тоже  не  берите.
Вскочил! Здесь и не таких видали!  Посидите,  подумайте.  Писать  вам  все
равно придется.
   В дверь постучали. "Да", -  сказал  Хрипушин.  И  вошел  очень  молодой
светловолосый парень с папкой в руках. У  него  было  совсем  мальчишеское
пухлое  лицо  и  светлые  усики.  Он  походил  на  гусара   из   какого-то
историко-революционного фильма.
   - Можно? - спросил он, останавливаясь около Зыбина.
   - Да, да, проходите, - сказал Хрипушин и встал. - Я сейчас вернусь.



5

   Мальчик сел у стола и папку раскрыл. Посидел так немного, полистал  ее,
что-то выписал себе на лист бумаги, потом поднял на Зыбина тихие  глаза  и
спросил:
   - Так что же вы все не сознаетесь? Нехорошо  это!  -  Тон  у  него  был
солидный, но вполне дружелюбный.
   А Зыбин вдруг начал дрожать. В нем все ходило  и  дребезжало.  Заломило
позвоночник. Только сейчас он понял, что такое быть развинченным.
   - Да в чем сознаваться, - не то пожаловался, не  то  огрызнулся  он,  -
ведь ни о чем не спрашивают, только орут!
   - А вот не надо быть анонимным, надо все по чести рассказывать, тогда и
с вами будут вежливы, -  сказал  мальчик  нравоучительно  и  вдруг  совсем
по-иному спросил: - А в чем же вы сознаетесь?
   "А  ведь  это  и  есть  будильник",  -  вдруг  сообразил  Зыбин  и  так
развеселился, что даже чуть не рассмеялся. Про будильников ему рассказывал
Буддо. Будильники - это курсанты высшей юридической школы НКВД, здесь  они
отбывают практику. Главное их назначение - сидеть на конвейере.  Следствие
должно идти непрерывно несколько суток, иначе толку не будет. Следователь,
положим, отстучал, отрычал положенные ему часы - а Бог знает, сколько  ему
уж их там положено - то ли восемь, то ли все двенадцать, - и ушел к жене и
детям.  Тогда  на  его  место  садится  будильник  и   начинает   бубнить:
"Сознавайтесь, сознавайтесь! Когда же вы будете  сознаваться?  Надо,  надо
сознаваться! Пишите, пишите, пишите. Вот ручка,  вот  бумага,  садитесь  и
пишите". Так до утра, до прихода отоспавшегося хозяина  кабинета.  За  это
будильнику засчитывается практика. Так будущие юристы, прокуроры  и  судьи
не только познают тонкости советского  права,  но  и  готовятся  заодно  к
зачетам. Перед каждым из них лежит учебник или "Вопросы ленинизма".
   Перед этим же будильником лежали не книги, а какое-то подшитое  дело  -
видимо, он сдавал следственное делопроизводство.
   - Здорово! - сказал Зыбин. - Так вот, оказывается, вы какие!
   - То есть как - какие мы? - удивился мальчик.
   - Да вот такие будильники! Вам что, лет двадцать исполнилось? А знаете,
как вы называетесь по-ученому? Веглиа. Можете  даже  записать.  Веглиа,  а
по-русски конвейер, или бдение, а изобретен он не вами, а  в  шестнадцатом
веке болонским юристом Ипполитом Марсельским.  В  России  же  впервые  был
применен,  кажется,  в  деле  Каракозова  в  64-м  году  и  дал   отличные
результаты.
   - Да вы что? - ошалело спросил мальчик.
   -  Да  ничего  я.  Ничего!  Правда,  делали  тогда   несколько   иначе.
Заключенного сажали на высокую скамейку, и  двое  дядечек  толкали  его  с
разных сторон, чтоб он не спал. И вот ученый юрист,  Ипполит  Марсельский,
пишет: "Я убедился,  что  это  как  будто  несерьезное  испытание,  чем-то
напоминающее даже детскую игру, оказалось настолько действенным,  что  его
не выдерживали даже самые лютые еретики". Слышите,  юноша,  лютыми-то  они
называли нас, подследственных.
   - Да вы про что все это? Я не понимаю,  -  почти  в  панике  воскликнул
юноша.
   Тихонько вошел Хрипушин, сделал мальчику знак глазами и  остановился  у
двери, слушая.
   - Да вот про это самое, - продолжал Зыбин,  весь  содрогаясь  от  своей
отчаянности, от легчайшей готовности идти сейчас на все что  угодно  -  на
смертельную драку с будильником, во всяком случае, вот наконец-то на  него
снизошло то, чего  так  не  хватало  ему  все  эти  дни,  -  великая  сила
освобождающего презрения! И сразу же  отлетели  все  страхи  и  все  стало
легким. "Так неужели же я в самом деле боялся этих ширмачей?"
   - Про это самое, - повторил он с наслаждением, - про то, что раньше вас
жандармы проделывали с Каракозовым. Знаете вы это имя? Да  нет,  куда  вам
знать, там ведь вас не этому учат! Так вот, его сажали между двумя  такими
будильниками, как вы, только те были не сексоты из студентов, а жандармы -
и они не давали Каракозову спать. Когда он засыпал - толкали.  Потом  один
из них рассказывал: сидит,  говорит,  он  между  нами  и  ногой,  сволочь,
качает, а мы смотрим - как  перестанет  качать,  так  мы  его,  значит,  и
толкаем...
   - Ну, хватит молоть! - строго сказал  Хрипушин,  проходя  и  садясь  за
стол.  Мальчик  поднялся,  и  Хрипушин  отпустил  его  кивком  головы,  но
тот-дошел до двери и остановился, слушая.
   - Так вот, рассказывает этот будильник, он так прихитрился  спать,  что
спит, сволочь, и во сне все равно ногой качает, так мы его...
   - Кончайте, - махнул рукой Хрипушин.
   - Так мы его все равно стали толкать через каждые пять минут, качает он
или нет. Вот так!
   - И заговорил? - спросил Хрипушин.
   - Заговорил!
   - Так вот и вы тоже заговорите, господин ученый секретарь, - усмехнулся
Хрипушин. - И имейте в виду, все до словечка расскажете, до имечка! Потому
что вы не в царской охранке, а у  советских  чекистов.  А  мы  научим  вас
уважать следствие. Спасибо, Игорь. Идите.
   Будильник вышел, бросив  на  Зыбина  быстрый  и,  как  ему  показалось,
какой-то смеющийся взгляд. "Хороший мальчик, - подумал Зыбин,  -  пожалуй,
посидит тут несколько месяцев и поймет все. А впрочем,  он  и  сейчас  все
понимает и сидит. Да, силен черт! Очень силен!" Дребезжанье в  нем  прошло
совсем. Он был сейчас совершенно собран и спокоен. И снова, уже с улыбкой,
посмотрел на Хрипушина - но и тот улыбнулся тоже.
   - Все  партизаните?  -  спросил  он.  -  И  тут,  значит,  тоже  ведете
антисоветскую агитацию? Ничего, ведите, ведите, тут вы что  угодно  можете
говорить, советские люди не из слабых.
   Он вынул из папки лист бумаги  тетрадочного  формата,  встал  и  поднес
Зыбину.
   - Прочтите и распишитесь, - сказал он.
   На листке было напечатано, что он, Г.Н.Зыбин, такого-то года  рождения,
такого-то рода занятий, по имеющимся в  распоряжении  НКВД  Казахской  ССР
материалам, является достаточно уличенным  в  том,  что  он,  проникнув  в
Центральный  музей  Казахстана,  распространял  пораженческие  слухи,  вел
антисоветскую агитацию, клеветал на мероприятия партии и правительства,  а
затем скрыл валютные ценности, принадлежащие государству, и пытался с ними
убежать за рубеж. Кроме того, он уличался в том, что вредительски оформлял
выставки, пытаясь протащить наряду с портретами  героев  труда  фотографии
ныне  разоблаченных  врагов  народа,  -  то  есть  совершил  преступления,
предусмотренные статьями пятьдесят восемь, пункт один и пятьдесят  восемь,
пункт десять, часть вторая, пятьдесят восемь, пункт семь УК РСФСР и Указом
от седьмого августа. Поэтому он, чтоб не скрылся и не  помешал  следствию,
подлежит аресту  и  обыску.  Подписал  начальник  I  оперотдела  Белоусов,
санкционировал зам. прокурора республики по спецделам Дубровский.
   - Распишитесь, - повторил Хрипушин, подавая ему  ручку.  -  Пройдите  к
столу и распишитесь.
   Зыбин легко подмахнул бумагу, возвратился на свое место и  сел.  Сел  и
Хрипушин. С минуту оба молчали.
   - Ну так что ж? - спросил Хрипушин. - Будем признаваться?
   - В чем же?
   - Да вот в том, о чем здесь написано, по порядочку. Как вы, еще  будучи
студентом, вели разложенческую работу в своем институте - тут нам прислали
об этом красивые материальчики, - как вы ввели в заблуждение органы и ушли
от ответственности, потом каким образом и с чьей помощью проникли в  музей
- мы ваших покровителей тоже всех знаем, и о них  будет  особый  разговор,
какую  вы  вредительскую  работу  проводили  в  музее,  кто  вас  в   этом
поддерживал  -  так  откровенно,  откровенно,  ничего  не  тая!  Кого   вы
завербовали, как вы, наконец, осмелев, перешли к прямым  действиям.  Потом
про эту историю с валютой. Ну и так до конца.
   - Здорово! - сказал Зыбин и рассмеялся. - Богато! Ну и нарисовали же вы
мне следственную идиллию! Что же, давайте факты!
   - Так вот они же! - сказал Хрипушин с непоколебимым, тупым  убеждением.
- Вы арестованы - факт! Вам предъявлено обвинение - факт! Что  же  это,  с
потолка взято, что ли? Или мы берем невиновных? - Зыбин пожал  плечами.  -
Да нет, нет, отвечайте, что мы  по-вашему,  берем  невиновных?  Так?  Ага,
молчите? Ну вот вам, значит, и первые факты.
   - Значит, есть и еще? - спросил Зыбин.
   - А фактов про вас сколько угодно, - заверил Хрипушин. -  Вот  здесь  в
столе три папки фактов, - он вынул и положил их одну на другую. - А там, в
шкафу, еще пять таких же, так что хватит.
   - Так вот и предъявите их мне, - сказал Зыбин.
   - Да я вам их только что предъявил, - опять-таки,  даже  может  быть  и
неподдельно, удивился Хрипушин.
   - Какие же это факты? Это статья обвинения.
   - Экий же вы, - покачал головой Хрипушин и даже  улыбнулся  в  сознании
своей непоколебимой правоты, - а в чем же обвиняют вас, как не  в  фактах?
Это все, что вы подписали, и есть факты обвинения. Вас же  не  обвиняют  в
теракте или в шпионаже, ведь нет? А почему? А потому что  таких  фактов  в
распоряжении следствия нет, а есть в его распоряжении совсем  иные  факты.
Вы клеветали на органы НКВД, факт это? Факт! Распространяли  антисоветские
измышления  -  опять-таки  факт?  Факт!  Вредительски  оформляли  музейные
выставки - опять факт? И не  один  даже!  Вот  на  первый  раз  расскажите
следствию об этих фактах. Валютой займемся потом.
   Зыбин только пожал плечами и усмехнулся.
   - Так, значит, будем вот так друг перед другом  и  молчать?  -  спросил
Хрипушин. - Ну что ж, давайте, у нас время хватит.
   - Да я жду, когда вы меня спросите о чем-нибудь конкретном.
   - Х-х! А я вас, значит, не о конкретном спрашиваю? Ну,  вот  конкретно.
Расскажите о своей антисоветской деятельности в музее. Вот как,  например,
вы вредительски оформляли витрины.  Ну  вот  что  смеетесь?  Ну  вот  что,
скажите мне на милость, вы сейчас смеетесь, а?
   В дверь постучали, и Хрипушин бодро крикнул: "Да, заходите!"
   И вошла женщина.  Это  была  высокая,  черноволосая,  очень  молодая  и
красивая женщина, чем-то похожая на какую-то американскую  актрису  немого
кино. Вошла, остановилась у двери и спросила улыбаясь:
   - Можно к вам?
   Таких женщин тогда появилось  немало.  Наступало  то  вр